Поздняя греческая проза - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора (Гимерий) #31

Гимерий

Гимерий — знаменитый ритор, в числе учеников которого были "отцы церкви" Василий Великий и Григорий Назианзский. Общественной он политической деятельностью не занимался, был далек от двора (исключая лишь краткий период, когда император Юлиан сделал его своим секретарем) и жил преимущественно интересами свой школы. Наследие Гимерия дошло до нас не полностью. Оно состоит из эпидиктических речей и декламаций в пышной азианской манере.

Эпиталамий Северу[605]

Вступление к речи

1. Излишним, может быть, покажется толковать о том, как надлежит составлять свадебные речи. Разве там, где царят Гименей, хороводы и поэтическое своеволие, уместно говорить о законах мастерства? Но поелику полагается, чтобы умелый оратор даже в такого рода речах не обходился без них, следует посвятить этому несколько слов. Так вот, золотое правило свадебных речей: в слоге сообразовываться с поэтами, в содержании — с данными условиями, в объеме — с имеющимся материалом. Удастся ли достичь этого нашему эпиталамию, будет ясно из дальнейшего. (2.) Речь состоит из четырех частей: первая — вступление; оно в изящной форме дает понятие о замысле, согласно которому оратор построил свою речь; вторая часть посвящена теме брака; хотя она по своей природе не нова, мы, однако, необычностью доводов и способом изложения мыслей постарались придать ей приятность и сообщить нечто сладостное для людей любомудрых, что не укроется от того, кто искушен в науках. Третья часть — восхваление новобрачных; она перечисляет все, что достойно хвалы, исполнена живости и вполне подходит к случаю. Кончается Эпиталамий описанием невесты; здесь он обнаруживает поэтические цветы и обретает парение.

Речь

3. Рассказывают, что Аполлон, после одержанных им великих лирных побед[606], перед дверьми спальни запел свадебную песнь. Если слова поэтов не сказка, сперва она огласила долины гор и пещеры: бог ведь пел ее для своего любимца[607]. Поэтому, отроки, и нам следует, раз мы скликаем наших Муз на брачный хоровод любви, позабыть сурово бряцающие напевы, чтобы с девами вместе в честь Афродиты водить хороводы. (4.) Сколь, однако, трудно сочинить такую нежную песню, чтобы она полюбилась Этой богине, можно узнать у поэтов; они, я думаю, более искушенные в делах любовных, рассказали о вражде Геры к отрокам и девам[608], но таинства Афродиты предоставили воспеть на лире лесбиянке Сапфо в ее эпиталамиях. Она переступает порог спальни, ткет полог, стелет ложе, приводит в дом жениха дев, Афродиту на колеснице, Харит и сопутствующий богине веселый сонм эротов. Цветами гиацинтов обвивает она волосы богини, оставляя свободными лишь ниспадающие на виски кудри, так что они слегка волнуются при движении. Крылья и локоны эротов Сапфо убирает золотом и посылает их толпу перед колесницей с высоко поднятыми в руках факелами. (5.) И нам необходимо такое же искусство, ибо новобрачный не чужд Муз; он еще недавно делил с ними веселые досуги, но нежданно убежал из нашего стана, чтобы предаться буйствам Афродиты. Поэтому-то и мне полагается присоединиться к брачному хору. Ведь и пастух в полях берется за свирель, когда видит, что вскормленный им бычок созрел для игр Афродиты; не обходятся без песни и те, кто пасет коней, когда их жеребята начинают в играх с кобылицами подражать взрослым жеребцам. Не безмолвствовал бы и Хирон на свадьбе Ахилла, если б тот, не любил Гипподамию[609] тайно. Я слышал также, что Пан, пастушеский бог, громче играл на свирели, когда в пещере на Крите Дионис сочетался браком с Ариадной. (6.) Теперь я хочу напомнить вам другой миф. Посейдон любил Пелопса. Он обучал еще юного отрока скакать верхом и гнать колесницу по морским волнам, едва касаясь воды. Когда же страсть к Гипподамии заставила Пелопса служить Эрту и Афродите, бог собирает хоровод нереид и на самом берегу моря возводит для него брачный покой[610] (покоем, мне думается, служила волна; сине-багряная, высокая, она выгибалась над ложем, чтобы создать подобие стены). Кроме того, он поет Пелопсу свадебную песнь. Мы, однако, подобное прославление оставим прочим богам и Посейдону и будем славить брачное торжество, как это принято, по порядку, начав с рассказа о том, откуда произошел самый брак и свадебный покой.

7. Существовал бог и существовала природа. Он хотел потомства, она — бремени зачатия, но брака еще не было, и с тем, что способно к зачатию, еще не сочеталось то, что призвано оплодотворять. Для того чтобы положить этому начало, сама Вселенная стала брачным чертогом для Вселенной. От этого брака произошли небо, солнце, сонм звезд, луна и оба небесных полюса, вокруг которых осуществляется жизнь этого первого поколения, происшедшего от первого брака божества. (8.) Затем совершился брак Океана и Тефии[611], от которых родились реки, озера, ч<и родники, и ключи, и глубокие воды колодцев"[612], и матерь всех вод — море. Далее были порождены растения и животные, земля Заселилась, в море появились рыбы, воздух стал дорогой для крылатых. Брак этот соединил растения с растениями, реки с источниками, град и дожди с землей, Нил с Египтом и всякую мужскую сущность с женской. Тогда Истр воспылал любовью к Боспорскому морю, а Рейн к Кельтскому; столь близкие друг другу реки, происходящие из одного источника, разъединил Эрот — Истр он сделал женихом Эвксинского Понта, Рейн — Атлантики[613]. (9.) А свидетель божественных деяний и вершитель всего на земле, человек, произошел от этого брака последним. Рассказ же о том, будто человека породила аттическая земля, разверзшись в родильных муках, — только сказка, шутливая выдумка этой изобретательной страны. Брак, который произвел на свет человека, уготовал ему все, что населяет сушу и море; ради него плуг покрыл землю бороздами, корабли рассекли волны, кони были укрощены уздой. Он дал оружие войне, услады миру, старости почет, юности — цвет и сладостную надежду на потомство. Поэтому мы и чтим жертвами брачных богов, славим покровительницу брака, Геру, и воздвигаем алтарь Зевсу — блюстителю брака. Далее самое Афродиту, скрытую волнами моря, брак в ослепительном блеске показал белому дню, разорвав для ее рождения лоно морских вод. (10.) А род героев, стоящих между богами и людьми, откуда он появился, как не от того же брака! Постигнув, что недопустимо соединять высшие существа с низшими, брак породил создания, занимающие среднее положение между небожителями и смертными, дабы передавать долю божественной природы природе низшей, — вот почему Геракл подвиги совершает, Дионис лозы сажает, Асклепий врачует, а судьбами плывущих по морю управляют Диоскуры. Прославлять брак должны Музы, ибо порождены от него, и Аполлон, ибо браком произведен на свет, и Гермес, ибо также произошел от брачного союза. (11.) Если б мне вздумалось рассказать о любовной страсти рек, огромный поток вод влился бы в мою речь. Ибо все они, мне кажется, влюблены в море и поэтому стремительно бегут к морю, словно друг перед другом спешат приветствовать возлюбленную[614]. А если понадобилось бы взаимное влечение рек считать браком, их союз тоже можно было бы прославлять. Брак приносит в дар речному потоку его соседку Фисбу[615], превратив ее из девы в речную воду, хранит их любовь и после превращения, сливая воедино волны невесты с волнами жениха. Энипей был известен как ненавистник любви. Но дабы и его оделить каким-нибудь любовным мифом, рассказывают, что в его водах сочетался браком бог Посейдон[616]. Энипей бьет в берега и ликует, становится сине-багряным и выгибается брачной сенью, как мне думается, похваляясь перед другими реками тем, что только ему одному доверены любовные страсти Посейдона. Но довольно вспоминать иноземные мифы! Ведь жажда брачного соединения заставляет аттический Илисс безумствовать по аттической родниковой струе. И дабы мы не корили его за то, что, словно какой-нибудь соблазнитель мальчиков, он скоро изменит любимой, Илисс украшает не только ее воды, но и прозвище, к которому присоединяется слово "красота"[617].

12. Прекрасны все перечисленные нами блага брачного союза, прекрасны и те, которые воспевают поэты и которые принято славить у дверей свадебного покоя. Однако сегодня заключенный брачный союз запечатлен особой прелестью. Не по прихоти случая сочетаются друг с другом новобрачные, но, как молодые кони-погодки дружно бегут рядом в одной упряжке, так и эти двое пожелали соединиться, будучи одного возраста, одинакового воспитания и сходны во всем прочем. Рассказывают, что однажды Олимпиада, которой впоследствии выпало счастье стать матерью Александра, участвуя на Самофракии в мистериях кабиров[618], увидела там Филиппа (тогда он был еще очень молод), а увидев, влюбилась в юношу, дала согласие на брак и сделала мистерии преддверием брачного торжества. (13.) Фракийский город, названный по имени царя Филиппа[619], — родина невесты; к северу от него — земля скифов, к югу — Эгейское море. Происходит невеста от самых знатных людей Фракии, во Фракии рожденных и возводящих свой род к царям; она с материнской и отцовской стороны в родстве с Гермогенами, Медами и нынешней фракийской знатью. (14.) Из краев, называемых Понтом Зевса[620], происходит жених; основатель его рода — знаменитый Андрокл;[621] от Андрокла, словно от одного корня, произросло множество отпрысков, распространилось по всему кругу земному и осчастливило многие города. То же, я знаю, было с родом Пелопидов: его основатель, переселившись из Ионии в землю эллинов, передал в дар потомкам славу своего имени[622]. Люди считают за великую честь хотя бы по одной линии быть сопричастными славе Андроклова дома; как реки, беря начало из одного источника, а затем разделившись, вновь сливаются воедино, так и род Андрокла, рассеянный но всей земле, ныне снова воссоединяется. Говорят, что Ахилл родился от матери богини, отцом же его был смертный муж — Пелей; а новобрачный — отпрыск двух во всем равных друг другу родов.

15. Таково происхождение жениха и невесты. Еще более они сходны между собой нравом и цветущим возрастом: они, как молодые розы на одном лугу, в одно время появились на свет, в одно время раскрывают свои лепестки; душевное же их сродство удивительно — оба стыдливы и чисты нравом и отличаются друг от друга только свойственными природе каждого занятиями. Она изощрилась в тканье шерсти, славном деле Афины, он обретает радость в трудах Гермеса; у нее на уме ткацкий челнок, у него — речи; она держит лиру, он не расстается с книгой; ее любит Афродита, его — Аполлон. Новобрачный первый среди юношей, невеста — среди дев; он еще безбород, и его щеки покрыты первым пухом, она созрела для брака. (16.) Сапфо сравнила деву с яблоком; людям, которые хотят до времени сорвать его, яблоко не дает дотронуться до себя даже кончиком пальцев, а тому, кто будет ждать срока, оно подарит прелесть своей зрелости. Жениха подобало бы сравнить с Ахиллом и уподобить его дела подвигам этого героя. Как в поэме Ахилл доблестью превосходит всех остальных эллинов, так и жених, пастырь своего стада, славен великими победами: если нужен совет, он побеждает всех рассудительностью, если мужество — он самый отважный, если благородство — среди сверстников ему нет равного в знании философии. Молва обо всем этом завоевала ему счастливую невесту — ведь эроты могут и за море посылать свои стрелы и на расстоянии зажигать брачные факелы. (17.) Предание, соединяя Деяниру, дочь Ойнея, с Гераклом, рассказывает, что ее любви домогались многие, в том числе поток Ахелой; словно желая указать на то, что соперникам цена разная, оно награждает Геракла невестой, а поток — любовной раной. Мне думается, что и этот союз заключен по божественному умыслу, дабы — новобрачная ведь чужестранка — Аттика стала местом свадебного покоя, восприяла и вскормила первый плод брака и благодаря Северу счастливила Фракию аттическим отпрыском.

18. Не хочется мне умолчать и об устроительнице брака и создать ей хвалу, ибо мое и ее искусство происходят от одних и тех же предков. Хотя она и женщина, но делает честь нашему роду: образованностью не уступает Аспазии[623] и настолько превосходит мантинеянку мудростью, насколько афиняне выше аркадян. Она привела в наш город жениха из Фракии, имя которого созвучно названию Халкиды[624], желая, думается, внушить веру в древний миф о том, как любовь к Орифии заставила Борея покинуть Фракию ради Афин и таким образом соединила его с этим городом[625]. Много о ней можно сказать достославного, но, разумеется, самой великой хвалы достойно устроение этого брака, Ведь дева едва не попала в злые сети и была спасена богами.

19. Однако, надолго покинув брачный покой, речь моя словно забыла о невесте, будто она и не знает, сколь печалит жениха то, что я еще не описал ее. Возвратим же речь в брачную сень и заставим обратиться к красоте невесты. "О прекрасная, о милая!" — тебя ведь надлежит хвалить словами лесбиянки[626]. Сотоварищи твоих досугов — розовоногие Хариты и золотая Афродита, для тебя Горы цветами расцвечивают луга. Ты водишь там хороводы, легко взлетая в лад песне. Эроты плетут венки из роз, которые они собирают, когда им вздумается, в садах Афродиты, и украшают ими твое брачное ложе. Пейто[627], Вожделения и Гимер[628] пестуют твою красоту. Гимер пребывает в очах и оттуда посылает свое необоримое пламя, Вожделения румянят щеки багрянцем стыдливости, более румяным, чем лепестки роз, когда в весеннюю пору они, расцветая, раскрываются и алеют, Пейто обитает на устах и сообщает свою прелесть речам. 3°лотые волосы на лбу девы распадаются пробором. Если б я пожелал описать цветущее лицо ее, пришлось бы заимствовать слова у портов. "Ах! Ты белей молока!"[629] — так сказал некогда один пастух, влюбленный в нереиду Галатею, черпая сравнения из привычного себе обихода. (20.) Тот, кто вздумал бы созвать в хоровод Харит, дал бы в подруги богиням и нашу деву. А будь я сам портом, умей я говорить, как свойственно им, не подчиняясь законам, я на гомеровский лад воспел бы ее красоту. Невесте не у Аполлонова алтаря[630], а в роще Афродиты отвел бы я место и нарядил ее в золототканые одежды. Я созвал бы из Афин Муз (я не одобряю портов, если они отнимают Муз у этого города и считают их беотиянками[631]), из близкого нам Эгейского моря нереид, хоры нимф, звонкоголосых дриад, скачущих сатиров, Пана с его свирелью и всю Дионисову свиту. Самое богиню Афродиту, вышедшую из морских глубин, с волосами, еще обрызганными пеной, я бы подвел к брачному ложу, чтобы она, сладостно улыбаясь, приказывала эротам осыпать своими стрелами новобрачных. А была бы нужда в песне, я бы создал такую: "О невеста, полная благоухающей, как роза, любовью, о любимая услада Пафии, иди в брачный покой, восходи на ложе, нежноулыбчивая, желанная. Пусть тебя, почитательницу брака сребротронной Геры, не против воли провожает туда Веспер". (21.) Но где же хоры дев и отроков? Моя речь уступает вам место. Пусть один возьмет в руки яркий факел, другой запевает, пусть все наполнится песней! Песне пусть вторят горы, долины, пастушьи дудочки и свирели овчаров — так же сладкозвучно, как во времена, когда Зевс на Геликоне даровал жизнь дочерям Мнемосины. Пляшущим я предоставляю водить хороводы и, стоя у свадебного покоя, призываю Тихе, Эрота и богов — покровителей рождений: Эрота — неустанно метать стрелы, Тихе — даровать супругам долголетие, а богов — покровителей рождений — позаботиться о появлении на свет законных детей, чтобы из этой свадебной чаши нам довелось совершить возлияние во благо новорожденного.

III. Речь к Василию, произнесенная весной в праздник Панафиней

Василий[632]

"О милый светоч с улыбчивым ликом!"[633]

Заимствовав стих у лириков, я стану славить твой приход. Сколь великой усладой для меня было бы всю мою речь заставить звучать стихами, чтобы воспеть тебя так, как Симонид или Пиндар воспели Диониса и Аполлона. Но поелику она непокладиста, исполнена гордыни и свободна от оков метра, воззову к поэзии — да подарит она меня песней теосского певца (я люблю его Музу), чтобы почтить тебя гимном Анакреонта, прибавив к нему свои слова: "О светоч эллинов и всех нас, кто пребывает на священной земле Паллады[634] и в рощах Муз" (2.) (вот уже ты и склонил мою речь звучать стихами!). Ты пришел к нам, как, по словам Гомера[635], попутный ветер приходит к отчаявшимся морякам, как является Веспер тем, кто жаждет водить хороводы Афродиты. Так трепетно, как мы тебя, ждут лишь вестника мира или, пытаясь спастись от бурь и непогоды, тоскуют по сверкающим лучам солнца. (3.) Ныне, отроки, воистину весна! Я чувствую ее сладкое дыхание. Ныне соловьиное пение не звучит мне похоронной заплачкой, и я начинаю верить рассказам о том, что эти птицы заводят свои песни не в память погибшего мальчика[636], а во славу богов. Да и по отношению к аттическим ласточкам я опровергаю этот фракийский миф и уверен, что и они, подобно соловьям, поют не печальную, а веселую песнь. (4.) Ныне обильны и прозрачны воды Илисса, и, быть может, он снова предсказывает таинства Деметры;[637] если некогда лебеди в хоре с Зефиром, как на Каистре и Гебре[638], пели у его берегов, они огласят их ныне еще более звонкой песней; если же лебедей никто здесь не видел, Илисс предрекает, что они прилетят на аттические луга.

5. Заметил ли кто-нибудь из вас, как пышно цветет и украшается земля? Это в твою честь нивы до срока, в пору, когда чудо найти весенний цветок, покрылись спелыми колосьями. Земля увенчивается и убирается не анемонами, фиалками и другими цветами, а дарами Диониса и блистающим венцом Деметры[639], точно ради тебя всем этим награждают эллинов боги. (6.) Лидийцев, справляющих оргии Диониса у берегов золотого Пактола (золотым называют его тамошние предания), этот бог подвигает на исступление и пляски, когда солнце сменяет холода теплом и приводит весеннюю пору. Они видят, что наступила весна не по тому, что поют птицы, хотя в рощах много этих звонкоголосых певцов, не по нежно и сладостно зазеленевшим лугам, но по тому, что Дионис, покинув Нису и пределы эфиопов, в буйном шествии появляется на берегах Тмола и Пактола, и по тому, что видят пляшущих вакханок. Тогда лидийцы вместе с приходом бога встречают приход весны. Им приводят весну Дионис и его неистовые таинства, мне и моему искусству ее приводишь ты. Ты, вместо вакханок и сатиров вдохновляешь служителей Муз и Гермеса, заставляешь меня вместо приветственных криков Эвию[640] призывать и славить тебя, великий оплот мусического искусства.

7. Никого пусть не удивляет, что речь моя стремится уподобить этого мужа богу; Гомеру не подобало сравнивать царя ахеян, Агамемнона, с тремя богами[641], мне же это не запрещено, ибо разве по справедливости не укорят меня в недостатке поэтического велеречия и в том, что я слишком боюсь уклониться от истины, хотя и могу рассказать об этом муже больше, чем Гомер об Агамемноне? (8.) О ты, любезный богам и достойный сравнения с ними! Ликом ты, думается, схож с Зевсом, если вспомнить Гомера, и эпический певец сказал бы о тебе:

Зевсу, метателю грома, очами подобный[642],

но мне кажется, лучше сравнить тебя с Зевсом, вспомнив о величии твоей души: ведь что бы ты ни изрек —

Невозвратно то слово, вовек непреложно[643].

Вот за что прославляют этого бога. Никто из людей, даже если б обладал волшебным поясом, против которого, как говорит Гомер[644], бессилен сам Зевс, не может похвалиться, что обманул тебя. (9.) Аполлон — тоже твой покровитель, и потому, думается, ты сходен и с ним. Он предводитель Муз и вдохновитель их хороводов на беотийском Геликоне, где богини даже пастухов делают поэтами[645]. Разве все это не сближает тебя с Аполлоном? Ведь ты сделал Аттику обиталищем Муз, как этот бог — гору Геликон. И меня ты призываешь заниматься мусическим искусством, сам подаешь мне знак, как Аполлон — дочерям Зевса, Музам. (10.) Эллины чтят Посейдона-Конника, на Истме приносят ему жертвы[646], и изображают возницей даже в статуях. Разве кого-нибудь другого справедливее, чем тебя, сравнить с этим богом, разве неправильно назвать тебя его учеником в искусстве управлять конями?! Разве тебе не больше, чем пилосскому юноше[647] пристало считать своим учителем Посейдона? Ведь тот, не позволяя коням быстро бежать, позорил искусство бога, ты же, мне сдается, способен был бы подчинить узде и бичу самого Буцефала, Пегаса или бессмертных коней Ахилла. (11.) Гомер в стихах[648] превозносит Кастора, сына Зевса, как славного наездника и присваивает ему единственное качество — опытность в этом искусстве, ибо уже одно это может украсить даже отпрыска великого бога. Конь сделал Беллерофонта из Эфиры достойным прославления поэтов, Дария — персидским царем[649], а Александра возвеличил среди македонян. Впрочем, тебе, пожалуй, эти прославления великих царей не покажутся значительными.

12. Поэтому я расскажу об афинском празднестве, на которое ты прибыл. Усладительно и отрадно не только присутствовать на Панафинейских торжествах, когда афиняне посылают за богиней священную триеру, но и говорить о них перед эллинами. Триера начинает свой путь, показываясь из ворот, словно выходя из спокойной гавани. Точно скользящую по морской глади, ее проводят через Дром[650], сбегающий прямо и ровно вниз, между украшающими его с обеих сторон портиками, где идет торговля между афинянами и чужеземцами. (13.) Жрецы и жрицы наполняют корабль; Эвпатриды[651] увенчаны золотыми венками, остальные — венками из цветов. Высокий и величавый, словно качающийся на волнах, корабль движется на колесах, которые благодаря множеству искусно прилаженных осей легко катят его к холму Паллады. Отсюда, я думаю, богиня любуется праздничным обрядом. (14.) При пении священного хора афинских граждан отвязывается причальный канат, и все призывают ветер сопутствовать священному кораблю. А ветер, узнав, как мне кажется, кеосскую песнь, которую Симонид обратил к нему после спасения из волн морских, появляется вслед за словами песни, мощно дует в корму и своим дыханием подгоняет корабль. (15.) Рассказывают, что египетская река Нил, когда солнце на своей колеснице достигает середины неба и наступает летняя пора, выходит из берегов и покрывает водой посевы, превращая египетскую землю в море, по которому свободно могут ходить корабли. (16.) Священная же триера Девы не нуждается в этих мощных разливах, потому что она идет посуху: звонкое дыхание аттических флейт звучит ей вслед, как попутный ветер, и направляет ее бег. Но самое большое чудо — это то, что Веспер виден на небе вместе с солнцем; единственный среди звезд, он показывается тогда при свете дня и одновременно с родителем зажигает над священным кораблем свое пламя. (17.) Вот и ты явился, прекраснейший светоч на небосводе (тебя афиняне зовут Веспером), осчастливил эллинов великим торжеством и благими знаменьями возвещаешь, как говорит народ, грядущие счастливые дни; в истину этих слов верю и я.

XXIII. Плач по сыну Руфину

1. Я поступаю чудовищно, если могу говорить, когда Руфин мертв. Однако, поелику судьба сохранила меня единственно ради того, чтобы я оплакал это несчастье, я все-таки буду говорить. Веление высшего закона побуждает меня почтить отпрыска красноречия надгробным словом. Сколь славна эта задача! Быть может, судьба для того и сохранила отцовское искусство, чтобы оно тебя прославило? О, если б мне суждено было говорить, стоя над твоей могилой! О, если б ораторской трибуной был твой могильный холм! Тогда я был бы трижды блажен! А ты похищен у меня, не сказавши ничего, не попрощавшись, не подарив отца последним объятием. (2.) Думаю, что злой рок положил начало беде уже в тот самый день, как лишил меня общения с тобою, а тебя — моих объятий и лобзаний. Но зачем винить судьбу! Я сам погубил тебя, дитя. Зачем я вырвался из твоих объятий? Ты стал добычей зависти, игралищем злобного рока. О, этот ужасный и жестокий день! Какой глубокий мрак окутал меня и после сколь ослепительного света! Каждодневно я с жадностью ловил трижды желанные вести о тебе и постоянно поджидал человека, который должен был сообщить о твоем приходе. Но какое ужасное уготовал мне рок известие вместо сколь сладостного! (3.) А я целыми ночами думал о купальне для тебя, о доме, о богатстве, обо всем, что люди признают самым желанным, а с наступлением дня принимался хлопотать об этом. Злосчастный, я не знал, что вместо омовения для тебя буду печься о могиле, вместо дома — о высоком холме земли, вместо богатства и роскоши — о печальнейшем для человека: о погребальных дарах.

4. О, если бы ты вовсе не родился на свет, дитя мое, или, родившись, не блистал так достоинствами душевными и телесными! Ты завоевывал сердца, лишь только учась говорить, и пленял всю подлунную уже младенческим лепетом. Немногими избранными Перикл был любим всегда, но стал говорить перед народом, лишь пройдя школу Анаксагора, тебе же искусство красноречия было дано с пелен. Алкивиад покорил своей красотой весь театр, но был тогда уже юношей в расцвете сил, а ты покорил его в пору, когда еще питался молоком матери. О горе, достойное Эсхилова велеречия! О чем мне плакать, чему расточать похвалы? Я скажу лишь то, что известно всем, кто знал тебя, и на что уповали те, кто о тебе слышал.

5. О услада Харит, ныне игралище эринний! Горе мне, я обрел новое имя, — прежде, когда ты был жив, меня звали трижды блаженным, отныне зовут трижды злосчастным. До каких только городов молва не доносила твое имя! Какие пределы не исполнил ты своей славой и достоинствами юной души!. Гераклу пришлось долго скитаться и совершить двенадцать подвигов, дабы всю подлунную сделать свидетельницей своей славы. Ты же, не расставаясь с домашним кругом, благодаря чудесным своим деяниям перешагнул в молве через Геракловы столпы. Всех людей ты полонил своими чарами! (6.) Отцы обычно расточают своим сыновьям незаслуженные хвалы; благодаря тебе это правило нарушено: отец о твоих достоинствах молчал или, во всяком случае, говорил о них мало, ибо ввиду твоих великих достоинств опасался козней судьбы;[652] напротив, все другие рассказывали твоему отцу о достоинствах сына. Ведь ими ты покорял людей всякой судьбы и всякого возраста. (7.) Что за злой рок унес с моего очага твои Золотые локоны? Кто угасил яркое пламя моей славы? Какой прах покрыл священные волосы, которые ты с первых дней жизни лелеял для бога Диониса, и глаза, красотой едва не затмевавшие блеск солнца? Какая эринния похитила багрянец твоих щек, нежную и сладостную улыбку губ? Увы, Дионис, как ты стерпел, что из твоего храма увели священного отрока? В честь победы над тобой и надо мной воздвигли эриннии трофей! (8.) О печальные восторги Диониса! О киферонская беда[653], ты побеждена моим злосчастием! Увы, Деметра и Кора, не сберегли вы своего питомца![654] Он принимает посвящение, но в храмине под землей, не отцом посвящается, а мрачным и злобным демоном, глядит не на пламя факелов, а на светильники эринний и пойн.

Почему я не ушел раньше его? Почему отец не упредил сына? Почему мне не было дано уготовить ему брачное ложе в подземном мире, поелику зависть эринний лишила его свадебного чертога на земле? О, для сколь слезных стенаний я пощажен! Произнося всевозможные речи, я избегал надгробных, не ведая, что пощажен, чтобы произносить ее над собственным сыном. (9.) Я дарю тебя словами, дитя, ибо не могу подарить погребальными дарами. Из слов насыпаю тебе могильный холм — расстояние не дает мне возможности покрыть землею твое тело. О, какие речи я посвящал тебе прежде и какую посвящаю ныне: могила — вместо ареопага, вместо свободы — смерть[655]. Из-за тебя, думается мне, всплыли в памяти древние имена, соседей этого судилища, богинь, которые не могут ни обвинять, ни карать[656]. (10.) Какой другой сын столь предан отцу, как ты? Кто справедливее к родичам и родителям? Мы, злосчастные, я и твоя мать, оспаривали друг у друга твою привязанность, ты же разрешал спор, обходясь с каждым так, что мы оба считали себя победителями.

О медвяные речи! О голос сладостнее славного нектара богов! (11.) Издавна уже ты заботился о своем уходе из этой жизни^ уже давно ты доказал тем, кто мог это понять, что тебе суждена более высокая участь. Кто из старших тебя по возрасту так ревностно почитал богов, какой прорицатель или жрец столь благочестиво пребывал в храмах и у алтарей? Есть ли священная флейта, которая бы пела гимны слаще, чем твой голос? Какая лира, какая кифара более мелодически звучала в пеанах, чем твои уста? (12.) Некогда ты попрал пределы возраста своими достоинствами, ныне смертью. Братской любовью ты затмил Диоскуров. Они, хотя и сражались за Елену, не могли помешать ее похищению, а ты был сестре более надежным стражем, чем каменная стена. Даже из числа людей самых строгих нравов кто был воздержнее тебя? По своей воле, часто не дожидаясь предостережений наставника, ты отвращался от всего вредоносного и, если узнавал, что что-нибудь может быть опасным, не дотрагивался до него и кончиком пальца, даже когда для этого представлялись тысячи удобных случаев. Если же по неведению и прикасался к чему-нибудь такому, достаточно было только сказать слово, чтобы ты сейчас же послушался. (13.) А как не удивляться твоему мужеству! Тяжелые недуги подкашивают и крепких людей, ты же не поддавался ни одному из них (а они были страшными!) единственно благодаря своей душевной стойкости. На это, быть может, и вознегодовал злобный и жестокий демон и после многих своих поражений сокрушил тебя наконец тайными и коварными кознями. Ты, как мне довелось слышать, не покорился ему до последнего вздоха: побежденный телом, духом ты был непобедим. Демон душил тебя и не отступал, ты же, дитя, задыхаясь, продолжал до тех пор говорить о любезной твоему сердцу выпестовавшей тебя богине Афине[657], пока он, лишив тебя всякой помощи, не удавил своей петлей. Он ведь помнил, сколько раз терпел поражение, когда отец был с тобой и помогал тебе.

14. Какой срок, какая чаша египетских целебных снадобий утишит мою тоску по тебе? Как я после твоей смерти буду глядеть на поприще Афины? Какое место, какая земля, какой город не исполнят меня, при одном взгляде на них, плача, слез и воплей? Когда я отправлюсь в совет, мне померещится, будто я вижу, как ты, стоя на возвышении, обращаешься к геруссии; о твоей трагической судьбе напомнит мне тот театр, где тебя часто единодушно прославляли. (15.) Тебе единственному уступали в успехе лучшие из афинян, и только когда их побеждал ты, все они мирились с этим — одни, очарованные твоим искусством, другие, быть может опасаясь твоей грядущей славы; первых ты покорял, вторых приводил в трепет, но обычно всеобщая любовь и восхищение приносили тебе победы. Как я буду глядеть на ареопаг, где ты, не достигши еще трех лет, поразил некогда всех своей серьезностью, точно уже знал мифы об этом судилище[658]. Там ты победил отца, ибо твое молчание показалось удивительнее моих речей, победил также суровость и неприступность судей. Впервые тогда Этот вечно насупленный совет просветлел улыбкой: ты подвигнул на любовь души, которые не могли тронуть даже боги, представавшие перед этим судом[659]. (16.) Как у меня достанет сил посмотреть на моих слушателей? Ведь это ты собирал их в моем доме, ибо твой нрав привлекал людей сильнее, чем моя слава. Опостылели мне места, прежде милые, и непереносимо то, что я прежде любил. Твоей могилой стала прекрасная роща, которую я лелеял для твоего брака. (17.) Где ты обнимешь меня, когда я ворочусь назад? Дома? Но ты покинул дом, оставив его мне как воспоминание о страшном несчастье. В святилищах и тенистых рощах? Там я найду тебя, но ты даруешь мне вместо объятий потоки слез! В сколь страшной процессии, милый, ты отправился, как рассказывают, из города в любезное некогда место, ныне же более ужасное, чем Киферон. Не таков был путь, когда его разделял с тобой отец: то ты скакал верхом, то ехал в повозке. О, сколь часто ты высказывал мысли, более примечательные, чем те, что встречаются в воспоминаниях! В какой день, во время какого пути, в каком месте не звучали твои чарующие слова и благоразумные речи?

18. Своей смертью ты затворил для меня городские ворота: как я могу пройти через них? Закрыл мне и дорогу в Элевсин: укоряя богинь, как я войду в их храм? Как мне совершить возлияние Дионису, не сберегшему посвященного ему отрока? Как приносить жертвы Афине, которая в твою защиту не подъяла, дитя мое, на преследовавшего тебя демона свою горгону?[660] Как отцу, оплакивающему сына, обращаться с молитвой к отчему богу? Как войти в собрание эллинов и не сделать вступлением к декламации плач о тебе? Как, глядя на твоих сверстников, утишить скорбь? Как, общаясь с юными учениками, смирить свое горе? Ведь в мое отсутствие ты был их пастырем, управлял ими не речами, а чарами своего нрава. (19.) Ты был опорой моей старости, потому что тебя все любили: меня совестились печалить, имея перед глазами тебя, ибо твою юность берегли больше, чем мои седины. О дерзостные речи! Руфин мертв, а вы все еще полны сил! О злосчастный язык, прежде служитель Муз, ныне — враждебного Музам демона! Пусть эта моя речь станет слезным плачем по тебе! (20.) Сладчайшее дитя, прежде достойное зависти, ныне же горьких слез! О ты, прежде опора моего дома, ныне его черная погибель! Ты сверкнул стремительнее утренней Звезды и столь же стремительно угас. О ты, даровавший мне самый радостный день, когда солнце впервые взглянуло на тебя, и самый печальный, когда до меня дошла ужасная весть!

21. Как я смогу достойно восхвалить тебя? Под какой печальный и трагический напев смогу вдосталь насытиться плачем? Какую ужасную участь судил мне рок вместо сколь блистательных упований! Я оплакиваю того, кто, как я надеялся, должен был стать красноречивее Минуциана, серьезнее Никагора, слаще Плутарха, глубже Мусония, сильнее Секста[661], блистательнее и выше всех своих предков. Часто я сам уступал тебе, еще мальчику, победу и считал твои речи совершеннее моих, всегда предпочитая твой лепет прилежным стараниям зрелого мужа. Все это похитил у меня демон и скрылся, оставив мне вместо тебя стенания и слезы.

22. Прими эти надгробные возлияния, которые я делаю в твою память у реки Мелан;[662] справедливо ли ее воды получили древле это имя, знают те, кому прежде довелось посетить ее берега, мне же она ныне воистину кажется черной и мрачной, более зловещей, чем Коцит и Ахеронт; коварный демон, словно нарочно, позаботился о том, чтобы все было похоже на сцену из трагедии — место, время, весть о несчастье. Ночь была временем, Мелан — местом действия, вестью — смерть Руфина. Посреди всего Этого отец стенает и пишет свою речь, деля часы между трудами и плачем. (23.) А ты, сын мой, навсегда ушел туда, куда увел тебя демон. Из-за своего отца, быть может, ты обретаешь бессмертие и, пребывая вместе с богами в горних высях, будешь взирать оттуда на землю, играя с Эротом, предаваясь веселью с Гименеем, с Бранхом пророчествуя, преисполняясь священным вдохновением с Трофонием. Ведь едва ли такой душе суждено сойти в подземные пределы, а не присоединиться к сонму богов. Я почту тебя погребальными играми, а имя твое передам потомству — этим я покажу себя более сильным, чем демон: тело Руфина достанется ему, душа — небесам, а слава — человечеству.