Поздняя греческая проза

Афиней из Навкратиса — автор энциклопедического труда в 15 книгах "Пир софистов", дошедшего до нас скорее всего в сокращенном виде. Сочинение представляет собой ценнейший источник разнообразных сведений об античном мире, подчас уникального характера, и любопытный образец поздней греческой литературы. Сведений о жизни Афинея не сохранилось.

1.1 [Введение]

1. Афиней — создатель этой книги; рассказ в ней он ведет, обращаясь к Тимократу; ее название "Пир софистов".

Предметом рассказа служат пиры римлянина Ларенсия, человека очень богатого, который приглашает к себе самых сведущих во всех науках людей. Автор не оставил без упоминания ни одной интересной беседы из тех, что там велись. Он включил в книгу рассуждение о рыбах, о том, как их подавать на стол, и об их названиях; он рассказал о всевозможных сортах овощей и о разных родах животных, о людях, писавших исторические сочинения, и о поэтах и философах, о музыкальных инструментах и о бесчисленном множестве видов шуток, о разнообразных кубках и о богатствах царей, о размерах кораблей и еще о стольких других вещах, что их и вспомнить нелегко и не хватило бы дня перечислять все в отдельности. Порядок беседы — лишь отражение обилия трапезы, а построение книги повторяет порядок беседы.

Вот какой приятный словесный пир предлагает вам Афиней, который с таким удивительным искусством строит свой рассказ. Распаляясь от собственного красноречия и становясь все искусней и искусней, как ораторы в Афинах, он прыжками перескакивает от одной части книги к другой.

I, 15-16 [Об умеренности героев Гомера]

15. Гомер видел, что скромность есть добродетель, более всех прочих подобающая юношам, и что она, подобно предводителю хора, гармонично сочетает между собою все хорошие качества. Он хотел привить ее людям с ранних лет на всю жизнь, чтобы они тратили свой досуг и рвение на добрые дела и были щедры и готовы оказать друг другу услугу. Поэтому он всем своим героям приписал умеренность и довольство малым. Поэт считал, что самыми сильными являются потребность в пище и питье и получаемое от них удовольствие, а люди, соблюдающие умеренность в еде, скромны и воздержны также и во всем прочем. И потому жизнь простую и неприхотливую ведут у него все: цари и простолюдины, юноши и старцы... Даже самим царям не подают у Гомера ни кушаний, запеченных в фиговом листе, ни кандила[454], ни печенья на меду; они едят только такую пищу, от которой становятся здоровее душой и телом. Сам Агамемнон подносит Аяксу после единоборства хребет быка как почетный дар[455]. И Нестора, уже старца, и Феникса угощают жареным мясом[456]. Так поэт отвращает и нас от неумеренных желаний. Менелай, справляя свадьбу детей, подает Телемаху

А Нестору, который у моря приносит в жертву Посейдону быков, помогают только самые любимые родные сыновья[458], хотя и был он царем и много имел подданных. В самом деле, жертва, принесенная с помощью самых близких и самых преданных людей, благочестивее и угоднее богам. Даже женихи, уж на что были наглы и неумеренны в наслаждениях, все же не ели, как показывает Гомер, ни рыбы, ни птицы, ни пирогов на меду. Поэт изо всех сил избегает говорить об ухищрениях поварского искусства, о кушаньях, которые по словам Менандра, распаляют похоть, о блюде, именуемом у многих писателей "горшок для развратников" (его приготовление особенно хлопотно, как утверждает, Хрисипп).

16. По рассказу поэта, Приам упрекает сыновей за то, что они истребляют скот, вопреки обычаю:

А Филохор сообщает в своей "Истории", что и в Афинах запрещалось есть еще ни разу не стриженного барана, если в том году приплод овец был недостаточен.

Гомер называет Геллеспонт "богатым рыбой"[460], изображает феакийцев отличными мореходами, знает, что на Итаке много гаваней, а у близлежащих островов во множестве водится рыба и дикая птица. Одним из залогов благоденствия он считает обилие рыбы в море. И, однако, никто у него ни рыбы, ни птицы не ест.

Никому не подают и фруктов, хотя было их немало, и поэт с удовольствием о них упоминает и называет "вечно бессмертными":

и так далее. И никого мы не увидим у Гомера ни увенчанным, ни умащенным миррой, ни курящим благовония. Наоборот, его герои чужды всему этому, он выбирает их прежде всего за их невзыскательность и довольство малым. Даже богам он приписывает простую пищу: нектар и амвросию. И люди у него, воздавая богам почести, жертвуют только то, что обычно едят сами, и не прибегают ни к ладану, ни к к мирре, ни к венкам, чуждаясь подобной роскоши. Поэт показывает, что и простой пищи герои едят немного: он удерживает их от пресыщения, как лучшие врачи:

Одни, утолив голод, тотчас обращаются к гимнастическим упражнениям. Диски и копья доставляют им удовольствие, и, забавляясь, они постигают то, что потом применят в серьезном деле. Другие же слушают кифаредов, которые напевно и мерно повествуют о подвигах героев.

II, 5 [Пьяная выходка молодых сицилийцев]

Тимей из Тавромения говорит, что в Акраганте[463] один дом назывался триерой, и вот по какой причине.

Компания молодых людей как-то раз пьянствовала в этом доме. Разгоряченные вином, они до того одурели, что вообразили себя плывущими на триере и застигнутыми в море жестокой бурей. И до того они обезумели, что стали выбрасывать из дому всю утварь и покрывала: им казалось, что они швыряют все в море, по приказу кормчего разгружая в непогоду корабль. Даже когда собралось много народу и стали растаскивать выброшенные вещи, и тогда еще молодые люди не переставали безумствовать.

На следующий день к дому явились стратеги и вызвали юношей в суд. Те, все еще страдая морской болезнью, на вопросы стратегов ответили, что буря уж очень им досаждала и что поэтому они вынуждены были избавиться от лишнего груза. Когда же стратеги подивились их смятению, один из молодых людей, который, Казалось, был старше других, сказал: — А я, господа тритоны, со страху забился под нижние скамьи корабля и лежал в самом низу.

Судьи, приняв во внимание невменяемое состояние юношей и строго-настрого запретив им пить так много вина, отпустили их. Все они поблагодарили судей, и один из них сказал: — Если мы спасемся от этого страшного шторма и достигнем гавани, то на родине рядом с изображениями морских божеств поставим статуи вам — нашим спасителям, столь счастливо нам явившимся. — Вот почему дом и был прозван триерой.

III, 45-46 [О жемчуге]

45. Вот что пишет Феофраст в своем сочинении "О камнях" относительно моллюсков, которые водятся в Индии (будет кстати вспомнить о них, поскольку мы коснемся употребления жемчуга): "К самым удивительным камням принадлежит так называемый жемчуг; он блестящ по природе, и из него делают драгоценные ожерелья. Образуется он в некоторых раковинах, подобных пин-нам, только поменьше. Величиной он с довольно большой рыбий глаз".

А вот что пишет Андросфен[464] в своем "Плавании вокруг берегов Индии": "И витые раковины, и мелкие двустворчатые, и прочие разнообразны по виду и непохожи на те, что встречаются у нас. Водятся там и багрянки и множество других моллюсков. Но есть среди них один особого рода, местные жители называют его "бербери". Из него получают камень жемчуг, который высоко ценится по всей Азии и продается в Персии и в более удаленных от моря областях на вес золота. Раковина этого моллюска с виду напоминает "гребешок", но ее гладкие, плотные створки лишены бороздок; кроме того, у нее не два ушка, как у "гребешка", а только одно. Камень образуется в мякоти моллюска, как финны в свином мясе. Одни жемчужины — золотистые, так что даже нелегко отличить их, когда они лежат рядом с золотом, другие похожи на серебро, третьи — совсем белые, как рыбий глаз".

Харет из Митилены[465] говорит в седьмой книге "Истории Александра": "В Индийском море, а также в Армении, Персии, Сузиане и Вавилонии охотятся за каким-то моллюском, с крупной продолговатой раковиной, внутри которой много душистого белого мяса. Из этой мякоти извлекают белые косточки, называемые жемчужинами. Они идут для изготовления ожерелий и браслетов для рук и ног; у персов, мидян и прочих азиатов такие украшения ценятся дороже золотых".

46. Исидор из Харакса[466] в своем "Описании Парфии" говорит, что в Персидском море есть остров, возле которого находят очень много жемчуга. Поэтому вокруг острова сделали мостки из тростника, и люди ныряют с них на глубину двадцати оргий за двустворчатыми раковинами. Говорят, что в пору гроз, когда непрерывно гремит гром и идут проливные дожди, чаще всего начинается у пинны беременность, больше всего рождается жемчужин, и к тому же самых крупных. Зимою пинны обычно забиваются в норы на большой глубине; летом по ночам они раскрываются и плавают свободно, а днем закрываются. Моллюски, которые прирастают к скалам и утесам, пускают корни и, оставаясь на одном месте, рождают жемчуг... Та пинна, что лежит глубоко в воде, производит самый блестящий, крупный и чистый жемчуг, а та, что находится близ поверхности и испытывает воздействие солнечных лучей, рождает жемчужины поменьше и цветом похуже.

Ловцы жемчуга подвергаются опасности, когда просовывают руку прямо в открытую раковину, так как она тотчас же захлопывается и часто отрезает им пальцы. Некоторые даже сразу умирают. А те охотники, которым удается подсунуть руку сбоку, легко отделяют раковину от скалы.

III, 51-52 [Спор Ульпиана[467] с Кинульком]

51. Тут подали царицу всех блюд — свиную матку, мать сыновей Гиппократа, которых, я знаю, не раз высмеивали в комедиях за их свинство.

Взглянув на нее, Ульпиан сказал:

— Ну, друзья, у кого встречаем мы слово "матка"? Мы уже вдоволь поели, пора нам и побеседовать. А киникам, которые нажрались до отвала, я посоветую молчать. Пусть, если хотят, грызут челюсти и головы и всякие кости: ведь никто не запретит им лакомиться, словно собакам, всеми этими отбросами. Право, они и на самом деле собаки, и прозвищем своим гордятся[468].

сказал Эврипид в "Критянках". Киники тоже хотят есть и пить все без разбора, и им нет дела до того, что сказал божественный Платон в "Протагоре": "Разговаривать о поэзии — все равно что бывать на пирах дурных и пошлых людей. Из-за своей необразованности они не могут за столом общаться друг с другом посредством собственного голоса и собственных речей; поэтому они высоко ценят флейтисток и нанимают за большие деньги чужой голос — голос флейт — и при его помощи общаются между собою" А где собираются добрые и образованные сотрапезники, там не видно ни флейтисток, ни танцовщиц, ни арфисток: сами гости способны поддерживать беседу без всего этого вздора и пустяков, по очереди говоря и слушая друг друга; они сохраняют благопристойность, даже если выпьют очень много вина"[469]. Вот и с вами так же, Кинульк: когда вы напьетесь, или, вернее выпьете все до капли, то, наподобие флейтисток и танцовщиц, мешаете остальным получать удовольствие от беседы. И живете вы, говоря словами того же Платона, сказанными им в "Филебе"[470], не по-человечески, а словно какой-нибудь моллюск или другое морское животное, у которого все тело в твердой раковине.

52. А Кинульк отвечал в сердцах:

— Ты, обжора и чревоугодник! Ничего-то ты не умеешь: ни говорить обстоятельно, ни вспомнить что-нибудь из истории, ни выбрать наиболее изящные выражения, — и все свое время тратишь на то, что исследуешь вопрос: "Встречается это слово где-нибудь или не встречается? Сказано уже каким-нибудь автором или не сказано?" Ты прямо ногтем царапаешь каждую речь своих собеседников и цепляешься за каждую шероховатость; поэтому ты и имеешь дело постоянно

и никогда не собираешь самых красивых цветов.

Не ты ли утверждал, будто "эпиномида"[471] — это то, что римляне называют "strena"[472] и, по отеческому обычаю, дарят друзьям? Если в этом объяснении ты стремишься быть верным Платону, то мы хотим знать...[473] Если же ты нашел это слово, употребленное в таком смысле, у другого автора, то открой нам, кто это. Я, например, знаю, что "эпиномидой" называется еще и часть триеры, как установил в своем трактате "О триерах" Аполлоний... И не ты ли сказал о новом плаще, который-тебе еще ни разу не пригодился: — Дай мне, слуга мой Левк, этот непригодный плащ?

А однажды, направляясь в баню, разве не ответил ты на вопрос: — Куда ты? — В баню, потеряться в весе. — Ив тот же день воры, промышляющие чужой одеждой, украли у тебя прекрасное платье, так что вся баня хохотала, когда ты искал "непригодный плащ".

В другой раз, милые друзья (вам-то он скажет правду), он ударился о камень и разбил голень. Когда же, вылечившись, он вновь вышел и его спросили: — Что у тебя на ноге, Ульпиан? — он ответил: — Фонарь! — А я (я был тогда с ним) не мог удержаться от смеха, и потом, когда один мой приятель-врач смазывал мне под глазами густой мазью, на вопрос: — Что с тобой? — я ответил: — Споткнулся!

IV, 1-5 [Свадебный пир Карана]

1. Македонец Гипполох, друг мой Тимократ, жил во времена Линкея и Дуриса, самосцев, учеников Феофраста из Эресии. Как можно узнать из его писем, они с Линкеем договорились писать друг другу всякий раз, как один из них побывает на каком-нибудь роскошном пиру. Некоторые из их посланий с описаниями пиров сохранились: Линкей описывает пир, который аттическая флейтистка Ламия дала в Афинах царю Деметрию, прозванному Поли-оркетом (Ламия была любовницей Деметрия), а Гипполох — свадьбу македонца Карана. Мы напали и на другие письма Линкея к тому же Гипполоху, в которых он рассказывает о пирах царя Антигона, справлявшего Афродисии в Афинах, и царя Птолемея. Эти письма я дам тебе. Письмо же Гипполоха встречается редко, поэтому я ради приятного времяпрепровождения перескажу тебе его содержание сейчас.

2. Как я уже говорил, Каран задавал свадебный пир в Македонии. Приглашено было двадцать человек. Едва они возлегли, каждому тотчас было дано в дар по серебряному фиалу. Еще прежде чем гости вошли, хозяин увенчал каждого золотым украшением стоимостью в пять золотых. Когда же они осушили свои фиалы, всем подали одинаковые караваи хлеба, лежавшие на медных блюдах коринфской работы, а также птицу — уток, диких голубей, гусей и множество другой снеди, нагроможденной в изобилии. Каждый, взяв кушанье, передал его вместе с блюдом стоявшему сзади рабу.

Но разнообразные яства появлялись одно за другим. Принесли серебряное блюдо, на котором лежал большой хлеб, гуси, зайцы, козлята, искусно выпеченные хлебцы, голуби и голубки, куропатки и всякие прочие пернатые, какие только водятся на свете. "Отдали мы и это рабам, — продолжает Гипполох, — и когда досыта наелись, вымыли руки. Тогда принесли множество венков из разных цветов и к каждому из них — золотой убор, равный по весу тому украшению, которым нас увенчали в начале пира". После этого Гипполох сообщает, что Протей, — внук знаменитого Протея, сына Ланики, которая была кормилицей царя Александра, — выпил очень много (ведь пьяницей был и дед его Протей, спутник Александра), ибо пил за здоровье всех подряд. Затем он пишет следующее: (3.) "Мы были уже в том приятном состоянии, когда здравый рассудок покидает нас. В это время пришли флейтистки, певицы и какие-то родосские арфистки; по-моему, они были нагие, но другие гости говорили, что на них были хитоны. Сыграв, они удалились. На смену им вышли другие женщины, которые несли каждая по два лекифа с миррой; один из них был Золотой, другой серебряный, оба вмещали по котилу и были скреплены между собой тонкой золотой пластинкой. Их роздали гостям. Потом принесли уже не угощение, а целое богатство: позолоченный серебряный поднос (золото покрывало его толстым слоем), такой большой, что на нем поместилась огромная жареная свинья; она лежала навзничь и показывала брюхо, набитое вкусными вещами: в нем были вместе запечены дрозды, утки, бесчисленное множество жаворонков, яичные желтки, устрицы, морские гребешки. Все это роздали гостям в горячем виде. Потом, выпив, мы взяли золотые ложки и положили себе мяса козленка, совсем еще горячего и лежавшего на таком же блюде. Каран, увидев, что подарки уже некуда класть, приказал подать нам корзинки для провизии и для хлеба, сплетенные из пластин слоновой кости. Мы были в восторге и принялись рукоплескать жениху: ведь так у нас сохранялось все, что нам подарили. Потом снова принесли венки и двойные лекифы с миррой, золотые и серебряные, по весу равные первым. Когда установилась тишина, к нам ворвались люди, которым впору было бы участвовать разве что в горшечных празднествах в Афинах, а с ними итифаллы[474], комедиантки и какие-то нагие фокусницы, кувыркающиеся на мечах и выдувающие огонь изо рта.

4. Избавившись от них, мы снова обратились к подогретым крепким винам — фасийскому, мендесийскому, лесбосскому; золотой кубок, поданный каждому из нас, был очень велик. После питья принесли оправленное серебром хрустальное блюдо, поперечником примерно в два локтя, полное жареной рыбы разных сортов. Кроме того, всем дали по серебряной хлебнице с каппадокийскими булками, часть которых мы съели, а часть отдали стоявшим позади рабам. Вымыв руки, мы надели новые венки и снова получили золотые уборы, которые были вдвое больше прежних, и новые двойные лекифы с миррой.

Когда водворилась тишина, Протей, соскочив с ложа, попросил чашу емкостью в целый хой, наполнил ее фасийским вином, добавил в него чуть-чуть воды и выпил все, сказав при этом:

— Кто больше пьет, и веселится больше тот!

И Каран сказал ему:

— Раз ты выпил первый такую чашу, то тебе будет она в дар. И другие получат такую же, если сумеют ее осушить. — При этих словах мы "все девять воспрянули"[475] и схватили кубки, стараясь опередить один другого. А один из нас, несчастный, который но мог много пить, сел и заплакал, что останется без чаши; и Каран милостиво подарил ему пустой фиал.

После этого вышел хор из ста человек и стройно спел брачный гимн, а после хора — танцовщицы, одетые одни — нереидами, другие — нимфами.

5. Между тем попойка продолжалась. Стало смеркаться. Тогда открыли комнату, которая до того была отгорожена занавесками из тонкого белого полотна. Когда они раздвинулись, приводимые в движение скрытыми механизмами, стали видны наяды, и эроты, и паны, и гермесы, и множество других статуй, державших в руках серебряные светильники. Пока мы удивлялись этой хитрой выдумке, всем подали настоящих эриманфских[476] вепрей, которые лежали, пронзенные серебряными вертелами, на четырехугольных подносах в золотых оправах.

И самое удивительное то, что мы, ослабевшие, с тяжелою от хмеля головой, лишь только замечали вновь принесенное кушание, сразу же трезвели и, как сказал поэт, "с ложа вставали"[477]. А слуги между тем плотно набивали наши счастливые корзинки, пока не протрубили установленный сигнал к окончанию пира (такой обычай, как ты знаешь, существует у македонцев на многолюдных пиршествах).

Каран, своим примером подав нам знак пить из меньших кубков, приказал рабам обнести вином гостей. Мы легко осушили чаши, как бы принимая противоядие против выпитого раньше неразбавленного вина.

Тут явился шут Мандроген, как говорят, потомок знаменитого Стратона Аттического, и очень посмешил нас, проплясав с женщиной, которой было далеко за восемьдесят.

Напоследок внесли столы для ужина и подали в плетенках из слоновой кости сладости и пироги всех сортов — и критские, и твои самосские, друг мой Линкей, и аттические; каждый сорт печенья лежал в особой корзинке. После этого мы встали и удалились, трезвые, клянусь богами, от страха перед полученным богатством.

Теперь ты в одиночестве живешь в Афинах и блаженствуешь, слушая поучения Феофраста, питаясь винегретом с тмином, дикой капустой и вкусными кренделями, любуясь Ленеями и горшечными празднествами. Мы же, получив богатство в виде угощения на пиру у Карана, ищем теперь для покупки, кто — дома, кто — земли, кто — рабов".

IV, 15 [Спартанские пиры]

Затем следует сказать и о спартанских пирах. Геродот в девятой книге своей "Истории", описывая утварь Мардония[478], упоминает о спартанских пирах; вот что он говорит: "Ксеркс, убегая из Греции, оставил Мардонию всю свою утварь. Когда Павсаний[479] увидел ее, а также разукрашенную золотом и серебром палатку с разноцветными занавесями, он приказал пекарям и поварам приготовить точно такой же обед, какой они готовили для Мардония. Пока они исполняли приказ, Павсаний разглядывал золотые и серебряные ложа, устланные дорогими покрывалами, серебряные столы и великолепную пиршественную посуду. Пораженный всем виденным, Павсаний, желая пошутить, велел своим собственным слугам приготовить спартанскую трапезу. Когда все было готово, Павсаний, смеясь, пригласил греческих полководцев. Они пришли, и он, показав им убранство обоих пиров, сказал: — Эллины, я созвал вас, чтобы показать неразумие мидийского вождя: он, живущий в такой роскоши, пришел к нам, живущим так скудно!"

Говорят также, что некий житель Сибариса[480], находясь в Спарте и сидя со спартанцами за их общей трапезой, сказал: — Понятно, что спартанцы — самый храбрый из всех народов: ведь любой здравомыслящий человек согласится скорее тысячу раз умереть, чем получать столь скудную пищу.

IV, 64-65 [О вмешательстве суда в частную жизнь граждан]

64. Гегесандр[481] рассказывает, что до великого беспутства дошел Деметрий, потомок Деметрия Фалерского. Он держал любовницу, Аристагору из Коринфа, и утопал в роскоши. Когда же члены ареопага вызвали его и приказали жить поскромнее, он ответил: — Да я и теперь живу благородно, как подобает свободному человеку. И подружка у меня самая красивая, и не обижаю я никого, а что я пью хиосское вино и позволяю себе много других удовольствий, — так на все хватает моих собственных доходов; а взяток я не беру и не развратничаю тайком, как иные из вас. — И он назвал поименно некоторых из тех, кто так поступал. Услышав об этом, царь Антигон назначил его одним из фесмофетов[482]. Исполняя во время Панафиней должность начальника конницы, Деметрий воздвиг для Аристагоры возле герм[483] помост выше самих герм. А во время элевсинских мистерий он поставил для нее кресло возле самого храма Деметры, говоря, что заставит плакать всякого, кто этому воспротивится.

65. О том, что в старину члены ареопага вызывали в суд и наказывали тех, кто жил беспутно и не по средствам, рассказывают в своих историях Фанодем, Филохор и многие другие. Так вызвали философов Менедема и Асклепиада, когда те были молоды и бедны, и спросили их, как это они ухитряются, проводя целые дни в обществе философов и при этом не имея никакого имущества, сохранять крепость тела. Обвиняемые просили пригласить в суд одного мельника; тот явился и показал, что они каждую ночь приходят к нему на мельницу и там мелют, получая за это две драхмы на обоих. Судьи удивились и присудили им почетную награду в двести драхм.

Также и жители Абдеры публично судили Демокрита за то, что он промотал отцовское наследство. Но после того, как он прочел им свой "Великий диакосм" и "О царстве Аида" и сказал, что все истратил, создавая эти труды, его оправдали.

V, 40-44 [Корабль Гиерона]

Я думаю, нельзя умолчать о корабле, построенном Гиероном Сиракузским[484], тем более что постройкой его руководил геометр Архимед. Некий Мосхион издал об этом судне сочинение, которое я недавно внимательно прочитал. Вот что пишет этот Мосхион: "Диоклид из Абдеры удивляется "гелеполе", осадной машине, которую Деметрий подвел к стенам города Родоса; Тимей дивился костру, разложенному сицилийским тираном Дионисием, Иероним — колеснице, изготовленной для перевозки тела Александра, Поликлит — светильнику, сделанному для персидского царя. Сиракузский царь Гиерон, который во всем был другом римлянам, очень заботился о строительстве храмов и гимнасиев; большое рвение он проявлял и в сооружении кораблей, создавая множество судов для перевозки зерна. О постройке одного из них я напомню.

Заготовляя материал, царь велел привезти с Этны столько лесу, что его хватило бы на шестьдесят четырехрядных кораблей. Когда это было исполнено, он доставил — частично из Италии, частично из Сицилии — дерево для изготовления клиньев, шпангоутов, поперечных брусьев и на другие нужды; для канатов коноплю привезли из Иберии, пеньку и смолу — с реки Родана; словом, все необходимое было свезено отовсюду. Гиерон собрал также корабельных плотников и других ремесленников, а во главе их поставил Архия, кораблестроителя из Коринфа, которому приказал немедленно приступить к работам. Сам царь также целые дни проводил на верфи. За шесть месяцев корабль был наполовину закончен. Каждая готовая часть немедленно обшивалась свинцовой чешуей; ее выделывали триста мастеров, не считая подручных. Наконец царь приказал спустить наполовину готовое судно на воду, чтобы там завершить остальные работы. О том, как это сделать, было много споров; но изобретатель Архимед один с немногими помощниками сдвинул огромный корабль с места при помощи построенного им винта (Архимед сам изобрел этот винт). Остальные работы на корабле заняли также шесть месяцев. Все судно было сбито медными гвоздями, большая часть которых весила по десять мин каждый (некоторые гвозди были в полтора раза тяжелее: они скрепляли поперечные брусья, и гнезда для них сверлили буравами). Дерево обшили свинцовой чешуей, подложив под нее пропитанное смолой полотно. Когда внешняя отделка корабля была закончена, стали оборудовать его изнутри.

Это было судно с двенадцатью скамьями для гребцов и с тремя проходами один над другим. Самый нижний проход, к которому нужно было спускаться по множеству лестниц, вел к трюму, второй был сделан для тех, кто хотел пройти в жилую часть корабля, и, наконец, последний предназначался для вооруженных караулов. По обе стороны среднего прохода находились каюты для едущих на корабле, числом тридцать, по два ложа в каждой. Помещение для навклеров[485] имело залу на пятнадцать лож и три отдельных покоя по четыре ложа в каждом; к ним примыкала находившаяся на корме кухня. Пол этих кают был составлен из плиток разного камня, и на нем были искусно изображены все события "Илиады". Так же искусно было сделано и остальное: потолки, двери, убранство.

Возле верхнего прохода находился гимнасий и помещения для прогулок; их размеры и устройство соответствовали величине корабля. В них были превосходные сады, полные разнообразных растений, получавших влагу из проложенных под ними свинцовых желобов. Были там и беседки из белого плюща и виноградных лоз* корни которых уходили в наполненные землей пифосы[486] и там находили пищу; эти тенистые беседки, орошавшиеся точно так же, как и сады, служили местом для прогулок.

Рядом был устроен покой, посвященный Афродите; его пол сложили из агата и других самых красивых камней, какие только встречались на острове, потолок и стены были из кипарисового дерева, а двери — из слоновой кости и туи. Покой был великолепно украшен картинами, статуями и разнообразными чашами. За ним шла зала для занятий; там стояло пять лож, стены и двери были сделаны из самшита. В зале помещалась библиотека; на потолке находились солнечные часы, точно такие же как в Ахрадине[487]. Была на корабле и баня с тремя медными котлами и ванной из пестрого тавроменийского камня, вмещавшей пять метретов воды. Построено было и множество помещений для солдат и надсмотрщиков трюмов. Поодаль от жилых кают находились конюшни, по десять у каждого борта, рядом с ними был сложен корм для лошадей и пожитки конников и рабов.

Закрытая цистерна для воды находилась на носу корабля и вмещала две тысячи метретов; она была сделана из досок и просмоленного полотна. Рядом с нею был устроен рыбный садок, также закрытый, сделанный из досок и полос свинца; его наполняли морской водой и держали в нем много рыбы...

Снаружи весь корабль опоясывали атланты, имевшие по шесть локтей в высоту; они были расположены на одинаковом расстоянии друг от друга и поддерживали всю тяжесть карниза. И все судно было покрыто прекрасной росписью.

Было на нем восемь башен, по величине соответствовавших огромным размерам корабля. Две стояли на корме, столько же на носу, остальные — посредине. На каждой было по две выступающих балки с подъемниками, над которыми были устроены проемы, чтобы бросать камни в плывущих внизу врагов. На каждую башню поднималось четверо тяжело вооруженных юношей и два стрелка из лука. Внутри башни все было заполнено камнями и стрелами. Вдоль всех бортов шла стена с зубцами, а за ней — настил, поддерживаемый трехногими козлами. На настиле стояла катапульта, бросавшая камни весом в три таланта и копья в двенадцать локтей длиной. Машину эту построил Архимед; и камни и копья она метала на целый стадий. За стеной были подвешаны на медных цепях занавесы из плотно сплетенных ремней. К каждой из трех мачт корабля было приделано по две балки с подъемниками для камней; благодаря этому с мачт можно было бросать абордажные крючья и свинцовые плиты в нападающего противника. Корабль был обнесен частоколом из железных брусьев для защиты против тех, кто захотел бы ворваться на судно. Железные крючья, приводимые в движение механизмами, могли захватить вражеский корабль, силой повернуть его и поставить под удар метательных орудий. У каждого борта располагалось по шестьдесят вооруженных юношей; столько же окружало мачты и башни с подъемниками. И на мачтах, на их медных верхушках, сидели люди; на первой — трое, на каждой следующей — на одного меньше. Рабы поднимали камни и дротики в плетеных корзинах при помощи ворота.

На корабле были четыре деревянных якоря и восемь железных. Бревна для второй и третьей мачты были найдены легко; но дерево для первой мачты с трудом отыскал в горах Бруттия какой-то свинопас. К морю его доставил изобретатель Филей из Тавромения. Воду, которая скапливалась в трюме, хотя ее набиралось очень много, отливал один человек при помощи изобретенного Архимедом винта. Назвали корабль "Сиракусий", но когда Гиерон отослал его в Египет, он был переименован в "Александрида". На буксире за ним шли: первым — керкур грузоподъемностью в три тысячи талантов, который и сам был весельным кораблем, а за ним — рыболовные суда, поднимавшие по полторы тысячи талантов каждый, и множество лодок... Кроме тех, кого я уже упомянул, еще шестьсот человек стояло на носу в ожидании распоряжений. Чтобы судить за совершенные на корабле преступления, был создан суд, состоящий из навклера, кормчего и его помощника, командовавшего гребцами; судили они по сиракузским законам.

На корабль погрузили шестьдесят тысяч медимнов хлеба, десять тысяч глиняных сосудов с сицилийскими солениями, две тысячи талантов шерсти и две тысячи талантов прочих грузов, не считая продовольствия для плывших на нем людей. Однако Гиерон услышал, что такой корабль либо вообще не сможет войти ни в одну гавань, либо не будет там в безопасности; тогда он решил послать его в дар царю Птолемею в Александрию, потому что в Египте тогда не хватало хлеба. Так он и сделал: корабль был отведен в Александрию и там вытащен на берег.

VI, 56 [Демокл, льстец Дионисия]

Тимей в двадцать второй книге "Истории" рассказывает о Демокле, льстеце Дионисия Младшего. В Сицилии был обычай приносить у домашних алтарей жертвы нимфам и при этом бодрствовать всю ночь возле статуй богинь, пить вино и плясать вокруг них. А Демокл, оставив нимф и сказав, что не следует так стараться ради лишенных души изображений богов, пришел к Дионисию и плясал вокруг него. Однажды, отправленный куда-то послом, он вместе с другими плыл на триере; по возвращении остальные спутники обвинили Демокла в том, что, находясь вдали от родины, он затевал раздоры и вредил всему делу Дионисия. Когда тот сильно рассердился, Демокл ответил ему, будто распря с товарищами по посольству возникла у него из-за того, что они, выучив пеаны Фриниха и Стесихора, а некоторые — Пиндара, пели их после обеда, в то время как он с желающими исполнял пеаны, сочиненные самим Дионисием. Он заявил, что представит неоспоримое доказательство: ведь его обвинители не помнят ни одного песнопения Дионисия, а он готов тут же пропеть их все. Дионисий перестал гневаться, и Демокл сказал: — Сделай милость, Дионисий, прикажи кому-нибудь, кто знает твой пеан Асклепию, научить и меня. Я слышал, ты только что его окончил.

В другой раз Дионисий, созвав друзей на пир, вошел к ним и сказал: — Друзья, к нам прибыли письма от полководцев, посланных в Неаполь. — Демокл перебил его: — Клянусь богами, эти полководцы хорошо сделали, Дионисий! — Тот посмотрел на него и сказал: — А ты откуда знаешь, по душе мне то, что они пишут, или нет? — Клянусь богами, Дионисий, ты правильно меня упрекнул! — отвечал на это Демокл.

VI, 79 [О смешливых тиринфянах]

Феофраст говорит в трактате "О комедии", что тиринфяне очень смешливы и потому непригодны ни к каким серьезным делам. Желая избавиться от этого порока, они прибегли за помощью к дельфийскому оракулу. Бог возвестил им, что если они принесут жертву Посейдону, бросив быка в море, и при этом удержатся от смеха, то их болезнь прекратится. Тиринфяне, боясь не исполнить повеления оракула, запретили детям присутствовать при жертвоприношении. Однако один мальчик, узнав о предстоящей церемонии, замешался в толпу. Когда все стали кричать и гнать его, он возразил: — Да в чем дело? Неужели вы боитесь, что я опрокину вам чашу для жертвенной крови (т. е. море)? — Все засмеялись и поняли: это бог их наставляет, показав на деле, что невозможно излечиться от такой застарелой привычки.

VI, 88-90 [Дриман, предводитель беглых рабов]

88. Я знаю, что первыми из эллинов стали пользоваться купленными за деньги рабами хиосцы; об этом пишет Феопомп в шестнадцатой книге "Истории". "Хиосцы первыми из эллинов после фессалийцев и спартанцев стали использовать рабов; но приобретали они их иным способом, нежели те. Известно, что спартанцы и фессалийцы обратили в рабство эллинов, заселявших раньше области, которыми они теперь владеют: так спартанцы сделали рабами ахейцев, а фессалийцы — перребов и магнетов. Первые назвали порабощенных им людей илотами, вторые — пенестами. Хиосцы же держат рабов-варваров, за которых заплачена определенная цена". Так рассказывает Феопомп.

Я думаю, что именно по этой причине божество разгневалось на хиосцев, ибо спустя недолгое время они были ввергнуты в войну с рабами[488]. Нимфодор Сиракузский[489] в "Плавании вокруг Азии" рассказывает: "Рабы хиосцев бегут от хозяев, направляются в горы и, собравшись там большими отрядами, опустошают их усадьбы. Остров этот горист и покрыт лесами. Сами хиосцы рассказывают, что немного лет назад некий раб убежал и обосновался в горах; человек храбрый и удачливый в войне, он, словно настоящий царь, стал во главе войска беглых рабов.

Хиосцы неоднократно ходили на него походом, но ничего не могли достигнуть. Тогда Дримак (так звали беглого раба), видя, что они гибнут понапрасну, говорит им так: — Вы, господа наши хиосцы, никогда не увидите конца тем бедствиям, которые вы терпите от ваших рабов. Да и может ли быть иначе, если все происходит в соответствии с предсказанием, данным богом? Но если вы меня послушаетесь и оставите нас в покое, то я сделаю для вас немало добра.

89. Хиосцы заключили с ним договор и некоторое время выполняли условия перемирия; Дримак завел свои меры и веса и даже собственную печать. Показав все это хиосцам, он заявил: — Если я что-нибудь у вас возьму, то приму по этой мере и по этому весу; а взяв столько, сколько мне нужно, я буду запечатывать кладовые этой печатью. Если у вас убегут рабы, я выясню причину и, если решу, что они убежали от нестерпимой жестокости господина, то оставлю их у себя; если же они не смогут оправдать свой побег, я отошлю их к хозяевам.

Остальные рабы, увидев, что хиосцы с удовольствием приняли Эти условия, стали убегать гораздо реже, боясь суда Дримака. А беглецы, бывшие с ним, гораздо больше боялись его, чем своих собственных господ, делали все, что он приказывал, и подчинялись ему, как стратегу. Он сам наказывал недисциплинированных и никому не позволял без своего разрешения грабить поля или совершать другие беззакония. В праздники он приезжал на поля и принимал вино, битый скот и все остальное, что давали ему господа. Если же он узнавал, что кто-нибудь злоумышляет против него или готовит ему засаду, тех он наказывал.

90. Город обещал большую денежную награду тому, кто его поймает или принесет его голову. Когда Дримак стал уже стар, он позвал своего любимца в уединенное место и сказал ему так: — Я любил тебя больше всех, ты для меня все: и слуга и сын. Я пожил достаточно, а ты молод, твоя жизнь в самом расцвете. Так значит, тебе нужно стать порядочным человеком. Хиосское государство дает много денег и обещает свободу тому, кто меня убьет, — так отруби мне голову, отнеси ее в Хиос, получи от города деньги и живи счастливо!-Хотя юноша и отказывался, Дримак уговорил его сделать это. Тот, отсекши ему голову, взял с хиосцев объявленную награду и, похоронив тело беглого раба, уехал на родину.

А хиосцы, которых снова стали обижать и грабить рабы, вспомнили умеренность и мягкость покойного, воздвигли ему за городом святилище, назвав его "Святилищем милостивого героя". И теперь еще беглые рабы приносят туда лучшую долю всей захваченной добычи. Говорят, Дримак является во сне многим хиосцам и открывает им злые умыслы их рабов; и все, кому он является, приходят в то место, где стоите его святилище, и приносят ему жертвы".

X, 71, 73, 75, 76 [О загадках]

71. Алексид[490] в комедии "Сон" загадывает такую загадку:

Первая собеседница:

Вторая:

Первая:

Вторая:

Первая:

73. В пьесе "Сапфо" Антифан[491] выводит самое поэтессу; она загадывает загадку, и вот как собеседник решает ее. Сапфо говорит:

А тот, кто должен отгадать отвечает:

Сапфо:

Собеседник:

После этого автор заставляет Сапфо так решить загадку:

75. Гермипп[492] в книге "Об учениках Исократа" говорит, что Теодект Фессалийский[493] очень легко решал заданные ему загадки и сам ловко задавал их другим. Известна его загадка о тени. В ней говорится, что есть одна вещь, которая достигает наибольшей величины при рождении и перед смертью, а в расцвете сил становится меньше всего. Вот как звучит загадка:

Он же в трагедии "Эдип" в такой загадке описывает день и ночь:

А вот какой случай рассказывает в "Истории Греции" Каллисфен: "Когда аркадцы осаждали Кромн, маленький городок неподалеку от Мегалополя, спартанец Гипподам, оказавшийся среди осажденных, при помощи иносказания открыл пришедшему от спартанцев вестнику, каково положение дел в Кромне. Он велел передать своей матери, чтобы та в ближайшие десять дней освободила женщину, связанную в храме Аполлона; если этот срок пройдет, освободить ее уже не удастся. Такими словами он ясно дал понять все, что хотел. Дело в том, что в храме Аполлона, над самым креслом бога, изображен на картине голод в виде женщины. Всем в Спарте стало ясно, что еще только десять дней осажденные могут переносить голод. Уразумев смысл известия, спартанцы тотчас пришли на помощь жителям Кромна".

76. Есть много загадок такого рода, как следующая:

Это означает "ставить банки".

А вот загадка Панарка, о которой говорит Клеарх в книге "О загадках": "Мужчина, да не мужчина, бросил камнем, да не камнем, в птицу, да не птицу, которая сидела на дереве, да не на дереве". В этой загадке первое — евнух, второе — пемза, третье — летучая мышь, а четвертое — лоза. Платон упоминает об этой загадке в пятой книге "Законов", когда говорит: "Философы, занимающиеся маловажными предметами, похожи на людей, не знающих, какое выбрать угощение, или напоминают детскую загадку про евнуха и летучую мышь: в ней спрашивается, чем он в нее бросил и откуда согнал".

XIII, 35 [Любовь Зариадра и Одатиды]

Не следует удивляться и тому, что рассказывают, будто кто-то полюбил понаслышке: ведь Харет из Митилены говорит в девятой книге "Истории Александра", что люди влюблялись, раз увидев во сне того, кого прежде никогда не видали. Вот что он пишет: "У Гистаспа был младший брат Зариадр. Оба брата были очень хороши собою, и тамошние жители говорили даже, что они — дети Афродиты и Адониса. Гистасп владел Мидией и странами, расположенными южнее, а Зариадр — землями, простиравшимися от Каспийских ворот к северу до Танаиса. По ту сторону Танаиса жили Мараты; у царя их Омарта была дочь по имени Одатида, о которой в исторических сочинениях пишут, будто она влюбилась в Зариадра, увидев его во сне. То же случилось и с ним, и им овладело то же чувство к ней. Так и стремились они друг к другу, увлеченные сновидением. Одатида была прекраснейшей из женщин Азии, да и Зариадр был красив. Зариадр отправил к Омарту послов и настойчиво добивался брака с девушкой, но Омарт не соглашался: у него не было мужского потомства, и, он хотел выдать дочь за кого-нибудь из своих Земляков.

Спустя немного времени Омарт, созвав могущественных вельмож своего царства, друзей и родственников, устроил брачный пир, не открыв заранее, кому собирается отдать дочь. Когда пир был в разгаре, Омарт призвал ее в пиршественный покой и сказал громко, чтобы слышали все сотрапезники: — Сегодня, дочь моя Одатида, мы справляем твою свадьбу. Оглянись и осмотри всех, возьми золотую чашу, наполни ее и дай тому, за кого хочешь выйти замуж: ему ты и станешь женою. — Она же, оглядев всех, ушла с плачем, так как страстно желала увидеть Зариадра, и тотчас послала к нему с известием, что скоро ее выдадут замуж.

Тогда Зариадр пришел с войском на Танаис и ночью, тайком от всего лагеря, с одним только возницей переправился через реку. Поспешая на колеснице, он проехал большое расстояние — около восьмисот стадиев — и вблизи места, где происходила свадьба, покинул своего спутника с колесницей, а сам, надев скифское платье, пошел дальше. Войдя в дом и увидев Одатиду, в слезах стоявшую возле столика с кубками и смешивающую вино в чаше, он встал подле нее и сказал: — Одатида, вот я пришел к тебе, как ты велела: я Зариадр. — Увидев красивого чужестранца, похожего на того, кого она видела во сне, Одатида с радостью подала ему чашу. А он тайно отвел Одатиду к колеснице, и они бежали вместе. Рабы и служанки, знавшие об их любви, сохраняли молчание, и когда отец приказал позвать дочь, ответили, что не знают, куда она отправилась. Варвары, населяющие Азию, до сих пор помнят об этой любви и завидуют ей. И в храмах, и в царских дворцах есть картины, на которых изображены сцены из этого сказания, и многие знатные люди дают своим дочерям имя Одатида".

XIII, 47 [Остроумие гетеры Гнафены]

Много ответов Гнафены записал Линкей. Одна старуха содержала парасита, и тот был очень здоров и крепок. Гнафена сказала ему: — Тельце у тебя прямо цветет, юноша! — А как бы, по-твоему, я выглядел, если бы не спал с женщиной? — Ты умер бы с голоду! — отвечала она.

Однажды пришел Павсаний, по прозвищу Колодец, и случайно налетел на ведро. — Колодец упал в ведро! — сказала Гнафена.

В другой раз кто-то подал в чаше очень мало вина, но при Этом сказал, что оно шестнадцатилетнее. Гнафена возразила: — Оно что-то слишком мало для своего возраста!

Когда во время пирушки двое юношей подрались из-за нее, Гнафена сказала тому, кто оказался слабее: — Ничего, малыш! Ведь вы состязались не за почетную награду, а за денежную!

Другому юноше, который дал ее дочери мину и потом часто ходил к ней, но ничего больше не приносил, она сказала: — Ты думаешь, малыш, что раз ты заплатил мину, то можешь постоянно ходить сюда, словно к Гипподаму, который обучает детей гимнастике?

XIII, 55 [Аристипп, Диоген и гетера Лаида]

Аристипп[494] ежегодно проводил дни празднеств Посейдона с Лаидой на Эгине. Когда слуга порицал его, говоря, что "ты, мол, даешь ей столько денег, а она даром спит с Диогеном-киником", он отвечал: — Я много дарю Лаиде для того, чтобы самому пользоваться ею, а не для того, чтобы не пользовались другие.

Диоген сказал ему: — Ты, Аристипп, спишь с публичной женщиной. Что ж, или становись киником, как я, или брось ее! — Тогда Аристипп спросил: — Скажи, Диоген, ведь тебе не кажется нелепым жить в доме, где раньше жили другие? — Нет, конечно, — отвечал тот. — Ну, а плыть на корабле, на котором уже многие плавали? — Тоже нет. — Стало быть, нет ничего зазорного и в том, чтобы спать с женщиной, которая у многих побывала в руках!

XIII, 85 [О привязанности животных к людям]

Больше всего любит человека самое разумное животное — дельфин; ему знакомо и чувство благодарности. Филарх говорит в двенадцатой книге: "Каран из Милета, увидев, что рыбаки поймали в сети дельфина и собираются уже его заколоть, дал им денег и убедил отпустить свою добычу в море. После этого Каран потерпел крушение у мыса Микон; все его спутники погибли, а он один был спасен дельфином. В старости он скончался у себя на родине; похоронной процессии случилось проходить вдоль моря. И вот появилось очень много дельфинов: они держались недалеко от хоронивших Карана людей, как бы вместе с ними провожая его в могилу".

Тот же самый Филарх в двадцатой книге рассказывает, какую нежную любовь к ребенку проявила слониха. Вот что он пишет: "Вместе с этим слоном была вскормлена слониха по кличке Никея. Жена одного индуса, умирая, подложила ей своего ребенка тридцати дней от роду. Когда женщина умерла, животное проявило к младенцу необычайную нежность. Слониха сердилась, когда ребенка от нее забирали, и тосковала, если не видела его подле себя. Кормилица, покормив ребенка молоком, всякий раз вешала люльку между ног животного, иначе слониха не принимала пищи. И целый день, если корм был рядом, а младенец спал, она тростинкой отгоняла от него мух. А когда он плакал, она хоботом качала колыбель и усыпляла его. То же самое часто делал и слон-самец".

XIV, 11 [О песних и певцах]

Клеарх в первой книге трактата "О любви" пишет, что песни, которые именуются "номиями" (пастушескими), получили свое название в память об Эрифаниде. Вот что он рассказывает: "Поэтесса Эрифанида полюбила охотника Меналка и сама стала охотиться, гоняясь за своим возлюбленным. В постоянных блужданиях она проходила через горы и дубовые рощи, как Ио в старинных сказаниях. Не только люди (даже чуждые любви), но и дикие звери плакали вместе с ней над ее страданиями, понимая, как безнадежна ее любовь. Она сложила песню иг сложив ее, снова стала бродить по пустынным местам, громко распевая номий, в котором есть слова: "Велики дубы, о Меналк..."

Аристоксен в четвертой книге трактата "О музыке" говоритг "В старину женщины пели песню, именуемую "калика", написал ее Стесихор; в ней говорилось о девушке по имени Калика. Полюбив юношу Эватла, она целомудренно молилась Афродите, чтобы та помогла ей выйти за него замуж. Но юноша презрел ее, и она повесилась. Это несчастье случилось в Левкаде. Скромным и целомудренным изобразил поэт нрав девушки: она не хотела просто сойтись с юношей, но молилась о том, чтобы стать, если возможно, его законной женой, или, если это невозможно, чтобы боги разлучили ее с жизнью". И в "Кратких воспоминаниях" Аристоксен говорит: "Ификл презрел влюбленную в него Гарпалику. Она умерла, а в ее память было установлено состязание в песнях между девушками. Песни эти получили название "гарпалик".

Нимфид в первой книге сочинения "О Гераклее" говорит, рассказывая о мариандинах:[495] "Быть может, кто-нибудь обратил внимание на их песни. По существующему у них обычаю, они, когда поют, призывают какого-то человека, жившего в старину; называют его Бормом. Говорят, он был сыном знатного и богатого гражданина и выделялся среди всех своей цветущей молодостью и красотой. Однажды, надзирая за работами в своем хозяйстве, он захотел дать жнецам напиться, но, отправившись за водою, исчез. Жители той страны искали его, распевая похоронные песни, которые еще и теперь там в ходу у всех. Такой же герой, по имени Манер, есть и у египтян".