Поздняя греческая проза

Ахилл Татий Александрийский — автор романа "Левкиппа и Клитофонт", пародирующего проблематику и художественные особенности предшествующих ему образцов этого жанра.

I, 1-6, 15-19 [Начало рассказа Клитофонта]

1. Сидон[374] — приморский город, море же это — ассирийское; матерь финикийцев этот город, а народ — отец фиванцев. В заливе — двойная гавань; и она так широка, что лишь слегка ограничивает морской простор, зато там, где залив делает изгиб в правую сторону, вырыт еще один водоем, тоже заполненный водой, так что получается вторая гавань внутри первой; во время зимних бурь грузовые суда могут спокойно стоять в ней, а летом — в ее преддверии.

Когда я прибыл сюда, то за свое спасение от сильной бури принес благодарственную жертву богине финикиян — сидоняне называют ее Астартой. Прохаживаясь по городу и рассматривая разные приношения, я увидел посвященную богине картину, где нарисованы и земля и море. Картина изображает Европу: море на картине — Финикийское, земля — Сидон, на земле — луг и хоровод девушек, а по морю бык плывет, и на спине у него сидит красавица, и везет ее бык на Крит; множеством цветов пестреет луг, среди них разбросаны ряды деревьев и кустов; густо растут деревья, близко сходятся их верхушки; ветви сцепились листьями, и крышу над цветами образовало сплетение листьев. Художник изобразил под деревьями тень, и солнце едва пробивается вниз в тех местах, где мастер раздвинул сплошной лиственный покров. Ограда окружает весь луг, и внутри этого венка из тростника луг раскинулся; а под листьями кустов, на грядках, рядами цветы растут, нарциссы и розы с миртами. Ручей протекает посередине луга — бьет снизу из глубины земли и орошает цветы и остальные растения.

Изображен был землекоп — он склонился над канавой с мотыгой в руках, открывая путь течению. А в конце луга, там, на выступе суши, художник поместил девушек. Весь облик их — и радость и ужас; головы венками украшены, волосы по плечам распущены, ноги — босые: хитон доходит только до колен, так высоко он подпоясан, обуви никакой. Лица у всех бледные, черты искаженные, широко открытые глаза в море уставлены, рот слегка приоткрыт, от ужаса они как будто собираются испустить крик, а руки к быку протягивают. Они вошли в самое море, и волна уже покрывает им ступни; кажется, они стремятся за быком побежать и боятся дальше в море вступать. У морской воды цвет двойной: у самой земли — красноватый, темно-синий — подальше в море. И пена изображена, и скалы, и волны: скалы над землей громоздятся, пена вокруг скал белеет, волна поднимается и о скалы разбивается в кипении пены. Среди моря нарисован бык по волнам несущийся, и горою волна вздымается, где дугою изгибаются бычьи ноги.

Девушка сидит на самом хребте быка, не верхом, но так, что обе ноги ее свешиваются с правого бока; левой рукой она держится за рога, как возница держит поводья; бык повернулся больше влево, следуя за движением руки, которая им правит. Хитоном одеты груди девушки, ниже талии ее прикрывает плащ; хитон — белый, плащ — пурпурный, тело просвечивает сквозь ткань. Глубоко запавший пупок, втянутый живот, стан тонкий, к бедрам пошире. Сосцы грудей ее слегка выступают — так стянут поясом хитон; одежда девушки — верное зеркало ее тела.. Одна рука протянута к рогам, другая к хвосту; и обеими руками,, с обеих сторон, придерживает она над головой покрывало, вокруг спины распущенное. Ткань изогнута и растянута — так живописец изобразил ветер. А девушка сидит на быке, как на плывущем корабле, и ткань служит ей парусом. Вокруг быка пляшут дельфины, играют Эроты, ты сказал бы — изображены самые их движения. Эрот увлекает быка, Эрот, малый ребенок, простирает крыло, висит у него колчан, факел свой он держит. Он оборачивается к Зевсу и улыбается, будто насмехаясь: ведь из-за него тот стал быком.

2. Все нравилось мне 6 этой картине; но, как человек, знающий толк в делах любовных, с особым вниманием я взирал на Эрота, увлекающего быка, и воскликнул: — И такой-то младенец царит над небом, землею и морем! — При этих словах юноша, тоже стоявший перед картиной, сказал: — Я мог бы подтвердить Это — столько обид перенес я от любви. — А что же ты перенес, дорогой мой? — спросил я. — Ведь я уверен, что при такой внешности, как твоя, ты не чужд таинству этого бога. — Ты пробуждаешь, — ответил он, — целый рой воспоминаний; мои приключения похожи на сказки. — Так не медли же, дорогой, — воскликнул я, — заклинаю тебя Зевсом и самим Эротом, рассказывай! В особенности, если твои приключения похожи на сказки.

С этими словами я беру его за руки и веду в соседнюю рощу, где росли платаны, многочисленные и мощные, протекал ручей, студеный и светлый, какие текут, когда только что стает снег. Я посадил юношу на низенькую скамейку, сам уселся с ним рядом и сказал: — Вот теперь настало время мне послушать рассказы твои; прекрасно это место и достойно повествований о любви.

3. Вот как он начал свой рассказ:

— Родом я из Финикии, Тир — мое отечество, имя мое Клитофонт, отец мой Гиппий, брат отца — Сострат, не родной брат, но у них один отец, а мать у Сострата — византиянка, у отца моего — тириянка. Дядя мой все время находился в Византии; там у него было большое имущество, полученное по наследству от матери; мой отец проживал в Тире. Матери моей я не знал; она умерла, когда я был совсем маленьким. Отцу пришлось взять вторую жену, и от нее родилась Каллигона, сестра моя. Отец решил сочетать нас браком, но Мойры, которые могущественнее людей, предназначали мне другую жену.

Божество любит открывать в ночную пору людям грядущее, и не для того чтобы они от страдания убереглись, — ибо не могут они совладать с тем, что судил рок, — но для того, чтобы с большей легкостью переносили свои страдания. Ведь все, что происходит сразу и неожиданно, внезапно обрушиваясь на душу, поражает ее и погружает в пучину; а то, чего люди, еще не испытав, ожидают, к чему они себя понемногу подготовляют, утрачивает всякую остроту.

Мне шел девятнадцатый год, и отец собирался на следующий год женить меня, когда Судьба начала свою игру. Во сне я увидел, будто сросся с некоей девушкой нижнею частью своего тела, до самого живота, а оттуда вверх шли два тела. Передо мною предстала женщина, ужасная и огромная, лицом дикая, с глазами, кровью налившимися, с искаженными чертами, со змеями вместо волос; в правой руке у нее был серп, в левой — факел. Яростно бросившись на меня с подъятым серпом, она наносит удар в пах, где соединялись оба тела, и отсекает от меня девушку.

Я в страхе вскочил, никому не рассказал о своем видении, но сам усмотрел в нем дурное предзнаменование.

А в это время происходит следующее. Сострат, как я сказал уже, был братом моего отца. От него приехал какой-то человек и привез письмо из Византия, — вот что там было написано:

4. Прочитав это, мой отец вскакивает и бежит к морю, а затем, немного погодя, возвращается обратно. За ним следовало великое множество рабов и прислужниц, которых Сострат прислал вместе с обеими женщинами; в середине толпы шла высокая женщина в богатой одежде. Слева от нее я увидел девушку, чье лицо, как молния, ослепило мои глаза.

Такою видел я некогда изображенную на быке Селену:[375] очи, сверкающие яркою прелестью; волосы золотые, и золото это вьется; брови черные, чернота непроглядная; щеки белые, и белизна их в середине слегка розовеет и становится подобной пурпуру, — так лидийские жены окрашивают слоновую кость; ее рот — цветок розы, когда роза начинает приоткрывать уста своих лепестков.

Как только я увидел ее, тотчас же погиб; ибо красота ранит острее стрелы и струится в душу через глаза: глаза — открытые врата для любовной раны. Какие только чувства не охватили меня разом! Восхищение, изумление, дрожь, стыд, дерзновение; я величием восхищался, красоте изумлялся, содрогался сердцем, дерзновенно смотрел, стыдился своего плена. Я изо всех сил старался оторвать свои глаза от девушки, а они не хотели и тянулись к ней, канатом красоты притянутые, и наконец победа досталась им.

5. Обе женщины приведены были к нам, и отец мой, выделив для них часть дома, заказывает обед. В назначенный час мы принялись за трапезу, расположившись по двое (так распорядился отец): сам он и я — на среднем ложе, обе матери — на левом, правое занимали обе девушки. Когда я услышал о столь прекрасном распределении мест, я чуть было не подошел к отцу и не поцеловал его за то, что он поместил Левкиппу у меня перед глазами.

Что я ел тогда, клянусь богами, сам не знаю; я был похож на тех, что вкушают пищу в сонном видении. Опершись локтем на подушку, расположившись на ложе, я во все глаза смотрел на девушку и в то же время старался скрыть, что гляжу на нее, — вот в чем состоял мой обед!

Когда обед окончился, вошел мальчик " кифарой, раб моего отца; сперва он ударил по струнам руками, извлек несколько Звонких звуков, перебирая пальцами струны, а затем уже стал ударять по кифаре плектром и, поиграв немного, запел под музыку.

В песне Аполлон жаловался на Дафну, от него убегавшую, преследовал ее и хотел поймать, но лавром стала девушка, и Аполлон себя этим лавром увенчивал.

Все это еще больше воспламенило душу мою; ведь рассказ о любви распаляет страсть; даже если человек увещевает себя быть благоразумным, пример побуждает его к подражанию, особенно когда пример подает кто-нибудь особенно могущественный — благодаря высокому положению он, вместо того чтобы стыдиться, действует без всяких стеснений.

"Ведь вот и Аполлон влюблен, — говорил я сам себе, — и он влюблен в девушку, но не стыдится своей влюбленности и преследует девушку; а ты медлишь и стыдишься и благоразумен некстати; неужели же ты сильнее, чем бог?"

6. Когда наступил вечер, женщины первые отправились спать, а немного позднее пошли и мы; остальные желудком измеряли полученное удовольствие, а я уносил угощение в своих глазах: преисполненный лицезрением Левкиппы и ни с чем не смешанным созерцанием, я удалился, опьяненный любовью.

Когда же я пришел в комнату, где обычно спал, я заснуть не мог. Ведь по самой природе своей и все остальные недуги и раны телесные ночью терзают сильнее; боль пробуждается в нас с особенною силой в часы покоя, и мы жестоко страдаем; когда отдыхает тело, тогда-то язва и находит время болеть; а раны душевные, когда тело не движется, причиняют еще большее мучение. Днем наши глаза и уши бывают заняты многими делами, и это притупляет остроту недуга, отвлекает наш дух, не давая ему томиться. Когда же покой сковывает нашу плоть, на душу, предоставленную самой себе, набегают волны ее бед. Все, что прежде дремало, теперь пробуждается: у скорбящих — горести, у тревогами уязвленных — заботы, у переносящих опасности — страхи, у влюбленных — огонь.

Только перед зарею сон сжалился надо мной и дал мне немного отдохнуть. Но и тут девушка не хотела уйти из моей души; все мои сновидения были полны одним — Левкиппою. Я беседовал, играл, пировал с нею, я прикасался к ней и испытал больше счастья, чем днем. Ведь я даже поцеловал ее, и подлинным был Этот поцелуй; так что, когда раб разбудил меня, я стал бранить его за то, что он явился не вовремя: из-за него я потерял столь сладостный сон.

Поднявшись с постели, я стал нарочно ходить по дому на глазах у девушки; я держал книгу и, склонясь над нею, читал; но, оказываясь против дверей, украдкой взглядывал на Левкиппу, а пройдя несколько раз взад и вперед и почерпнув любовь из Этого созерцания, я наконец действительно удалился, и нехорошо было у меня на душе. Таким пламенем я пылал три дня.

. . . . . . . . . . . . . . . .

15. Я сейчас же поспешил к девушке; она была в саду подле нашего дома. Сад этот был рощей — великолепная услада очей; вокруг рощи шла ограда достаточной высоты, и со всех четырех сторон хоровод колонн образовывал сень; под колоннами, внутри ограды, толпою теснились деревья. Пышно разрослись ветви, сталкивались одна с другою, листья переплетались, цветы обнимались, плоды сцеплялись — то была беседа растений. Вокруг иных особенно мощных стволов росли плющ и вьюнок; вьюнок сбегал с верхушки платана и окутывал его своими нежными кудрями; а плющ, обвиваясь вокруг сосны, ласково привлекал ее к себе в объятия, и дерево сделалось опорой плюща, и венком дерева был плющ. По обе стороны дерева красовались листьями своими виноградные лозы, поддерживаемые тростинками, и зрелые, пышные гроздья спускались между подпорками, и это были локоны растения; по сверкающей на солнце земле пробегала легкая тень от нависших листьев, колеблемых ветром.

Цветы, блистая пестрыми красками, являли свою красоту, и Это была багряница земли — фиалки, нарциссы и розы. Одинакова очертаниями своими чашечка у розы и у нарцисса: это фиал цветка; а цвет лепестков вокруг чашечки у розы — цвет крови, и вместе — цвет молока (в нижней части лепестка); а нарцисс окраской своей подобен нижней части розы. У фиалки же чашечки нет совсем, а цвет ее такой, каким сверкает безветренная гладь моря. Среди цветов бил из земли ключ, и для воды его вырыт был четырехугольный водоем; а вода была для цветов зеркалом, так что виднелись не одна, а две рощи, одна — настоящая, другая — отраженная.

Ручные птицы порхали по роще, и их услаждала пища, приносимая людьми; другие вольным крылом играли в вершинах деревьев; одни распевали птичьи песнопения, другие красовались одеянием своих крыльев. Певцы — цикады и ласточки; одни пели про любовь Зари[376], Другие про Тереево пиршество. Ручные птицы — павлин, лебедь, попугай: лебедь, среди водных струй плывущий, попугай, в подвешенной к дереву клетке живущий, павлин, волочащий по цветам свой хвост. И сверкали цветы во всем своем блеске, как птицы в яркой своей окраске, и перья были как цветы.

16. Я хотел подготовить девушку, чтобы легче было ввести ее в дела любви, и начал разговаривать с Сатиром[377], причем удобный случай начать беседу дала мне птица. Случилось так, что Левкиппа прогуливалась вместе с Клио[378] и остановилась перед павлином. Ибо по воле судьбы павлин в это время оперился всею красою своей и показал великолепное зрелище своих перьев.

— А ведь не без хитрого умысла делает это павлин, — сказал я, — нет, он великий знаток искусства любовного. Поэтому, когда хочет приманить к себе любимую, тут и развертывает он всю свою красоту. Видишь птицу поблизости от платана? — при Этом я указал на паву. — Ей-то он и показывает сейчас свою красу, цветущий луг своих перьев. Только на лугу павлина цветы еще красивее, чем на этом: золото рассыпано на его перьях; кругом ровным кольцом обходит пурпур, и на каждом пере красуется глаз.

17. Сатир понял, что скрывалось за моими речами, и, чтобы был у меня повод побольше поговорить об этом, сказал: — Неужели так велика сила Эрота, что он даже на птиц изливает свой огонь? — Не только на птиц, — сказал я, — в этом нет ничего удивительного, раз и сам Эрот имеет крылья, — но и на пресмыкающихся, и на растения, и, мне думается, даже на камни. По крайней мере магнесийская руда любит железо; и только она увидит его, так тянет к себе, будто внутри нее живет любовь. И не есть ли это поцелуй руды и железа, ею любимого? А о растениях рассказывают ученики мудрецов — я сказал бы, что они рассказывают сказки, если бы не утверждали того же и земледельцы. Рассказывают же они вот что: одни растения любят другие, но особенно тягостна любовь для финиковой пальмы. Говорят, среди финиковых пальм одни — мужские, другие — женские. И вот мужская пальма любит женскую, и, если они рассажены так, что женская пальма оказывается далеко, влюбленный сохнет. Но земледелец понимает горе дерева и, выйдя на открытое место, смотрит, в какую сторону оно склонилось, — ибо склоняется оно в сторону любимой; узнав это, он излечивает страдание пальмы: он берет черенок женской пальмы и прививает его к сердцу пальмы мужской. Этим он облегчает душу растения, и умирающее тело вновь оживает и воскресает, радуясь слиянию с любимой. Это и есть брак растений.

18. Есть еще один необычайный брак, когда воды соединяются; и влюбленный — Элидский поток, а любимая — Сицилийский ключ. Поток мчится через море, как через равнину. А оно не заливает сладководного влюбленного волною соленою, но раздается перед его струею, и эта расселина моря для потока руслом становится; так море сопровождает к Аретусе Алфея, ее жениха. И вот во время Олимпийских торжеств многие опускают в волны потока разные дары; он же прямо несет их к своей любимой — Это и есть его выкуп.

Иное любовное таинство происходит у пресмыкающихся, не только у тех, что принадлежат к одной породе, но и у разнородных. К мурене вожделеет ехидна, земноводная змея; мурена — тоже змея, но змея морская, по виду своему — это змея, но для тех, кто употребляет ее в пищу, — рыба. Когда наступает брачная пора, ехидна приходит на берег, оборачивается к морю и свистит, и этим мурене знак подает, а та узнает условный знак и выходит из волн морских. Но она не прямо выходит к жениху (знает она, что он носит смерть в зубах своих), но вылезает на камень среди моря и ждет, пока жених не очистит от яда свою пасть. И так стоят они оба и смотрят друг на друга, любовник на материке, а возлюбленная на островке. Когда же любовник изблюет то, чего страшится невеста, и она увидит извергнутую на землю смерть, тогда она сходит с камня, и на берег выбирается, и вокруг любовника обвивается, и уже больше не пугается поцелуев его.

19. Говоря это, я все время смотрел на девушку — как-то она отнесется к любовным рассказам; а она дала мне понять, что слушает не без удовольствия.

И сверкающая красота павлина, казалось мне, уступала прелести лица Левкиппы! Ибо красота ее соперничала с луговыми цветами: белизною нарцисса блистало лицо ее, розы распускались на щеках, фиалками сияли очи, кудрявые волосы вились сильнее, чем плющ. Вот какой луг цвел на лице Левкиппы.

Немного спустя она удалилась — пришел час, когда она обычно играла на кифаре; но мне чудилось, что Левкиппа все еще здесь, ибо, удалившись, она оставила свой образ в моих глазах.

И Сатир и я, мы оба были довольны; я — своим повествованием, а он — тем, что дал мне повод к рассказам.