Поздняя греческая проза

Плутарх родился в маленьком беотийском городке Херонее. Получил в Афинах разностороннее и широкое образование. Занимал ряд высоких административных должностей, был жрецом Аполлона Дельфийского. Автор "Сравнительных жизнеописаний", и большой группы сочинений на самые различные темы, объединенных под названием "Нравственные сочинения".

Жизнеописание Деметрия

2. От Стратоники, дочери Коррея, у Антигона[65] родилось двое сыновей; одного он в честь своего брата назвал Деметрием[66], второго — Филиппом в честь отца. Таково мнение большинства людей. Некоторые, однако, полагают, что Деметрий в действительности был племянником Антигона, но считался его сыном потому, что еще в младенчестве лишился отца, после смерти которого мать сразу же вступила во второй брак с Антигоном. Филипп был не намного моложе Деметрия и рано умер. Ростом Деметрий уступал отцу, однако был тоже высок, лицо же его отличалось такой необычайной и поразительной красотой, что ни один ваятель или живописец не сумел ее передать. В ртом лице сочетались мягкость и сила, грозность и юношеская прелесть; со смелостью и очарованием молодости в нем соединялся героизм и истинно царственное величие. Изумление и восторг вызывал в людях и его характер: он был удивительно приятен в обхождении; пиршественное веселье и досуги его обставлялись с небывалой для других царей пышностью; деятельный и неутомимый, он был решителен и настойчив в делах. Из богов Деметрий более всех почитал Диониса как божество грозное в ведении войны и искусно завершающее войну радостным и веселым миром.

3. Деметрий очень любил отца и своим безупречным отношением к матери доказывал, что любовь к отцу порождена скорее искренним к нему расположением, нежели почтением к его могуществу. Однажды во время беседы царя с каким-то посольством Деметрий стоял у двери. Подойдя к Антигону с копьем в руках, он обнял отца и опустился с ним рядом. Тогда Антигон громко обратился к послам, которые уже получили от него ответ и готовились удалиться: — Расскажите обо мне, о мужи, что, вдобавок ко всему я обладаю и этим благом. — Он считал, что доказательством могущества и прочности его власти служат также единомыслие с сыном и доверие к нему. Ведь власть редко способствует общению и так исполнена недоверия и разногласий; величайший и старейший из преемников Александра гордился тем, что не боится собственного сына и допускает его приблизиться к себе с оружием. Впрочем, среди всех царств диадохов[67] единственно дом Антигона чужд был великого зла: из всех его потомков только Филипп[68] умертвил своего сына. Все же остальные империи насчитывают множество убитых детей, матерей и супруг. А убийство братьев, подобно началам геометрии, считалось обычным и само собой разумеющимся поступком, совершаемым царями ради собственной безопасности.

4. Как пример того, насколько человеколюбив был Деметрий смолоду и как хорошо относился к друзьям, расскажем следующую историю. Митридат, сын Ариобарзана, был ровесником и товарищем Деметрия; он нес службу при дворе Антигона, не обладал ни дурным нравом, ни дурной славой, но из-за одного сна внушил царю подозрение. Антигону привиделось, что он пришел на обширную прекрасную равнину и засеял ее золотым песком. Поначалу вся равнина заколосилась золотом, а немного спустя на ней ничего не стало видно, кроме голых стеблей соломы, Антигон опечалился и встревожился; вдобавок он еще услышал во сне, что Митридат отправляется в Понт Эвксинский собирать золотую жатву. Взволнованный царь, взяв с сына клятву хранить молчание, рассказал ему сон и поведал о своем намерении умертвить юношу. Выслушав это, Деметрий очень огорчился. Когда Митридат пришел к нему, чтобы, по обыкновению, провести вместе часы досуга, он не посмел выдать замысел отца, потому "что был связан клятвой. Но, отведя Митридата в сторону и оставшись с ним наедине, вдалеке от остальных друзей, Деметрий древком копья написал на земле, так чтобы видел он один: "Спасайся бегством, Митридат". Юноша понял его и той же ночью бежал в Каппадокию. Все, что Антигону привиделось во сне, по воле судьбы вскоре осуществилось. Митридат овладел обширной и богатой страной и положил начало династии понтийских царей, которую позднее, в восьмом поколении, уничтожили римляне. Этот случай — доказательство высоких душевных качеств Деметрия, его благожелательности и справедливости.

5. Подобно тому, как между стихиями у Эмпедокла, в особенности теми, которые соприкасаются и сталкиваются друг с другом, происходят раздоры и распри, так и постоянную вражду менаду "преемниками Александра делали все более заметной и все больше разжигали политические сношения и близкое соседство их друг с другом. В описываемое время Антигон вел войну с Птолемеем[69] и находился во Фригии. Услыхав, что Птолемей ушел с Кипра и стал грабить Сирию, покоряя города и заставляя отложиться от македонян, он послал против него сына. Деметрию было тогда двадцать два года, и он впервые в столь трудных обстоятельствах самостоятельно командовал войском. Молодой и неопытный, он столкнулся с военачальником из числа учеников Александра, проведшим множество крупных сражений, и при городе Газе[70] потерпел большое поражение; восемь тысяч воинов попали в плен, пять тысяч были убиты. Деметрий в этой битве потерял свою палатку, деньги и вообще все имущество, какое имел при себе. Все это Птолемей ему вернул, присовокупив исполненные благожелательства и человеколюбия слова о том, что сражаться следует ради славы и власти, но отнюдь не ради имущества. Деметрий принял посланное и вознес богам молитвы о том, чтобы не остаться на большой срок в долгу у Птолемея, но как можно скорее воздать ему тем же. После такой неудачи в самом начале своей деятельности Деметрий испытывал не чувства юноши, но чувства зрелого военачальника, свыкшегося с превратностями судьбы; он набирал воинов и готовил оружие, удерживал в своей власти города и обучал набранное войско.

6. Антигон, узнав о случившемся, сказал, что Птолемей выиграл сражение у безбородого юнца, а впредь ему придется биться со взрослыми мужами. Не желая, однако, лишить сына мужества или умалить его достоинство, Антигон не отверг просьбу Деметрия позволить ему вновь встретиться с Птолемеем. Немного времени спустя военачальник Птолемея Килл явился во главе блестящего войска с намерением изгнать из Сирии Деметрия, которого презирал за прежнее поражение. Деметрий же напал на него внезапно, когда Килл совсем не ожидал нападения, привел в смятение и захватил весь лагерь вместе с военачальником. Он пленил семь тысяч воинов и овладел всеми деньгами. Одержав победу, Деметрий радовался деньгам, хотя и не собирался оставить их себе: победа радовала его не столько доставляемыми ею богатством или славой, сколько возможностью воздать Птолемею За его благородство и человеколюбие. Однако он не сделал этого самовластно, но написал отцу. Когда Антигон дал свое согласие и дозволил сыну распорядиться всем по своему усмотрению, Деметрий щедро одарил Кнлла и его друзей и отправил их к Птолемею. Результатом этой битвы было изгнание Птолемея из Сирии;

Антигон, гордый победой, покинул Келены[71] и поспешил в путь с намерением повидать сына.

7. После этого Антигон поручил ему покорить аравийское племя набатеев; Деметрий попал в безводную пустыню и испытал большие трудности; он поразил варваров своей невозмутимостью и бесстрашием и покинул эти места, захватив богатую добычу и семьсот верблюдов. Когда Селевк[72], изгнанный Антигоном из Вавилонии, своими силами вновь вернул себе власть и после победы повел войско против племен, соседних с индийскими, и в области, граничащие с Кавказом, Деметрий, рассчитывая на беззащитность Месопотамии, внезапно переправился через Евфрат и проник в пределы Вавилонии; он выбил воинов Селевка из одной крепости (всего их было две) и разместил в ней отряд численностью в семь тысяч человек. Позволив своим воинам захватить все, что только они могли унести или увезти из этой страны, Деметрий вернулся к морю. Своими действиями он укрепил власть Селевка над Вавилонией, ибо, предав страну разграблению, он, казалось, вовсе от нее отступился как от области, к которой не причастен ни отец, ни он сам. После этого Деметрий быстро двинулся на помощь осажденному Птолемеем Галикарнасу[73] и спас его.

8. Снискав себе этим подвигом громкую славу, Деметрий и Антигон вознамерились освободить и всю Элладу, порабощенную Касандром[74] и Птолемеем. Никто из царей не вел войны более прекрасной и справедливой, чем эта. Все богатства, которые они завоевывали при усмирении варваров, тратились, к чести и славе Антигона и Деметрия, на эллинов. Когда отец с сыном решили плыть в Афины, один из друзей сказал, обращаясь к Антигону,, что этот город, если они его захватят, следует удержать в своих руках как подступ к Элладе. Антигон с ним не согласился и ответил, что прекрасным и незыблемым подступом является расположение народа и что Афины, словно маяк, осветят для всех подвиги македонян. Итак, Деметрий отплыл с пятью тысячами талантов серебра и флотом в двести пятьдесят кораблей; городом по доверенности Касандра управлял тогда Деметрий Фалерский; в Мунихии[75] стоял гарнизон. Благодаря удаче и собственному благоразумию Деметрий за пять дней до конца месяца таргелиона[76] достиг Пирея[77]. Никто не ожидал его появления, когда же флот был замечен, все решили, что это суда Птолемея, и приготовились их встретить. Стратеги, поздно понявшие в чем дело, приказали защищаться; поднялось смятение, обычное в случаях, когда приходится отражать внезапно напавшего неприятеля. Найдя вход в гавань открытым, Деметрий ввел туда свои корабли; теперь, когда все его видели, он подал знак, требуя тишины и спокойствия. Когда тишина установилась, Деметрий через глашатая, стоявшего рядом с ним, возвестил, что отец в добрый час послал его освободить афинян, изгнать чужеземное войско и вернуть городу законы и государственное устройство предков.

9. После этого большинство воинов тотчас же сложили к ногам щиты, принялись рукоплескать и, называя Деметрия своим благодетелем и спасителем, громкими криками призывали его сойти с корабля. Приближенные Деметрия Фалерского считали, что победителя непременно следует впустить в город, даже если он не собирается выполнить всего, что обещал. К Деметрию послали послов с просьбой о пощаде; он принял их милостиво и отправил вместе с ними милетца Аристодема, друга Антигона. Озаботился он и судьбой Деметрия Фалерского, который после происшедшей перемены пуще врагов боялся самих афинян; в уважение к его славе и нравственным достоинствам он, согласно собственному желанию, в сопровождении надежных телохранителей был отправлен в Фивы. Сам же Деметрий возвестил, что не станет, хотя и очень того желает, осматривать Афины, прежде чем окончательно освободит город, изгнав вражеские войска. Окружив Мунихий валом и рвом, он отплыл в Мегары[78], занятые Касандром. Узнав, что в Патрах[79] живет прославленная красавица Кратесиполида, жена Александра, сына Полисперхонта, и что она бы с удовольствием с ним встретилась, Деметрий оставил войско в Мегариде и отправился к ней в сопровождении нескольких легковооруженных воинов. Удалившись от них, он разбил палатку в стороне, чтобы скрыть, что с ним будет женщина. Это заметили, и несколько врагов внезапно напали на Деметрия. В страхе он укрылся простым плащом и спасся бегством; так из-за своей невоздержности Деметрий едва не попал в позорный плен. Враги после этого удалились, захватив палатку Деметрия с деньгами. Мегары между тем были уже взяты, и воины Касандра начали грабить город; лишь афиняне своими просьбами добились для него пощады. Деметрий прогнал вражеское войско и освободил город. Во время этих событий Деметрий вспомнил о философе Стильпоне, который пользовался славой человека, решившего умереть в покое. Призвав его к себе, Деметрий спросил, не унес ли кто чего-нибудь из его имущества. Стильпон ответил: — Нет, ибо я не видал человека, который похитил бы знание. — Между тем почти все рабы были тайно уведены из города. Деметрий любезно беседовал со Стильпоиом и наконец, отпуская "го, сказал: — Я оставляю ваш город свободным. — Ты говоришь правду, — ответил Стильпон, — ведь ты не оставил нам ни одного раба.

10. После освобождения Мегар Деметрий вернулся в Мунихий, где расположился лагерем; он перебил находившийся там отряд и срыл крепостные стены; лишь после этого он по просьбе и настоянию афинян вошел в город, созвал народное собрание и вернул афинянам государственный строй предков. Кроме того, он от имени своего отца пообещал доставить в Афины сто пятьдесят тысяч медимнов хлеба и лес на постройку ста триер. Афиняне лишились демократии за пятнадцать лет до этих событий; время после ламийской войны и битвы при Кранноне[80] они прожили под властью, которая лишь называлась олигархической, но благодаря могуществу Деметрия Фалерского была по существу монархической. Деметрия, который показал себя славным и великим в благодеяниях, афиняне сами испортили неумеренными почестями, из-за которых он сделался совершенно нестерпимым. Это они первыми из всех провозгласили Деметрия и Антигона царями, несмотря на то, что оба отказывались от этого титула; он сохранялся только в роду Филиппа и Александра и никому не передавался. Никто, кроме афинян, не называл Деметрия и Антигона богами-спасителями; в Афинах упразднили древнюю должность архонта-эпонима[81] и стали ежегодно избирать жреца спасителей, имя которого ставилось в начале всех постановлений. Решено было также, чтобы изображения Деметрия и Антигона ткались теперь на пеплосе[82], наравне с изображениями богов. Место, где Деметрий впервые сошел с колесницы, было объявлено священным; там поставили алтарь Деметрия-Катебата[83]; к афинским филам[84] были прибавлены еще две — Деметриада и Антигонида, а Совет, в который издревле входило пятьсот человек, был увеличен до шестисот, так как каждая фила должна была посылать в него по пятьдесят представителей.

11. Однако самой неслыханной была мысль Стратокла (это он положил начало столь изощренному и чрезмерному угодничеству): он предложил, чтобы все, кого по решению народного собрания посылали к Антигону или Деметрию, вместо обычного имени послов назывались теорами, подобно тем, кто во время Эллинских праздников приносят в Пифийском и Олимпийском храме положенные жертвы от имени своих государств. Стратокл вообще был человек чрезвычайно наглый; жизнь он вел распутную, а в своем пренебрежительном отношении к народу, казалось, подражал гнусному шутовству древнего Клеона[85]. Он взял к себе в дом гетеру Филакион. Однажды на рынке она купила Стратоклу к обеду головы. — Ба! — воскликнул он. — Ты купила то, чем мы, государственные деятели, играем в мяч! — После поражения афинян в морском сражении при Аморгосе[86] Стратокл, опередив вестников, прошел увенчанный через Керамик[87] и возвестил победу; он предложил принести благодарственные жертвы богам, а кроме того, устроил раздачу филам мяса. Когда немного времени спустя пришли люди, сопровождавшие корабли, уцелевшие в битве, и разгневанный народ призвал Стратокла к ответу, он дерзко выслушал все нападки и сказал: — А чем же вы пострадали, проведя два дня в веселье? — Такова была его наглость.

12. Были и другие вещи, о которых Аристофан говорит, что они "жарче огня". Некто, превосходивший самого Стратокла низостью, предложил воздавать Деметрию, всякий раз как он явится в Афины, почести, положенные Деметре и Дионису, а людям, которые превзойдут других блеском и пышностью приема, уделять из казны деньги на приношения богам. Помимо всего Этого, афиняне стали называть месяц мунихион — деметрионом, 29-й день каждого месяца — Деметриевым, а праздник Дионисии переименовали в Деметрии. Боги многими знамениями порицали поведение афинян. Пеплос, на котором постановлено было вместе с изображениями Зевса и Афины выткать Деметрия и Антигона, когда его несли через Керамик, был разорван пополам неожиданно налетевшим ураганом. Вокруг алтарей Деметрия и Антигона земля сплошь поросла цикутой, которой в этих местах вообще немного. В день, на который пришлись Дионисии, из-за небывалой в эту пору стужи была отменена торжественная процессия. Снег выпал такой глубокий, что погибли не только виноград и фиги, но почти весь хлеб, едва успевший взойти. Поэтому-то Филиппид[88], который был противником Стратокла, посвятил ему в своей комедии такие стихи:

Филиппид был другом Лисимаха[90] и народ благодаря ему получал от царя много милостей. Если царь, собираясь в поход или вообще начиная какое-нибудь дело, встречал Филиппида, он считал это счастливым предзнаменованием. Доброй славой Филиппид был обязан, между прочим, и своему нраву: он не был ни болтлив, ни исполнен любопытства, обычного при царском дворе. Когда Лисимах однажды подошел к Филиппиду с приветствием и спросил: — Чем бы мне поделиться с тобой, Филиппид? — тот ответил: — Только не тайной, царь. — Я преднамеренно сравниваю и противопоставляю их друг другу — оратора Стратокла и комического поэта.

13. Но самая высокая и странная почесть была определена Деметрию по предложению Дромоклида из дема[91] Сфетт и состояла в том, чтобы испросить у него прорицания о приношении щитов в Дельфийский храм. Я припоя?у подлинные слова постановления: "Народное собрание в добрый час решило, чтобы народ избрал из числа афинян одного мужа, который отправится к Деметрию Спасителю, совершит жертвоприношение и испросит у Деметрия оракула о том, как наиболее благочестиво, достойно и быстро посвятить щиты. Народу следует поступить в соответствии с полученным ответом". Воздавая человеку подобные смехотворные почести, афиняне совершенно испортили Деметрия, который и без того душевно был не вполне здоров.

14. Находясь в ту пору в Афинах, Деметрий женился на некой вдове Эвридике. Она вела свой род от древнего Мильтиада[92], была замужем за Офельтом, правителем Кирены[93] и после его смерти вернулась в Афины. Афиняне встретили этот брак радостно и сочли его за честь для города. Деметрий был человек весьма распущенный и имел одновременно несколько жен; Фила, дочь Антипатра, пользовалась наибольшим почетом и уважением не только благодаря своему отцу, но и потому, что была вдовой Кратера[94], которого македоняне даже после смерти любили больше, чем всех остальных преемников Александра. Жениться на ней Деметрия, тогда еще совсем юношу, кажется, уговорил Антигон. Фила, значительно старше годами, была совсем ему не пара, и Деметрий не соглашался на этот брак; тогда, говорят, отец сказал ему на ухо стих Эврипида: "Стань женихом, когда велит корысть"[95], откровенно заменив в нем слова "стань рабом" сходными по звучанию "стань женихом". Уважение Деметрия к Филе и прочим своим супругам было столь ничтожно, что не препятствовало ему открыто жить со многими гетерами и свободными женщинами, а распущенность его была такова, что он превзошел решительно всех правителей своего времени дурной славой.

15. Антигон велел сыну отправиться воевать с Птолемеем за Кипр; приходилось повиноваться, однако Деметрий, опечаленный тем, что от него ускользает более славная и блистательная война за Элладу, отправил послов к Клеониду, стратегу Птолемея, занимавшему Сикион и Коринф, предлагая ему за деньги вернуть Этим городам свободу. Клеонид отказался, тогда Деметрий погрузил войско на корабли и отплыл на Кипр. Здесь он дал сражение Менелаю, брату Птолемея, и одержал над ним победу, а когда появился сам Птолемей с сухопутными силами и значительным флотом, пошли взаимные угрозы и похвальба: Птолемей советовал Деметрию отплыть, пока собранная Птолемеем армия не втоптала его в землю; Деметрий, со своей стороны, обещал отпустить Птолемея с миром, если он отведет отряды из Сикиона и Коринфа, Исхода этого поединка ожидали с тревогой не одни они, но и все тогдашние властители; грядущее было неясно, ибо победителю в предстоящей борьбе доставались не только Кипр и Сирия, но и первенство среди всех правителей.

16. Под командой самого Птолемея было сто пятьдесят кораблей; Менелаю с шестьюдесятью кораблями он велел плыть от Саламина[96] и в час, когда сражение будет наиболее ожесточенным, напасть на флот Деметрия с тыла и нарушить его строй. Деметрий выставил против этих шестидесяти кораблей десять (их при узости гавани вполне хватило для того, чтобы воспрепятствовать выходу из нее), построил сухопутное войско, заняв все мысы, и отплыл на ста восьмидесяти кораблях. Он напал на врага и сокрушительным ударом разбил его; Птолемей, потерпев поражение, поспешно бежал со всеми восемью кораблями, какие сохранил (остальные погибли, а семьдесят кораблей вместе с людьми были захвачены Деметрием). Из всего множества людей, которое находилось на грузовых судах, плена не избежал никто — ни рабы, ни друзья царя, ни женщины. Деметрий захватил и доставил в лагерь решительно всех. Среди пленных женщин находилась знаменитая Ламия, прославившаяся сначала своим искусством (она, кажется, действительно неплохо играла на флейте), а впоследствии и любовными похождениями. В ту пору она была уже не первой молодости, однако покорила своей красотой человека много моложе себя и совершенно завладела им, так что окруженный влюбленными женщинами, Деметрий был верен ей одной. После этой битвы отказался от сопротивления и Менелай: он сдал Деметрию Саламин, а также флот и сухопутное войско — тысячу двести конников и двенадцать тысяч гоплитов.

17. Столь славную и блистательную победу еще более возвеличили доброта и человеколюбие Деметрия: он с почестями похоронил трупы врагов, отпустил на волю пленных и подарил афинянам из добычи вооружение для тысячи двухсот гоплитов. С вестью о победе он послал к отцу милетца Аристодема, величайшего льстеца из всех окружавших Деметрия мужей. На этот раз Аристодем, видно, решил особенно отличиться. Отплыв с Кипра, он решил не причаливать, но стать на якоре, и велел никому не покидать корабля; сам он на лодке переправился на берег и в совершенном одиночестве отправился ко дворцу. Антигон, страшно возбужденный и взволнованный ожиданием, был в том состоянии, в каком бывают люди, когда решается исход великой борьбы. При вести о приближении Аристодема его охватило еще большее нетерпение, и он с трудом заставлял себя оставаться дома; зато рабов и друзей он одного за другим посылал навстречу Аристодему, чтобы узнать новости. Вестник не отвечал ни на чьи вопросы: неторопливо и со спокойным выражением лица он продолжал свой путь. Антигон, утратив всякое терпение и не сдерживаясь дольше, встретил его в дверях. Аристодема уже сопровождала стекавшаяся ко дворцу огромная толпа. Приблизившись, он вытянул правую руку и громким голосом воскликнул: — Возрадуйся, царь Антигон, мы победили Птолемея в морском сражении, завладели Кипром и взяли в плен шестнадцать тысяч восемьсот воинов. — Радуйся и ты, — ответил Антигон, — но ты не уйдешь от возмездия за пытку, которой меня подверг; не скоро будет тебе награда за добрую весть.

18. Вот тут народ впервые и провозгласил Антигона и Деметрия царями; Антигона друзья увенчали тотчас же, Деметрию же отец послал диадему и письмо, в котором назвал его царем. Египтяне, как только узнали об этом, тоже провозгласили царем Птолемея, чтобы не казалось, будто после победы Деметрия они пали духом. Так благодаря соревнованию этот титул сделался достоянием всех диадохов — диадему стали носить и .Лисимах, и Селевк, который прежде держал себя по-царски только среди варваров; один Касандр, хотя все и на словах и в письмах называли его царем, продолжал подписываться, как прежде. Изменился не только титул и внешний вид правителей, но и образ их мыслей; мужи эти стали чванны, малодоступны и надменны в обращении с людьми; словно трагические актеры, они вместе с одеянием изменили поступь и голос, даже манеру возлежать за столом и разговаривать. С этих пор они стали более жесткими в своих требованиях и совершенно отказались от свойственного им прежде лицемерия, которое делало их более доступными и мягкими по отношению к подданным. Одно лишь слово льстеца оказалось столь могущественно, что породило такие значительные перемены!

19. Антигон, довольный кипрской победой сына, сразу же двинулся в поход против Птолемея. Сухопутные силы вел он сам, Деметрий плыл следом с большим флотом. Между тем друг Антигона, Мидий, видел сон о том, как кончится поход; ему привиделось, что Антигон со всем своим войском бежит на ристалище; вначале он достаточно силен и бежит быстро, но постепенно силы его стали убывать, и наконец, утомленный, он совсем ослабел, стал задыхаться и едва переводил дух. В то время как Антигон оказался в тяжелом положении на суше, Деметрий сильной бурей был выброшен на берег в лишенном гаваней труднопроходимом месте; он потерял много кораблей и вернулся ни с чем.

Антигону в это время было без малого восемьдесят лет; не столько из-за старости, сколько из-за большого роста и грузности ему стало тяжело передвигаться во время походов, и он теперь поручал все сыну, который благодаря своей опытности и везению счастливо справлялся с самыми важными делами. Невоздержность, чрезмерную роскошь и пьянство Антигон не вменял ему в большую вину, главным образом из-за того, что Деметрий попадал во власть этих пороков только в мирные времена; тогда он предавался своим страстям самозабвенно и безудержно, в походах же вел скромную жизнь человека, воздержного от природы. Рассказывают, что в ту пору, когда Ламия открыто властвовала над Деметрием, Антигон однажды, в ответ на то, что сын, приехав издалека, его поцеловал, сказал со смехом: — Ты, видно, думаешь, что целуешь Ламию. — В другой раз, когда Деметрий много дней подряд пировал, ссылаясь на то, что его мучит болезнь, Антигон спросил: — Какая болезнь — фасосская или хиосская?[97] — Как-то еще Антигон узнал, что сын нездоров, и отправился его проведать. В дверях он столкнулся с одной из Деметриевых красавиц. Старый царь вошел, присел около сына и коснулся его руки. Деметрий сказал, что лихорадка теперь уже оставила его. — Разумеется, сынок, я сам встретился с ней, когда она уходила. — Так Антигон из уважения к заслугам Деметрия снисходительно относился к его порокам. Скифы, когда пьют и впадают в опьянение, легкими движениями перебирают тетивы своих луков, чтобы вновь воспламенить расслабленный наслаждением дух. Деметрий целиком отдавался то наслаждениям, то делам, и никогда не смешивал их между собою; не менее энергичен, чем во всем остальном, был он и в подготовке войны.

20. Во время приготовлений к войне, кстати сказать, он был более талантливым стратегом, чем при ведении ее, и стремился при любых обстоятельствах иметь в изобилии снаряжение. Деметрий страстно увлекался постройкой кораблей и военных машин и с упоением ими любовался. Щедро одаренный природой, он не растрачивал своего ума на забавы и не любил пустого времяпрепровождения, подобно другим царям, которые играли на флейте, занимались живописью или вырезывали различные безделки. Так, Аэрон, царь Македонии, проводил часы досуга за изготовлением маленьких столиков и светильничков; Аттал Филометор разводил лекарственные растения — не только белену или черемицу, но даже болиголов, аконит и дорикний. Он сеял и сажал их в царских садах, ревностно исследовал их соки и плоды и старался своевременно собирать урожай. Парфянские цари, в свою очередь, гордились наконечниками своих стрел, которые были сделаны и отточены ими собственноручно. В отличие от всех, ремесло Деметрия было поистине царственным, а держал он себя с подлинным величием; в его созданиях великолепие и искусство сочетались с возвышенностью замысла, так что они делали честь не только уму и богатству, но и рукам царя. Грандиозность его созданий поражала друзей, а красота их доставляла радость даже врагам. Я говорю все это ради справедливости, а не из желания приукрасить. Стоя на берегу, враги дивились проплывавшим мимо кораблям Деметрия с пятнадцатью и шестнадцатью рядами весел, а гелеполы[98] являли поразительное зрелище даже для осажденных; об этом свидетельствуют следующие примеры. Лисимах, самый непримиримый враг Деметрия среди царей, выступивший против него при осаде Сол Килликийских, послал к Деметрию послов с просьбой показать ему машины и корабли во время плавания; просьба эта была выполнена, и Лисимах удалился, совершенно пораженный. Родосцы, которых Деметрий долгое время держал в осаде, по окончании войны попросили у него на память о его могуществе и о собственном мужестве несколько машин.

21. Когда Деметрий воевал с родосцами, союзниками Птолемея, он подвел к стенам их города огромную гелеполу; основанием ее служил четырехугольник, каждая сторона которого была равна сорока восьми локтям; высота гелеполы составляла шестьдесят один локоть, причем вверху она была уже, и стороны там сходились. Внутри гелепола была разделена на множество ярусов и отделений; в обращенной к врагам лицевой стороне ее в каждом ярусе открывались бойницы, из которых летели всевозможные метательные снаряды — гелепола была полна воинов, способных к любому виду сражения. И то, что она не сотрясалась и не наклонялась при движении, но держалась на своем основании совершенно прямо, сохраняя равновесие, передвигалась с большой скоростью и страшным шумом, вселяло ужас в души зрителей, вместе с тем доставляя отраду их взорам. Во время осады Родоса Деметрию привезли с Кипра два железных панциря по сорок мин весом. Чтобы показать, какова их твердость и прочность, изготовивший панцири мастер Зоил велел выпустить в каждый с расстояния в двадцать шагов стрелу из катапульты; железо от этого нисколько не пострадало, не считая небольших царапин, подобных царапинам, нанесенных стилем. Один из этих панцирей носил сам Деметрий, второй — Алким, родом из Эпира, самый воинственный и сильный из всех приближенных Деметрия. Он единственный имел доспехи весом в два таланта, тогда как у остальных они весили всего талант. Алким сражался в Родосе и пал вблизи театра.

22. Родосцы доблестно защищались. Деметрий не совершил здесь ничего достойного упоминания, но не прекращал войны, так как был сильно разгневан: супруга Фила послала ему письмо, ковры и одежды, а родосцы, захватив корабль, со всем грузом отправили его к Птолемею. Они не последовали примеру любезных афинян, которые во время войны с Филиппом взяли в плен гонцов и, прочитав посланные с ними письма, одно — письмо Олимпиады[99] — не тронули и доставили Филиппу запечатанным, как оно было. Деметрий, как ни сильно был раздосадован, не стал мстить родосцам, хотя сразу же имел к тому случай. Кавниец Протоген[100] писал картину, изображавшую город Иалис. Труд его близился к концу, когда картину в одном из предместий города захватил Деметрий. Родосцы прислали к нему посла с просьбой пощадить это произведение, и Деметрий ответил, что скорее сжег бы портреты отца, чем такой труд художника. Говорят, что Протоген целых семь лет работал над этой картиной, Апеллес же, который ее видел, был так потрясен, что лишился дара речи, а какое-то время спустя сказал: — Велик труд, и удивительно творение художника, однако нет в ней божественного очарования, которое приблизило бы ее к небесам. — Впоследствии эта картина вместе с другими была перевезена в Рим и погибла там от пожара. Родосцы упорно продолжали обороняться; на помощь пришли афиняне, которые и примирили их с Деметрием, искавшим к тому повода; по условиям перемирия родосцы стали союзниками Деметрия и Антигона во всех войнах, кроме войны с Птолемеем.

23. Афиняне призвали Деметрия на помощь, когда их город осаждал Касандр. Деметрий привел флот в триста тридцать кораблей и значительное войско, изгнал Касандра из Аттики и, обратив его в бегство, преследовал до Фермопил; далее ему сдалась Гераклея, и шесть тысяч македонян добровольно перешли на его сторону. Возвращаясь назад, он вернул свободу всем эллинам, обитавшим к югу от Фермопил, заключил союз с беотийцами и завладел Кенхреей. Он отвоевал и вернул афинянам Филу и Панакг — небольшие крепости в Аттике, занятые Касандром. Афиняне, еще до того осыпавшие Деметрия всеми возможными почестями, сумели и теперь оказать ему новые, дотоле невиданные. Они назначили ему для жилья внутреннюю часть Парфенона, где он и поселился, причем считалось, что гостеприимство ему оказывает сама Афина; Деметрий, однако, не был скромным гостем и отнюдь не вел себя, как подобало в храме девственницы. Узнав однажды, что Филиппа, брата Деметрия, поместили в доме, где жили три молодых женщины, Антигон, не говоря сыну ни слова, тут же послал за квартирмейстером и сказал ему: — Не уведешь ли ты моего сына из тесного дома?

24. Деметрий, которому подобало стесняться Афины если не по другим причинам, то хотя бы как старшей сестры — ибо он желал, чтоб его так величали, — учинял в акрополе страшные бесчинства над свободными девушками и замужними горожанками. По сравнению с этими непотребствами казалось даже, что во время его сожительства с Хрисидой, Ламией, Демо и Антикирой — известными развратницами — чистота храма еще как-то блюлась. Обо многих из тогдашних событий не следует говорить, щадя славу города, но непременно нужно рассказать о мужестве и целомудрии Демокла. Этот мальчик, не достигший еще юношеского возраста, не укрылся от взора Деметрия, ибо даже его прозвище говорило о небывалой красоте: его называли красавцем Демоклом. Деметрий предпринимал всевозможные попытки, одаривал и запугивал Демокла, но ничем не мог его покорить; наконец Демокл перестал посещать палестру и гимнасий; для омовения он ходил в частную баню; и тут Деметрий, улучив момент, оказался с ним наедине. Поняв свою беззащитность и безвыходное положение, Демокл снял крышку с медного котла и бросился в кипящую воду; погибнув столь недостойной смертью, он совершил подвиг, достойный его родины и его красоты. Совсем иначе поступил Клеэнет, сын Клеомедонта; добившись отмены штрафа в пятьдесят талантов, к которому был присужден его отец, он принес в народное собрание соответствующее письмо от Деметрия; это опозорило его и повергло в волнение весь город. Клеомедонта от штрафа освободили, но собрание постановило, чтобы впредь никто из граждан не приносил писем от Деметрия. Деметрий, узнав об этом, не примирился с таким постановлением и сильно вознегодовал. Перепуганные его гневом, афиняне не только отменили постановление, но и покарали тех, кто внес это предложение или голосовал за него: часть их была казнена, часть осуждена на изгнание. Далее было принято решение о том, что "афинский народ наперед утверждает все, что бы ни повелел царь Деметрий, и считает это священным перед богами и справедливым для людей". Когда же кто-то из честных и благомыслящих мужей сказал, что Стратокл, внося подобное предложение, впал в безумие, левконец Демохарет ответил: — Он впал бы в безумие, если бы не впал в него. — Стратоклу его лесть принесла большую выгоду, а Демохарета осыпали проклятьями и осудили на изгнание. Вот как вели себя афиняне, когда у них в городе не было чужого войска, и они по видимости были свободны.

25. Придя в Пелопоннес, где никто из противников не оказал ему сопротивления, но все бежали, бросая города на произвол судьбы, Деметрий покорил так называемую Акту и Аркадию, за исключением Мантинеи; Аргос, Сикион и Коринф он освободил, дав занимавшим их отрядам по сто талантов. В Аргосе, во время Герей[101], Деметрий вместе с эллинами принял участие в праздничных торжествах и играх и женился на Деидамии, дочери молосского царя Эакида, сестре Пирра. Внушив сикионцам, что город их находится не там, где следует, он уговорил их не только переселиться туда, где они живут сейчас, но и сменить вместе с местоположением название города — Сикион на Деметриада. На истмийеком совете, где собралось множество мужей, Деметрий был провозглашен вождем Эллады, как некогда Филипп и Александр. Он считал себя намного выше обоих и кичился своей счастливой судьбой и величием своих деяний. Александр никого из других царей не лишил этого титула и никогда не называл себя царем царей, хотя многие из них свои титулы и царства получили от него. Деметрий же насмехался и издевался над всяким, называвшим царем кого-нибудь, кроме него самого и Антигона; он с удовольствием слушал на пирах здравицы в честь царя Деметрия, начальника слонов Селевка, наварха Птолемея, хранителя царской казны Лисимаха или сицилийца Агафокла[102], правителя островов, Когда это передавали другим царям, все они смеялись; сердился один Лисимах при мысли, что Деметрий ославил его скопцом: ведь хранителями казны, по обычаю, полагалось назначать евнухов. Лисимах вообще непримиримее всех прочих относился к Деметрию и очень осуждал его связь с Ламией; по его словам, он впервые видел, чтобы публичная женщина была участницей трагедии. Деметрий на это отвечал, что эта публичная женщина целомудреннее Лисимаховой Пенелопы.

26. Намереваясь возвратиться в Афины, Деметрий написал, что по прибытии желает быть посвященным в мистерии[103]; при Этом он настаивал на выполнении сразу и обряда Малых Дионисий и последних таинств посвящения. Это запрещалось правилами, и подобных случаев никогда прежде не бывало, ибо Малые Дионисии справлялись в месяце антестерионе, а Великие приходились на боэдромион[104]. Принятие последних таинств могло происходить не раньше, чем через год, считая от Великих Дионисий. Когда афиняне прочитали письмо Деметрия, один только факелоносец[105] Пифодор осмелился возражаю,, но ничего этим не достиг. По предложению Стратокла было постановлено месяц антестерион переименовать и считать мунихионом[106]. Деметрий принял в Агре[107] посвящение. Затем, когда антестерион из мунихиона сделался боэдромианом, Деметрий, совершив последние таинства посвящения, стал эпоптом[108]. Именно за это Филиппид и поносил Стратокла, говоря:

А жизнь Деметрия в Парфеноне он осуждал в таких стихах:

27. Из многих несправедливостей и беззаконий, происходивших тогда в городе, афинян, как рассказывают, больше всего обидело то, что Деметрий наказал им в короткий срок собрать и доставить ему двести пятьдесят талантов; когда это тяжелое, но непреложное требование было выполнено и Деметрий увидел, что деньги собраны, он велел отдать их на благовония Ламии и ее подругам-гетерам; для афинян позор был горше убытков, а молва тягостнее самого этого случая; некоторые, правда, утверждают, что он произошел не с афинянами, а с фессалийцами. Помимо этого, Ламия и сама, собираясь однажды дать царю обед, потребовала на это денег у многих граждан. Обед отличался такой необыкновенной пышностью, что был даже описан самосцем Линкеем[109]. Поэтому-то один из комических поэтов совершенно справедливо назвал Л амию "Гелеполой", а солиец Демохар самого Деметрия — "Мифом" за то, что у него была Ламия[110]. Благоденствующая и любимая Деметрием, она внушала ненависть и зависть не только женам, но и друзьям его. Однажды Деметрий отправил послов к Лисимаху; на досуге Лисимах показал им у себя на руках и ногах глубокие следы львиных когтей и рассказал о своей схватке со зверем, с которым был заперт по приказанию Александра. Послы улыбнулись и сказали, что у их царя тоже есть на шее укусы страшного зверя — Ламии. Удивительнее всего, что Деметрий, с самого начала плохо относившийся к Филе из-за ее возраста, был покорен Ламией и долго любил эту уже совсем увядшую женщину. Как то Ламия во время пира играла на флейте; Деметрий спросил Демо, прозванную Манией: — Какова по-твоему Ламия? — Стара, царь, — ответила Демо. В другой раз, когда подавали сласти, Деметрий обратился к ней же: — Видишь, сколько мне посылает Ламия? — От моей матери ты получишь много больше, стоит тебе только пожелать и ее. — В памяти людской сохранилось еще суждение Ламии о так называемом "суде Бокхорея"[111]. В Египте некто воспылал к гетере Тониде страстью, для удовлетворения которой не имел денег. Потом ему приснилось, что он спал с нею, и желание его утихло. Однако Тонида через суд потребовала с него вознаграждения. Узнав об этом, Бокхорей велел этому человеку отсчитать столько денег, сколько она просила, поместить их в сосуд и двигать сосуд взад-вперед, а гетере — ловить тень сосуда с деньгами, ибо воображение — это тоже лишь тень действительности. Ламия считала этот суд несправедливым: ведь тень не утолила алчности гетеры, тогда как сон удовлетворил желание влюбленного. Вот что известно о Ламии.

28. А теперь судьба и деяния мужа, о котором мы рассказываем, опять изменяют наше повествование и словно переносят его с комической сцены обратно на трагическую. Остальные цари Заключили союз против Антигона и объединили свои войска. Деметрий тогда покинул Элладу и соединился с отцом. При виде того, как Антигон, невзирая на свой возраст, жаждет войны, возросло стремление к ней и у Деметрия. Между тем, думается, что Антигон, если бы он проявил некоторую уступчивость и немного умерил свое властолюбие, мог до конца дней своих сохранить главенство и передать его сыну. Но, будучи по натуре человеком тяжелым, высокомерным и резким в речах не меньше, чем в поступках, он настраивал и ожесточал против себя людей молодых и могущественных. И в этот раз он грозился, как стаю птиц, слетевшихся клевать зерно, простым шумом разогнать союзное войско. Его силы составляли 70 с лишним тысяч пеших воинов, 10 000 конницы, 75 боевых слонов; у противников было 64 тысячи пеших воинов, на 500 человек больше конницы, 400 слонов и 120 колесниц. Когда Антигон сблизился с врагами, планы его не поколебались, но состояние духа резко изменилось; прежде, горделивый и надменный, громкоголосый и дерзкий, он любил во время битвы шутить и смеяться, а по отношению к врагам проявлял всегда суровость и пренебрежение; в этот раз он казался озабоченным и все время был молчалив; он представил Деметрия войску и объявил своим преемником. Но самым необычайным для всех было то, что он разговаривал с Деметрием наедине в своей палатке, — ведь прежде Антигон никогда не вел с сыном никаких тайных бесед, но, отдавая распоряжения, выполнял то, что решил самолично. Рассказывают, как Деметрий, будучи еще мальчиком, спросил отца, когда он снимется с лагеря; разгневанный Антигон ответил: — Неужели ты боишься, что, единственный, не услышишь звука трубы?

29. Души обоих на этот раз были во власти недобрых предзнаменований; Деметрий видел сон: Александр в блестящем вооружении вопрошал, какой пароль они собираются дать для предстоящей битвы. Деметрий ответил: — Зевс и Ника. — На это Александр сказал: — Я тогда уйду к вашим врагам. Они меня примут. — Войско уже было построено, когда Антигон, выходя из палатки, споткнулся, упал и сильно расшиб лицо. Поднявшись, он простер руки к небу и просил богов даровать ему победу или легкую смерть до того, как он потерпит поражение. В начале сражения Деметрий во главе значительной и притом отборной части конницы напал на сына Селевка, Антигона. Он блистательно вел бой, пока не обратил врагов в бегство, однако потом, побуждаемый своим высокомерием и чрезмерным честолюбием, несвоевременно стал их преследовать и сам лишил себя победы. Повернув, он не смог уже соединиться с пешим войском, ибо их разделили слоны. Воины Селевка между тем, увидев, что конница Деметрия лишена прикрытия, не напали на нее, но окружили, грозя нападением и давая в то же время возможность перейти на свою сторону. Так и случилось: большая часть воинов оторвалась от своих и добровольно перешла к неприятелю, а остальные обратились в бегство. Когда множество врагов ринулось на Антигона и кто-то из его окружения сказал: — Сейчас они нападут на тебя, царь, — Антигон ответил: — Конечно, разве у них может быть иная цель? Но Деметрий непременно придет мне на помощь! — Он надеялся на это до последней минуты, и взор его искал сына, пока Антигон не пал, пораженный множеством стрел. Все соратники и друзья его покинули, только лариссец Форак оставался с покойным царем.

30. Таков был исход сражения. Цари-победители, словно огромное тело, расчленяли владения Антигона и Деметрия, расхватывали их и присоединяли к тем землям, какими владели сами. Деметрий бежал с войском в пять тысяч пеших и четыре тысячи всадников и быстро добрался до Эфеса. Все полагали, что нужда в деньгах заставит его посягнуть на сокровища храма, однако из опасения, как бы этого не сделали воины, Деметрий поспешно отплыл в Элладу, возлагая последние и самые большие надежды на Афины: ведь там у него оставались корабли, деньги и супруга Деидамия; в настоящем положении он не видел для себя более надежного прибежища, чем симпатии афинян. Но едва Деметрий приблизился к Кикладам, он столкнулся с афинскими послами, которые предложили ему не вступать в город, поскольку народное собрание постановило не принимать никого из царей. Деидамию афиняне с подобающими почестями и свитой выслали в Мегару. Эти известия привели Деметрия в ярость, хотя вообще он переносил свое падение легко, и столь разительная перемена его не унизила и не лишила достоинства. Горше всего ему было обмануться в афинянах и увидеть, что их расположение на деле было пустым притворством. Нужно сказать, что самое ненадежное доказательство расположения к царям и правителям — это преувеличенные почести; вся ценность их в доброй воле тех, кем они воздаются, но, сопряженные со страхом, они не заслуживают ни малейшего доверия: ведь народы в равной мере осыпают почестями того, кого любят, и того, кого боятся. Поэтому правители, чей ум трезв, полагаются не столько на статуи, надписи и божеские почести, сколько на собственные дела и подвиги, и в соответствии с ними либо верят в искренность почитания, либо понимают, что оно фальшиво. Народы же часто, оказывая величайшие почести, ненавидят того, кто в своем безмерном высокомерии принимает Эти вынужденные выражения любви.

31. Деметрию пришлось снести обиду, ибо тогда он не в силах был отомстить; он послал в Афины послов с поручением передать афинянам его упреки и потребовать возвращения кораблей, среди которых был один с тринадцатью рядами весел. Получив свой флот, он привел его к Истму[112], а затем, видя, что дела складываются очень неудачно (отряды Деметрия отовсюду изгонялись, войско переходило на сторону врага), оставил в Элладе Пирра, а сам поплыл в Херсонес. Грабя владения Лисимаха, он увеличивал свои богатства и в то же время сплачивал силы, которые опять становились значительными. Союзники не оказывали Лисимаху никакой поддержки, ибо считали, что он нисколько не лучше Деметрия, но сильнее, а потому опаснее. Некоторое время спустя Селевк послал послов сватать Стратонику, дочь Деметрия и Филы. У Селевка от персиянки Апамы был сын Антиох, но он "читал, что царства его достанет и большему числу наследников, а ему необходимо породниться с Деметрием, тем более что Лисимах, как он знал, женится на одной из дочерей Птолемея, а сына, Агафокла, женит на другой. Для Деметрия возможность породниться с Селевком была невероятной удачей; взяв дочь, он со всем флотом отправился в Сирию. К берегу он приставал только по необходимости, по этой же причине причалил и в Киликии, которую после битвы с Антигоной союзные цари дали в награду Плистарху, брату Касандра. Высадку Деметрия на своей земле Плистарх счел для себя оскорбительной; кроме того, он стремился излить свой гнев против Селевка, который без ведома других царей примиряется с общим врагом, и отправился с этой целью к брату.

32. Узнав об этом, Деметрий двинулся от побережья к Кииндам[113], где получил оставшиеся у него деньги — тысячу двести талантов, и поспешно снялся с якоря. Фила была к этому времени уже с ним. Вблизи Рососа к ним присоединился Селевк. Отношения между ними сразу же установились искренние, без всякой подозрительности, и встреча была поистине царской. Селевк устроил в честь Деметрия пир в лагере, в своей палатке. Деметрий, в свою очередь, принимал его на корабле. Они встречались невооруженные и без стражи, беседовали друг с другом и проводили вместе много времени, пока Селевк вместе со Стратоникою не отправился торжественно в Антиохию. Деметрий после этого Завладел Киликией, а Филу отправил к ее брату Касандру — чтобы она опровергла обвинения, которые возводил на ее мужа Плистарх. Деидамия между тем приплыла к мужу из Элдады и, пробыв у него очень недолго, умерла от какой-то болезни. При посредстве Селевка Деметрий заключил с Птолемеем мир, в условия которого входило, чтобы он женился на дочери Птолемея, Птолемаиде. Во всем этом Селевк держал себя безупречно. Однако далее он предложил Деметрию выкупить у него Киликию, а не добившись этого, потребовал в гневе Сидон и Тир; здесь стала очевидна его склонность к насильственным и жестоким поступкам, ибо, владея территорией от Индии до Сирийского моря, он прикидывался бедняком, чуть ли не нищим, и из-за двух городов преследовал человека, с которым был в родстве и который к тому же пережил тягчайшие превратности судьбы. Селевк дал великолепное доказательство утверждению Платона, что муж, стремящийся быть истинно богатым, должен думать не об увеличении богатства, а об уменьшении своего корыстолюбия, ибо тот, кто не в силах от него избавиться, никогда не избавится и от бедности.

33. Деметрий не позволил себя устрашить и сказал, что даже тысячекратно потерпев такое поражение, как при Инее[114], он не станет за деньги покупать родство с Селевком. В Тире и Си доне он оставил свои отряды, а сам, узнав, что Лахар, пользуясь волнениями в Афинах, пытался захватить тиранию, решил, что, едва появившись там, сумеет без труда овладеть городом. С большим флотом он благополучно переплыл море, но у берегов Аттики был застигнут бурей и потерял большую часть кораблей и множество воинов. Самому ему посчастливилось спастись, и он завязал войну с афинянами, которая, однако, ничего ему не дала. Тогда он опять послал людей собирать флот, а сам отправился в Пелопоннес и осадил Мессену. Сражаясь у стен города, он был ранен: стрела из катапульты попала ему в лицо и насквозь пробила щеку. Поправившись, он овладел несколькими из отложившихся от него ранее городов, повторил свое нападение на Аттику, захватил Элевсин и Рамнунт и стал опустошать страну; он захватил корабль, который вез в Афины хлеб, и повесил купца и кормчего. Страх отвратил от Афин всех купцов, и в городе начался голод,, а вслед за ним и другие бедствия. Медимн соли стоил сорок драхм, медимн пшеницы можно было купить только за четыреста. Некоторое облегчение афиняне почувствовали, когда у Эгины появились полтораста кораблей, посланных им на помощь Птолемеем. Однако, как только Деметрий собрал от берегов Пелопоннеса и Кипра свои корабли, которых было до трехсот, флот Птолемея снялся с якоря и обратился в бегство. Бежал и тиран Лахар, бросив город на произвол судьбы.

34. Афиняне, хотя они в свое время постановили казнить всякого, кто только заговорит о заключении мира или о переговорах с Деметрием, теперь открыли ближайшие к его лагерю ворота и мгновенно направили к нему послов; они не ждали от Деметрия ничего хорошего, и только нужда заставила их так поступить. В это время на город обрушилось сразу множество бед. Между прочим, об этом времени рассказывают следующую историю: отец с сыном, доведенные до отчаяния голодом, сидели у себя в доме; с потолка вдруг упала дохлая мышь; увидев это, оба вскочили с места и вступили из-за нее в драку. Тогда же философ Эпикур кормил своих учеников бобами, которые делил между ними по счету. В таком положении был город, когда вошел Деметрий. Он велел всем собраться в театре, скену[115] заполнил вооруженными воинами, логий[116] окружил своими телохранителями, а сам, подобно трагическим актерам, прошел верхним ходом; все это чрезвычайно напугало афинян, однако уже начало его речи положило предел их страхам: ни в тоне, ни в словах Деметрий не позволил себе никакой суровости; мягко и по-дружески упрекнув афинян, он совершенно с ними примирился, роздал сто тысяч медимнов хлеба и назначил наиболее угодных им должностных лиц. Народ с ликованием приветствовал Деметрия, демагоги на трибуне соревновались в восторженных похвалах. Видя все это, оратор Дромоклид внес предложение передать парю Деметрию Пирей и Мунихий, которое и было принято. Несмотря на это, Деметрий по собственному почину поставил на Мусее[117] охрану, чтобы народ, настроение которого может измениться, не помешал его планам.

35. Овладев Афинами, Деметрий тотчас же начал враждебные действия против Лакедемона. При Мантинее он вступил в бой с царем Архидамом, одержал над ним победу и, обратив его войско в бегство, вторгся в пределы Лаконии. Во второй битве, уже при самой Спарте, он захватил в плен пятьсот человек, убил двести и едва не взял город, который дотоле славился своей неприступностью. Но судьба ни одного из царей, кроме Деметрия, не была чревата столь резкими и быстрыми переменами, никого она столько раз не делала ничтожным и опять великим, униженным из осиянного славой и вновь могущественным из бессильного. Поэтому, рассказывают, когда судьба была к нему неблагосклонна, Деметрий повторял стих Эсхила:

В момент, когда обстоятельства складывались для Деметрия так благоприятно, а власть и силы его возрастали, пришло известие о том, что Лисимах отторгнул у него все города Азии, а Птолемей захватил весь Кипр, за исключением города Саламина; Саламин, где оставались мать и дети Деметрия, был также осажден Птолемеем. Не иначе как сама судьба, подобно женщине у Архилоха, которая коварно держит в одной руке воду, а в другой огонь, отвратила его этими страшными известиями от Лакедемона, одновременно внушив ему новые величественные планы; произошло Это вот как.

36. После смерти Касандра царем македонян стал старший его сын Филипп, который вскоре тоже умер. Между оставшимися двумя наследниками существовала распря. Один из них, Антипатр, убил свою мать Фессалонику; тогда другой брат, Александр, призвал на помощь Пирра из Эпира и Деметрия с Пелопоннеса. Пирр пришел очень быстро и в качестве вознаграждения захватил значительную часть Македонии; тем самым он стал для юноши опасным соседом. Деметрий, получив послание Александра, пришел во главе своего войска. Напуганный больше прежнего славой Деметрия, Александр сам встретил его у Дия[118], осыпал любезностями и изъявлениями любви, но сказал, что сложившееся положение не требует больше его присутствия. Из-за этого между ними возникло взаимное недоверие. Когда Деметрий по приглашению молодого царя отправился к нему на обед, кто-то донес, что против него злоумышляют и собираются во время пира его убить. Деметрий не проявил никакого волнения, лишь несколько замешкался: военачальникам он приказал держать войско наготове, а слугам и рабам, которые его сопровождали (их было много больше, чем у Александра), велел вместе с собой войти в пиршественный зал и находиться там, пока он не поднимется с места. Александр испугался и не посмел осуществить свой замысел. Деметрий под предлогом того, что он не склонен много пить, вскоре удалился. На следующий день, ссылаясь на изменившиеся обстоятельства, Деметрий стал собираться в поход, просил Александра извинить краткость его пребывания и обещал в другой раз погостить подольше. Юноша обрадовался, что Деметрий оставляет Македонию по собственной воле, не затаивши зла, и проводил его до самой Фессалии. Придя в Лариссу[119], оба, питая злые умыслы, стали приглашать друг друга на пир. Это-то и сделало Александра жертвой Деметрия. Не решаясь принять меры предосторожности, дабы и враг их не принял, юноша претерпел то, что сам готовил другому. Теперь он по приглашению Деметрия пришел к нему на обед. Когда в разгаре пира гость поднялся с места, Деметрий из страха поднялся вслед за ним и поспешно направился к дверям. Достигнув их, он приказал своим телохранителям: — Рубите идущего за мной. — С этими словами Деметрий вышел, а Александр был зарублен вместе с друзьями, которые кинулись ему на помощь. Один из них, как рассказывают, уже израненный, воскликнул, что Деметрий опередил их всего на один день.

37. Ночь, как и следовало ожидать, македоняне провели в волнении и с наступлением дня были все еще полны беспокойства и страха перед войском Деметрия. Поскольку они не отважились напасть, Деметрий отправил к ним посольство, выражая желание вступить в переговоры и оправдаться в содеянном. Македоняне несколько приободрились и решили оказать ему любезный прием. И действительно, когда Деметрий пришел, ему не пришлось произносить длинных речей: испытывая ненависть к матереубийце Антипатру и не имея более достойного претендента, македоняне провозгласили Деметрия своим царем и немедленно препроводили в Македонию. Среди их соотечественников, находившихся дома, происшедшая перемена также не вызвала протеста, ибо македоняне все еще ненавидели Касандра и не забыли его беззаконий по отношению к покойному Александру. Если же они сохранили воспоминание об умеренном правлении первого Антипатра, это тоже было на пользу Деметрию, женатому на его дочери и имевшему от нее сына — наследника власти, к тому времени уже подростка, который сопровождал отца в походах.

38. В эту пору, когда судьба его была столь блистательна, Деметрий узнает о своих детях и матери, что Птолемей отпустил их с большими почестями и богатыми дарами, а о дочери, выданной замуж за Селевка, — что она теперь жена Антиоха, сына Селевка, и царица северных областей Азии. Случилось это, кажется, так: Антиох влюбился в совсем еще юную Стратонику,.. которая, однако, уже имела сына от Селевка. Он жестоко страдал, изо всех сил старался побороть свою страсть и наконец понял, что она ужасна и неизлечима. Подавленный этой мыслью, юноша стал искать способа расстаться с жизнью; постепенно, пренебрегая всяким лечением и не принимая пищи, он довел себя до полного телесного изнеможения, утверждая, что болен какой-то болезнью. Врач Эрасистрат без труда понял, что юноша влюблен; гораздо труднее было догадаться, кто же предмет его любви; желая узнать и это, Эрасистрат проводил все дни в комнате больного и всякий раз, когда входил молоденький мальчик или женщина, внимательно следил за выражением его лица и наблюдал каждое движение, в особенности тех частей тела, которые откликаются на всякое волнение души. Когда к нему входили другие, Антиох оставался спокоен, но стоило появиться Стратонике, одной или в сопровождении Селевка, с юношей творилось все то, что описано Сапфо: голос прерывался, появлялся огненный румянец, взор мутился, внезапно выступал пот, пульс учащался и становился неровным и в конце концов, когда страсть совершенно овладевала им, его охватывало смущение, ужас и смертельная бледность. Из всего этого Эрасистрат заключил, что царский сын, вероятно, решился молчать до самой смерти, потому что любит не кого иного, как Стратонику. Врач понимал, как опасно об этом говорить, однако, веря в любовь Селевка к сыну, отважился и сказал ему, что болезнь Антиоха зовется любовью, но любовь это безнадежная и неутолимая. Пораженный Селевк спросил: — Почему же она неутолима? — И Эрасистрат ответил: — Потому, клянусь Зевсом, что он пылает страстью к моей жене! — Неужели же, — воскликнул Селевк, — ты, друг Антиоха, не уступишь ему жену, зная, что его болезнь причиняет мне такое горе? — Но ведь и ты, его отец, не сделал бы этого, если бы Антиох пожелал Стратонику! — На это Селевк воскликнул: — Пусть бы только кто-нибудь из богов или людей устроил так, чтобы желание его обратилось на Стратонику! Из любви к сыну я охотно отказался бы и от царства! — Пока Селевк в сильном волнении и со слезами произносил эти слова, врач взял его за руку и сказал, что он не нуждается в Эрасистрате, он сам — отец, муж и царь — лучший целитель своего сына. Селевк тотчас же созвал народное собрание и всенародно объявил, что желает царем всех северных областей сделать Антиоха, а царицей — Стратонику, которая станет его женой. Он полагает, что сын, который привык во всем его слушаться и никогда не выходил из повиновения, не будет противиться этому желанию. Что же касается его жены, то если она возмутится против нового брака как незаконного, он просит друзей наставить ее и убедить считать решения царя законными, справедливыми и направленными на пользу государства. Вот при каких обстоятельствах совершился, как говорят, брак Антиоха и Стратоники.

39. Между тем Деметрий вместе с Македонией захватил также Фессалию. В его власти была к этому времени большая часть Пелопоннеса, а за Истмийским перешейком — Мегары и Афины. Теперь он пошел походом на беотийцев и на очень умеренных условиях заключил с ними мир, однако после того как в Фивы вступил со своим войском спартанский царь Клеоним, беотийцы, подстрекаемые феспийцем Писидом, который благодаря своей славе и могуществу пользовался тогда большим влиянием, отложились. Деметрий подвел к Фивам свои машины и осадил город. Клеоним в страхе тайно покинул Фивы, и напуганные беотийцы сдались. Тогда Деметрий оставил в городах Беотии охрану, получил от беотийцев большие деньги и назначил своим наместником историка Иеронима. Он держался весьма милостиво, главным образом по отношению к Писиду, которого взял в плен. Деметрий не причинил ему никакого зла, напротив того, обошелся с ним ласково и в доказательство своего расположения сделал полемархом в Феспии. Некоторое время спустя Лисимах попал в плен к Дромихету. Деметрий сразу же выступил во Фракию с целью овладеть страной, пока в ней нет войск. В этот момент беотийцы вновь от него отложились, и тут же стало известно, что Лисимах освободился из плена. Деметрий в страшном гневе поспешно двинулся обратно в Беотию, а узнав, что беотийцам уже нанес поражение его сын Антигон, вторично осадил Фивы.

40. Тем временем Пирр совершил набег на Фессалию и дошел до самых Фермопил; Деметрий поручил осаду Фив Антигону, а сам выступил против Пирра, обратил его в беспорядочное бегство и, оставив в Фессалии десять тысяч гоплитов и тысячу всадников, вернулся к Фивам. Он приказал привезти сюда гелеполу, которая из-за своей тяжести и громоздкости передвигалась с большим трудом и до крайности медленно, так что за два месяца едва прошла несколько стадиев. Беотийцы защищались с большим мужеством, между тем как Деметрий часто заставлял своих воинов вступать в бой и рисковать жизнью больше из упрямства, нежели в силу необходимости. Видя, что немалое число их погибает, Антигон, движимый жалостью, спросил: — Отец, зачем ты напрасно жертвуешь ими? — На это Деметрий с сердцем ответил: — А о чем ты горюешь? Разве тебе придется платить жалованье убитым? — Желая после этого показать, что он не только беспощаден к воинам, но и сам в равной с ними мере подвергается опасности, Деметрий, раненный стрелой в шею, превозмогая жестокую боль, не прекратил осады. Ему удалось вновь овладеть Фивами. Когда он вступил в город, жителей обуял страх; они ожидали неописуемых ужасов; в действительности же казнено было всего тринадцать человек, несколько осуждено на изгнание, а все остальные прощены. Таким образом, Фивы, возрожденные всего десятью годами ранее, за столь короткий срок были дважды взяты неприятелем. Приближалось время Пифийских игр, и Деметрий ввиду того, что горные проходы, ведущие в Дельфы, были заняты этолийцами, решился на дело дотоле немыслимое: он устроил игры и торжество в Афинах под предлогом, что именно там должно справлять этот праздник, коим почитают, главным образом, афинского бога, родоначальника аттического племени[120].

41. Из Афин Деметрий отправился в Македонию. Он и по характеру был человек деятельный и к тому же замечал, что во время походов подданные были вполне преданны ему, между тем как дома находились в постоянном беспокойстве и охотно склонялись к мятежам. На этот раз он двинулся против этолийцев, опустошил их владения и, оставив там Пантавха с частью войска, пошел против Пирра; Пирр тем временем также выступил против Деметрия, благодаря чему враги разминулись. Деметрий с целью грабежа двинулся в Эпир; Пирр между тем напал на Пантавха и вступил с ним в сражение, во время которого полководцы сошлись лицом к лицу и оба были ранены. Победа осталась за Пирром; Пантавх обратился в бегство, многие из его воинов были убиты, а пять тысяч человек попали в плен. Это поражение оказалось для Деметрия неимоверно тяжелым: Пирр, одержав победу, не столько внушил македонянам ненависть к себе, сколько вызвал их восхищение своей храбростью и покрыл свое имя неувядаемой славой. Многие из македонян высказывали мысль о том, что он единственный из всех царей может доблестью сравниться с Александром; все же остальные, и в особенности Деметрий, словно на сцене, лишь изображают величие и достоинство. Деметрия и действительно окружала совершенно театральная обстановка; он не только украшал голову златотканой порфирой и македонской шапкой с двойной диадемой, — даже ноги его были обуты в пурпурного цвета кожаные башмаки. Для него долгое время ткали хламиду — искусное произведение с изображением вселенной и небесных светил. Работа эта из-за превратностей судьбы была закончена лишь наполовину, и эту хламиду никто никогда не осмелился надеть, хотя цари Македонии и после Деметрия нередко отличались высокомерием и кичливостью.

42. Но не только наряд царя раздражал не привыкших к роскоши македонян; они вообще не одобряли пышность его образа жизни, а более всего — его замкнутость и неприступность. Он либо вовсе не допускал до себя просителей, либо был с ними неприветлив и груб. Даже посольство афинян, к которым он относился любезнее, чем ко всем эллинам, он продержал однажды у себя целых два года. Когда из Лакедемона к Деметрию прибыл один посол, он страшно разгневался, сочтя себя оскорбленным, и спросил: — Так ты говоришь, что спартанцы прислали ко мне всего одного посла? — На это посланный ответил с истинно лаконским остроумием: — Да, к одному царю послали одного посла. — Однажды Деметрий, более приветливый, чем обычно, казалось, склонен был принять всех, кто этого домогался. Люди обрадовались случаю и сошлись, чтобы подать письменные прошения. Когда Деметрий их собрал и спрятал в складках одежды, довольные просители пошли его проводить. Однако, достигнув моста через Аксий, Деметрий выбросил все прошения в реку. Македоняне, которые считали, что над ними не царствуют, а издеваются, расценили это как тягчайшую обиду, тем более что они либо помнили сами, либо слышали от тех, кто помнил, о том, как скромен и доступен был Филипп. Как-то на дороге к нему пристала старуха, настойчиво просившая ее выслушать. Филипп ответил ей, что не имеет времени. — Тогда не будь царем, — воскликнула она, и Филипп, уязвленный ее словами, обратил на них должное внимание, вернулся во дворец и, отложив все другие дела, уделил несколько дней приему всех, кто этого желал, начиная с той самой старухи. Ведь первейшая обязанность царя — вершить суд. И если Арес, по словам Тимофея, тиран, то закон, как утверждает Пиндар, царь всего сущего. И Гомер говорит, что цари для охраны и защиты своих подданных получают от Зевса не гелеполы и не кованные медью корабли, но законы[121]. Поэтому другом и учеником Зевса является не тот царь, кто превосходит других воинственностью, несправедливостью и жестокостью, но самый справедливый из царей, Деметрий же гордился тем, что его прозвище не похоже на имена царя богов. И правда, Зевса называют "градодержавным", "защищающим города", Деметрию же дали прозвище "осаждающего города". Так зло с помощью грубой силы вторглось в область добра и со славой соединило несправедливость.

43. В Пелле[122] Деметрий тяжело заболел и чуть не потерял в это время Македонию: Пирр совершил на нее стремительное нападение и дошел до Эдессы. Едва поправившись, Деметрий без труда его победил и заключил с ним соглашение, не желая вредить собственным планам столкновениями и войнами с тем, кто постоянно становился ему на пути. А задумал он не малое — вернуть все земли, которые некогда были подвластны отцу. Приготовления Деметрия были столь же серьезны, как его надежды и планы: у него было уже без двух сто тысяч пеших воинов, около двенадцати тысяч всадников и флот в пятьсот кораблей; часть этих кораблей строилась в Пирее, другая в Коринфе, часть в Халкиде и некоторые в Пелле, причем Деметрий бывал во всех Этих местах, указывал, что и как нужно делать, и помогал сам. Всех поражали не только количество, но и величина этих судов. До тех пор ни один человек не видал кораблей ни с шестнадцатью, ни с пятнадцатью рядами весел; лишь позднее Птолемей Филопатор[123] построил корабль с сорока рядами весел длиной в двести восемьдесят локтей; высота его в носовой части составляла сорок восемь локтей. Команда этого корабля состояла из четырехсот человек, помимо гребцов, а число гребцов достигало четырех тысяч; кроме того, в проходах и на палубе помещалось почти три тысячи гоплитов. Однако этот корабль был примечателен только своим видом и больше походил на неподвижное сооружение, предназначенное для показа, а не для дела, так как на воде он держался плохо и плыл очень медленно. Корабли Деметрия красота не портила, а размеры служили им на пользу, так что быстрота их хода и пригодность в сражении вызывали не меньшее удивление, чем размеры.

44. Когда в Азию двинулось войско, какого после Александра не собирал ни один из полководцев, Птолемей, Селевк и Лисимах заключили союз против Деметрия. Сообща они отправили посольство к Пирру, призывая его пренебречь договором, заключенным с Деметрием, и захватить Македонию; договор-де обеспечивал не столько безопасность Пирру, сколько свободу нападать, на кого задумает, Деметрию. Пирр согласился, и Деметрий, еще только готовившийся к походу, оказался под угрозой большой войны. Птолемей, появившийся во главе сильного флота, склонял Элладу отложиться от Деметрия; на Македонию одновременно напали и стали грабить ее Лисимах из Фракии и Пирр. Деметрий оставил в Элладе сына, а сам двинулся в Македонию и напал сначала на Лисимаха. Тут до него доходит известие о том, что Пирр взял город Верою[124].

44. Слух об этом распространился среди македонян очень быстро, и сразу же в войске Деметрия не стало никакого порядка, в лагере стоял плач и сетования, и все, охваченные негодованием против Деметрия, открыто его бранили, не желали долее оставаться с ним и, угрожая отправиться по домам, в действительности стремились перейти на сторону Лисимаха. Деметрий решил как можно больше удалиться от Лисимаха и двинуться против Пирра. Лисимаха — своего соплеменника — благодаря его близости к Александру многие македоняне знали; Пирр же был пришельцем, и, по соображениям Деметрия, Пирра македоняне не могли ему предпочесть. Однако он совершенно обманулся в своих расчетах. Когда оба войска сблизились, Деметрий неподалеку от Пиррова лагеря разбил свой. Воины его, издавна привыкнув считать первым среди царей того, кто был первым в бою, восхищались доблестью Пирра; помимо этого, они узнали, как мягко Пирр поступает с пленными. Они и раньше стремились покинуть Деметрия и перейти к любому другому царю, — теперь же стали сначала украдкой, по нескольку человек, уходить из лагеря, а затем открыто подняли мятеж; в конце концов несколько человек осмелились подойти к Деметрию с советом оставить лагерь и спасаться, ибо македоняне больше не хотят сражаться ради его страсти к роскоши. Эта речь показалась Деметрию в высшей степени скромной по сравнению с грубостями остальных. Он вошел в свою палатку не как царь, а как трагический актер, сменил обычное роскошное одеяние на черное и тайно удалился. Большинство войска тотчас же кинулось грабить; они затевали ссоры друг с другом и яростно рвали царский шатер; наконец появился Пирр, грозным окриком остановил их и овладел лагерем. После этого Македония, которую Деметрий в течение семи лет твердо держал в своих руках, была поделена между Пирром и Лисимахом.

45. Деметрий, пережив крушение всех своих планов, бежал в Касандрею. Для его жены Филы горе это оказалось непосильным; она не в состоянии была увидеть злосчастнейшего из царей, своего супруга, частным человеком и изгнанником. Утратив всякую надежду, полная ненависти к судьбе Деметрия, более постоянной в несчастиях, чем в счастье, она выпила яд и скончалась. Деметрий же задумал спасти то, что уцелело после крушения, и отплыл в Элладу; там он собрал своих стратегов и приверженцев.

Слова, которыми Софокл в "Мепелае" говорит о судьбе героя:

можно отнести и к жизни Деметрия, к его взлетам и падениям, расцвету славы и новому уничижению; казалось, он безвозвратно лишился своего могущества, между тем власть его возродилась, а притекавшие к нему остатки войска вновь оживили его надежды. В ту пору Деметрий впервые появился в городах без царских уборов, как частный человек. Кто-то встретил его в таком виде в Фивах и метко сказал словами Эврипида:

46. Как только надежды Деметрия вновь устремились по царской стезе, он, обретя вновь осанку и все знаки величия, присущие царям, даровал фиванцам независимость. Афиняне отложились от Деметрия, исключили Дифила, который был жрецом "Богов-Спасителей", из числа должностных лиц и приняли постановление о том, чтобы избирать архонтов в соответствии с законами отцов; далее афиняне, видя, что могущество Деметрия возрастает в большей степени, чем они предполагали, призвали из Македонии Пирра. Рассерженный этим, Деметрий подошел к городу вплотную и стал упорно его осаждать. Народ отправил к нему в качестве посла философа Кратета, человека, пользовавшегося доброй славой и влиянием среди сограждан. Частью уступая просьбе афинян, частью же ради собственной выгоды, на которую указал ему Кратет, Деметрий снял осаду, собрал свои корабли, погрузил на них имевшееся в наличии войско — одиннадцать тысяч человек вместе со всадниками — и отплыл в Азию с намерением отвоевать у Лисимаха Карию и Лидию. В окрестностях Милета он встретился с Эвридикой, сестрой Филы. С нею была одна из ее дочерей от Птолемея, Птолемаида, которую Селевк некогда сватал за Деметрия. С согласия Эвридики теперь состоялась свадьба, а сразу же после нее Деметрий двинулся на малоазийские города; из них многие сдались ему добровольно, другие он взял силой, в том числе даже Сарды. В это время на его сторону перешли некоторые из военачальников Лисимаха с воинами и деньгами. Когда против Деметрия выступило войско Агафокла, сына Лисимаха, Деметрий направился во Фригию, решив захватить Армению, а затем поднять восстание в Мидии и овладеть, таким образом, северной частью Азии, где он знал много укрытий и путей отхода на случай, если бы неприятель стал его теснить. Агафокла, который двигался следом, Деметрию удалось разбить, однако его собственное положение было очень Затруднительным: пути подвоза продовольствия и корма были отрезаны, войско догадывалось, что целью похода является Армения и Мидия; между тем голод все усиливался. В довершение всего во время переправы через Лик множество воинов по собственной неосторожности стали жертвой течения. Насмешки над Деметрием не прекратились и теперь: кто-то написал на его палатке начальные стихи "Эдипа", несколько изменив их:

47. Постепенно к мукам голода присоединились и болезни, обычные в случаях, когда едят то, что непригодно в пищу. От них погибло не меньше восьми тысяч человек. После этого Деметрий с остатками войска отступил в Таре. Не желая вызывать неудовольствие Селевка, которому был подвластен Таре, он всячески стремился удержать своих воинов от грабежей, но это оказалось свыше его сил, поскольку войско терпело ужасающие лишения, а горные перевалы Тавра были заняты Агафоклом. Тогда Деметрий отправил Селевку послание, содержащее горькие сетования на судьбу и величайшую просьбу, даже мольбу о сострадании, которую Деметрий обращал к родственнику; ему, писал он, пришлось перенести такие тяготы, что даже врагам впору его пожалеть. Селевк поначалу был тронут этой просьбой и велел стратегам, находившимся в Тарсе, предоставить царское содержание самому Деметрию и неограниченное количество продовольствия его войску. Но вскоре Селевка навестил очень умный человек и верный его друг Патрокл, который сказал, что его пугают не расходы на войско Деметрия, но самое пребывание его во владениях Селевка, ибо Деметрий и прежде выделялся среди всех царей своей предприимчивостью и склонностью к беззакониям, теперь же он оказался в таком положении, которое и скромного человека может толкнуть на дерзкие и несправедливые поступки. Убежденный его словами, Селевк с большим войском двинулся в Киликию. Деметрий, пораженный и испуганный столь быстрой переменой в его настроении, укрылся за неприступными вершинами Тавра. Оттуда он отправил к Селевку послов с просьбой позволить ему воцариться над одним из независимых варварских племен, где бы он мог доживать свою жизнь, покончив со скитаниями и странствованиями; а если Селевку это неугодно, пусть прокормит его войско в течение зимы и самого Деметрия не прогоняет нищим и сирым и не предает в руки врагов.

48. Селевк, который ко всему относился подозрительно, предложил Деметрию, если он пожелает, провести два зимних месяца в Катаонии[127], выдав в качестве заложников самых близких своих друзей. Сам он между тем укреплял горные проходы, ведущие к Сирии. Запертый со всех сторон, словно обложенный лесной зверь, Деметрий был вынужден взяться за оружие; он стал совершать набеги на Киликию и с неизменным успехом отражал нападения Селевка. Во время одного из таких нападений против Деметрия были двинуты серпоносные колесницы; он зашел врагам в тыл, обратил их в бегство, потом заставил бежать тех, кто охранял подступы к Сирии, и овладел горными проходами. Это возродило его веру в свои силы, и, видя, что и к воинам вернулась бодрость духа, он стал готовиться к решающему сражению с Селевком, положение которого тоже стало трудным: под влиянием страха и недоверия оп отверг помощь Лисимаха, а в одиночку не решался напасть на Деметрия, опасаясь и его безрассудной дерзости, и удивительно превратной судьбы, которая после тягчайших испытаний вновь возносила Деметрия па вершины счастья. Но в это время Деметрием овладел тяжелый недуг, который измучил его и нанес непоправимый ущерб его планам. Часть его воинов перешла на сторону врага, другие просто разбежались. С трудом оправившись через сорок дней, Деметрий собрал остатки своего войска и на глазах врагов двинулся в путь, желая создать впечатление, что направляется в Киликию. В действительности же он ночью, не подавая знака трубою, изменил направление, перевалил через Аман[128] и принялся грабить окрестные земли вплоть до Киррестики[129].

49. Селевк устроил привал совсем рядом со станом Деметрия. Деметрий двинулся в атаку ночью, когда противник, ничего пе подозревая, отдыхал. Пораженный приходом перебежчиков, предупредивших его об опасности, Селевк поспешно вскочил и, обуваясь, приказал подать сигнал к бою, а друзьям крикнул, что предстоит схватка с лютым зверем. По шуму в стане врагов Деметрий догадался, что их предупредили, и поспешно отошел. С наступлением дня Селевк начал наступать; Деметрий велел одному из своих военачальников зайти с фланга и едва не обратил противников в бегство. В этот момент Селевк, спешившись, с непокрытой головой, защищенный только щитом, выступил вперед, так чтобы наемники могли его видеть, и стал увещевать их перейти на его сторону и понять, что он так долго не начинал сражения, щадя не Деметрия, а их, воинов. На это все ответили приветственными кликами и, называя Селевка царем, стали переходить к нему. Деметрий понял, что для него, пережившего полную превратностей жизнь, наступила новая, последняя перемена; желая спастись, он бежал к проходам Амана и с несколькими друзьями и с рабами, которых у него оставалось очень немного, углубился в густой лес; здесь он провел ночь, намереваясь, если удастся, выйти на дорогу, ведущую в Кавн[130], и добраться до моря, где он надеялся найти свой флот. Но когда стало ясно, что продовольствия не хватит даже на день, Деметрий отказался от этой мысли. В это время к нему пришел его друг Сосиген, в поясе которого было четыреста золотых. Рассчитывая с этими деньгами выйти к побережью, Деметрий ночью двинулся к горным перевалам. Там повсюду пылали вражеские костры; пришлось отказаться и от этого плана и вернуться на прежнее место. Возвратились, правда, не все (некоторые бежали), а из оставшихся не все сохранили бодрость духа. Кто-то осмелился сказать, что Деметрий должен сдаться на милость Селевка; в ответ Деметрий выхватил меч и собирался покончить с собой. Друзья тесно его обступили, стали утешать и в конце концов убедили сдаться. Деметрий отправил к Селевку гонца с известием о том, что он сдается.

50. Узнав об этом, Селевк приписал спасение Деметрия не Деметриевой, а своей счастливой судьбе, которая, наряду с прочими благами, дала ему случай проявить свою доброту и человеколюбие. Призвав к себе людей, он приказал поставить царскую палатку и приготовить все, чтобы оказать Деметрию торжественный и пышный прием. При Селевке находился некий Аполлонид, дружный прежде с Деметрием. Селевк отправил его к Деметрию с целью доставить ему удовольствие и ободрить мыслью, что он будет у своего человека и родственника. Когда намерения Селевка стали известны, друзья Деметрия, сперва немногие, а потом все поголовно, спеша и отталкивая друг друга, устремились к нему в надежде на быстрое его возвышение при дворе Селевка. Это обстоятельство заставило Селевка сменить сострадание на зависть, а недоброжелателям и клеветникам позволило отвратить царя от милосердия и совершенно убить в нем это чувство, ибо они неустанно твердили Селевку, что едва Деметрий появится в лагере, среди воинов тотчас поднимутся большие волнения. Между тем к Деметрию прибыл счастливый своим посольством Аполлонид; приходили и другие люди, передававшие приятные известия от Селевка. Деметрий, изведав тягчайшие бедствия и неудачи, воспрянул духом и, одушевленный новыми надеждами, стал раскаиваться в сдаче, которую и раньше считал для себя позорной. Однако в этот самый момент появился Павсаний во главе почти тысячи пеших и конных воинов; внезапно оттеснив от Деметрия всех друзей, он окружил его кольцом своих воинов и, не заходя в лагерь Селевка, отвел прямо в Херсонес Сирийский; здесь Деметрий содержался под сильной охраной, однако Селевк дал ему достаточное количество слуг и немалую сумму денег на содержание; в его распоряжение были предоставлены места царских прогулок и зверинец; кроме того, из бежавших вместе с ним друзей каждый, кто пожелал, мог разделить его судьбу. По временам его кто-нибудь посещал и старался утешить и ободрить тем, что после приезда Антиоха со Стратоникой ему будет возвращена свобода.

51. Между тем Деметрий в этих обстоятельствах приказал приближенным сына и своим военачальникам и друзьям в Афинах и Коринфе не верить ни письмам его, ни печати, считать его погибшим, а города и прочие владения беречь для Антигона. Узнав о пленении отца и тяжело переживая это известие, Антигон одел траурные одежды и написал всем царям, в том числе и Селевку, предлагая все, чем он еще владел, и, в первую очередь, самого себя в залог за отца. К его просьбе присоединились многие города и цари, кроме Лисимаха, который сулил Селевку большие деньги за жизнь Деметрия. Селевк, и без того недолюбливавший Лисимаха, теперь и вовсе стал смотреть на него, как на кровожадного варвара. С освобождением Деметрия он медлил до приезда своего сына Антиоха и Стратоники, желая, чтобы они доставили пленнику столь великую радость.

52. Деметрий покорился своему несчастию и привык не тяготиться своим новым положением. Вначале он не чуждался телесных упражнений, гулял и охотился, коль скоро это было ему разрешено, но постепенно, обленившись, отказался от этих занятий; он совершенно опустился и, предавшись пьянству и игре в кости, проводил в этом большую часть времени. Возможно, он таким образом уходил от раздумий о своем положении, которые, когда он был трезв, не давали ему покоя, и затуманивал вином свой разум, а может быть, теперь только понял, что именно такой жизни всегда жаждал и домогался и что сам, по неразумию и ради погони за суетной славой, причинил и себе и другим много неприятностей, стремясь в битвах и походах найти то счастье, которое теперь нежданно обрел в бездеятельности и лени. Η в самом деле, зачем дурные цари воюют и подвергают себя опасностям? В своем неразумии и злонравии они пренебрегают доблестью и всем истинно высоким в борьбе и гонятся лишь за роскошью и наслаждениями, не умея, однако, и им предаться безраздельно! В конце третьего года своей жизни в Херсонесе Деметрий захворал от праздности, обжорства и пьянства и умер, достигнув пятидесяти четырех лет. Селевка все осуждали, и он раскаивался, что из-за чрезмерной подозрительности не сумел проявить по отношению к Деметрию того истинно царственного человеколюбия, с каким дикарь-фракиец Дромихет обошелся с пленным Лисимахом.

53. Похороны Деметрия были торжественны и исполнены трагического великолепия. Антигон, узнав, что золотая урна с прахом отца находится в пути, со всем флотом встретил ее у островов и водрузил на самый большой корабль. Города, где корабли приставали, возлагали на урну венки и посылали мужей в траурных одеждах сопровождать ее и участвовать в погребении. Когда процессия приплыла в Коринф, великолепную урну, украшенную царской порфирой и диадемой, выставили на корме для общего обозрения. Вокруг нее стояли в почетном карауле вооруженные юноши. Самый знаменитый флейтист того времени, Ксенофант, сидел рядом и играл священные мелодии. Ему аккомпанировали ритмичными взмахами весел, так что получался звук как при биении кулаком в грудь. Величайшую печаль и сострадание среди собравшейся на берегу толпы вызывал удрученный горем рыдающий Антигон. Когда все обряды были завершены и венки возложены, урну из Коринфа перевезли в Деметриаду, город, образовавшийся из слияния мелких городков вокруг Иолка[131] и названный в честь покойного царя, где и состоялось погребение. Деметрий оставил после себя потомков: Антигона и Стратонику — от Филы, двух Деметриев (один, Деметрий Лепт, был от иллириянки, а второй, царь Кирены, от Птолемаиды), Александра — умершего в Египте — от Деидамии. Говорят, у него был еще сын от Эвридики — Корраг. Царская власть в его роду переходила из поколения в поколение вплоть до Персея, при котором Македонию покорили римляне.

Грилл, или о том, что животные обладают разумом

1. Одиссей. Мне, кажется, Кирка, что я все уразумел и запомню... Хотелось бы только узнать, есть ли эллины среди тех, кого ты превратила в волков и львов.

Кирка. Великое множество, милый Одиссей. А зачем ты спрашиваешь?

Одиссей. Потому что, клянусь Зевсом, я бы прославился в Элладе, если б, по твоей милости, смог взять с собой своих товарищей, и они вновь стали бы людьми, и мне не пришлось бы видеть, что они, вопреки своей природе, состарились в зверином облике, влача жалкое и постыдное существование.

Кирка. О, этот человек столь неразумен, что свое честолюбие хочет обратить во зло не только самому себе и своим спутникам, но и людям, не имеющим к нему никакого отношения!

Одиссей. Словно своим колдовским зельем, ты дурманишь меня этими словами для того, чтобы превратить в животное, если я поверю, что вновь стать человеком — несчастье.

Кирка. Разве сам себе ты не причинил еще горшую беду, когда отказался, не зная смерти и старости, жить со мною, но, презирая все невзгоды, спешишь к смертной и, добавлю, уже немолодой женщине[132] из желания еще больше прославиться и вознестись, предпочитая истинному благу пустой его призрак?

Одиссей. Пусть так, Кирка! зачем нам вечно спорить об одном и том же. Лучше окажи мне услугу и освободи этих мужей.

Кирка. Это не так-то просто, клянусь Гекатой; ведь речь идет не о каких-нибудь первых попавшихся людях. Тебе лучше сначала спросить у них, хотят ли они этого. Если они откажутся, вступи с ними в беседу, почтенный Одиссей, и постарайся убедить. А если не удастся и они победят тебя своими доводами, признай, что ты дурно распорядился своей жизнью и судьбой товарищей.

Одиссей. Зачем ты смеешься надо мной, богиня? Как же они, колдовством превращенные в ослов, свиней и львов, могут говорить и понимать человеческую речь?

Кирка. Будь спокоен, честолюбивейший из людей, они смогут и то и другое. Однако достаточно, если один от имени их всех вступит с тобой в беседу. Поговори вот с этим.

Одиссей. Как же мне его называть и кем он был прежде?

Кирка. Какая разница? Если угодно, зови его Гриллом. Ну, а теперь я уйду, чтобы ты не подумал, будто в угоду мне он говорит против совести.

2. Грилл. Здравствуй, Одиссей!

Одиссей. Здравствуй и ты.

Грилл. О чем ты хочешь меня спросить?

Одиссей. Я знаю, что вы были людьми, и чувствую ко всем вам жалость, особенно, конечно, к грекам, оказавшимся в такой беде; поэтому я упросил Кирку освободить тех, кто этого пожелает, вернуть им прежний облик и отпустить со мной.

Грилл. Довольно, Одиссей, не говори больше ни слова. Мы все глубоко презираем тебя и отлично видим, что не по заслугам тебя считали мудрым и ты слыл человеком выдающегося ума, раз без должного размышления мог устрашиться перемены худшей жизни на лучшую. Как дети боятся лекарств врача и увиливают от уроков, хотя то и другое превращает их из больных и несмышленых в здоровых и разумных, так и ты сопротивляешься превращению, и теперь, видя Кирку, дрожишь и пугаешься, как бы она ненароком не сделала из тебя свинью или волка; вдобавок ты уговариваешь нас, хотя мы и пользуемся неисчислимыми благами, отказаться от них и одновременно от той, которая их дарует, и уплыть на твоем корабле, снова став самыми злосчастнейшими и жалкими животными — людьми.

Одиссей. Мне кажется, Грилл, что напиток Кирки отнял у тебя не только прежний облик, но и рассудок: голова твоя полна несуразных и диких мыслей. Но, быть может, сила привычки приколдовала тебя к этой жизни.

Грилл. Дело, владыка Кефалении, ни в том, ни в другом. Если ты действительно хочешь вести со мной беседу, а не браниться, я без труда сумею убедить тебя (ибо по опыту знаю и ту и другую жизнь), что мы с полным основанием предпочитаем свое новое состояние прежнему.

Одиссей. Что же, я охотно послушаю.

3. Грилл. А я столь же охотно изложу свои соображения. Начнем с душевных качеств, которыми вы, как я знаю, кичитесь, считая, что превосходите животных справедливостью, умом, отвагой и прочими доблестями. Ответь-ка мне, мудрейший из мужей, вот на какой вопрос. Я слышал, как ты однажды рассказывал Кирке про землю киклопов, что она, не требуя труда пахаря и сеятеля, до того тучна и хороша, что сама собою родит все плоды. Так скажи, какой край заслуживает похвалы — эта страна или пестующая коз каменистая Итака, которая лишь скудным и жалким урожаем вознаграждает великие труды и старания пахаря? Не смущайся, если тебе придется отвечать вопреки своим чувствам к родине.

Одиссей. Говорить надо по совести. Я больше люблю мою родную Итаку и больше привязан к ней, но земля киклопов мне по сердцу и восхищает меня.

Грилл. Значит, дело обстоит, очевидно, так, как говорил мудрейший из людей, а именно: одно следует хвалить и славить, а другое предпочитать и любить. То же, я полагаю, ты скажешь и применительно к душе. Подобно почве, совершеннее та душа, которая без затраты труда родит благие качества, как сами собой вырастающие плоды.

Одиссей. И против этого я не возражаю.

Грилл. Значит, ты признаёшь, что душа животных более приспособлена и лучше создана для рождения благих качеств, ибо, как непаханая и незасеянная земля, она сама, без чьих бы то ни было побуждений и наставлений, порождает и взращивает их, в каждом случае — сообразно воле природы.

Одиссей. Какие же, Грилл, душевные блага присущи животным?

4. Грилл. Скажи лучше, какими они не обладают в большей мере, чем самые мудрые люди? Если угодно, рассмотрим сначала храбрость, которой ты похваляешься, и не краснеешь, когда тебя зовут "отважным" и "городов разрушителем", хотя ты; несчастнейший, коварством и хитростью обманываешь людей, привыкших благородно и честно сражаться, неискусных в кознях, простодушных, и называешь доблестными низкие поступки, которые не имеют с доблестью ничего общего. Но, как ты знаешь, борьбе животных друг с другом и с человеком чужды хитрости и коварные уловки — животные сражаются, полагаясь единственно на свое бесстрашие и силу. Не по велению закона, не в страхе перед наказанием за бегство с поля боя делают они это, но по своей природе они не могут мириться с поражением, держатся до последней крайности и добиваются победы. Даже когда телесная сила их сломлена, животные не сдаются и не теряют силу духа, но умирают, продолжая бороться. У многих смертельно раненных вместе с яростью в одну какую-нибудь часть тела приливает сила, обращается против врага, бушует и неистовствует, пока не угаснет, как пламя. Животные не знают ни просьб, ни призывов к пощаде, ни признания своего поражения. Никогда лев по недостатку мужества не становится рабом льва или конь рабом другого коня, а человек рабствует перед человеком, охотно принимая рабство, получившее свое наименование от робости. Взрослые животные, хитростью пойманные в сети, отказываются от пищи и отвергают питье, предпочитая неволе смерть, а детенышей, еще податливых и незлобных, люди умышленно портят лаской и приманками, пока, из-за несвойственного их природе образа жизни и удовольствий, они в конце концов не становятся вялыми и не примиряются с так называемым приручением, обозначающим утрату врожденной смелости. Из сказанного явствует, что животным отвага соприродна. Людям же она несвойственна, и это, Одиссей, ты лучше уяснишь себе из следующих примеров. Среди животных сила между обеими полами распределена равномерно, и самка не уступает самцу в способности выполнять необходимые труды и защищать детенышей. Конечно, ты слышал о кромионской свинье, которая, хотя и была самкой, доставила много хлопот Тесею[133], и знаешь, что женщине-сфинксу с горы Фикион не помогла бы мудрость в загадывании загадок и придумывании хитрых вопросов, если бы она намного не превосходила кадмейцев силой и отвагой[134]. В тех же местах обитала, говорят, страшная тевмесская лисица[135], а поблизости змея, которая сражалась с Аполлоном за владение дельфийским оракулом[136]. Ваш царь взял от сикионца в награду за то, что разрешил ему не принимать участие в походе, кобылицу эту[137] и поступил очень разумно, предпочтя трусливому мужу отличную боевую лошадь. Ты не раз мог наблюдать, что храбростью и силой пантеры и львицы нисколько не уступают самцам, а твоя супруга, пока ты воюешь, сидит дома у очага и беспомощнее ласточки обороняется от тех, кто угрожает ей и ее дому, хотя по крови она и лаконянка. Что же тогда говорить о жительницах Карии и Меонии?![138] Из всего этого видно, что мужам отвага свойственна не от природы, ибо, в противном случае, она была бы присуща и женщинам. Вы, люди, проявляете храбрость лишь по требованию законов, против воли, нехотя, покорствуя обычаям, опасаясь упреков, чужих мнений и пересудов. Труды и опасности вы преодолеваете не из смелости, но потому, что другие вещи страшат вас еще сильней. Точно так же, как тот из твоих спутников, который первым схватил весло полегче не по равнодушию к гребле, но в страхе перед более тяжелым, человек, согласный терпеть побои, чтобы не получить рану, или противостоящий врагу, дабы избежать мучений и смерти, идет на это не из храбрости, а из трусости. А если так, то ваша отвага — не что иное, как умная трусость, а воля к сопротивлению — страх, приспособившийся спасаться от одного зла посредством другого. Если вы считаете себя смелее животных, зачем тогда ваши поэты называют отличившихся в битве воинов храбрыми, как волки, со львиной душою, отвагой подобными вепрю[139], но почему-то никто из них не говорит о льве с человеческим сердцем и не сравнивает храбрость вепря с храбростью человека? Я полагаю, что как быстроногих людей зовут, преувеличивая, "ветроногими", а красивых — "подобными богам", так и храбрых воинов сравнивают с теми, кто отважнее их. Причина всего этого в том, что смелость закаляется горячностью. Именно такую безрассудную отвагу в ее чистом виде животные проявляют в схватках, у вас же она смешивается с рассудительностью, как вино с водой, так что отступает перед опасностью и часто упускает удобный случай, а некоторые люди считают даже, что горячность в битве только вредна и от нее следует отказаться, полагаясь лишь на тре,звый рассудок. Это мнение, правда, справедливо, если дело идет о безопасности и сохранении жизни, но с точки зрения отваги и мести — постыдно. Разве не нелепо сетовать на природу за то, что она не снабдила ваше тело иглами, бивнями или острыми когтями, и в то же время лишать душу дарованного ей оружия или, во всяком случае, притуплять его?!

5. Одиссей. Ну и ну, Грилл, ты, видно, был хорошим софистом, если и теперь в образе свиньи столь мастерски отстаиваешь свою мысль. Однако почему ты не переходишь к рассуждению о целомудрии?

Грилл. Я думал, что ты будешь со мною спорить, а ты между тем торопишься послушать о целомудрии. Впрочем, ведь ты супруг самой воздержной из женщин и вдобавок считаешь себя образцом воздержности, так как презрел домогательства Кирки[140]. Однако, при всем этом, и тут ты нисколько не превосходишь животных: они тоже не желают соединяться с теми, кто выше их, но ограничиваются себе подобными. Вовсе не удивительно, если ты, словно козел Менд[141] в Египте, запертый, как рассказывают, с многими красавицами и не испытывающий охоты сочетаться с ними, но предпочитающий для этого коз, чувствуешь склонность к привычным любовным связям и, будучи человеком, не желаешь делить ложе с богиней. А воздержность Пенелопы обкаркают с презрением и смехом сотни ворон, из которых каждая, если умирает ее ворон, вдовствует не малое время, а в течение целых девяти человеческих поколений. Так что твоя прекрасная Пенелопа в девять раз уступает целомудрием любой вороне.

6. Но поскольку ты заметил, что я софист, я буду соблюдать известный порядок в изложении и определю самое понятие воздержности, а затем рассмотрю различные страсти по родам. Итак, целомудрие — это ограничение и обуздание страстей: оно подавляет случайные и ненужные и устанавливает пределы необходимых. Вожделения, как ты можешь видеть, весьма различны: желание есть и пить, например, естественно и необходимо, а без любовной страсти, которая тоже заложена природой, можно, однако, обойтись, поэтому она называется естественной, но не необходимой. Есть также страсти, не принадлежащие ни к естественным, ни к необходимым; они приходят извне, порожденные праздными (вследствие неведения истинного блага) мыслями, но вторгаются такой толпой, что почти вытесняют естественные желания, как это бывает в государстве, если пришлый сброд чужеземцев берет верх над природными гражданами. Животные, чьи души полностью недоступны и чужды привносимым извне страстям, ибо они далеки от праздномыслия, как от моря, уступают людям в утонченности, но воздержность и обуздание немногих естественных страстей, которые им присущи, свойственны им в высшей мере. Меня самого, например, некогда не менее, чем тебя теперь, привлекало золото и казалось ни с чем не сравнимым благом, манили серебро и слоновая кость, а тот, кто владел ими в изобилии, представлялся избранным богами счастливцем, будь он фригийцем или жителем Карии, будь он даже презреннее Долона и злосчастнее Приама. Поэтому, постоянно скованный своими страстями, я не испытывал ни удовольствия, ни радости от многих других хороших вещей, которых у меня было немало, и сетовал на свою жизнь, словно был обездолен и лишен величайших на свете благ. Я вспоминаю, как однажды, увидев тебя на Крите в торжественном и праздничном одеянии, был ослеплен не твоею мудростью и отвагой, а восторженно любовался тонкой тканью хитона и красивыми складками пурпурной хламиды; безделица, золотая пряжка, тоже притягивала мои глаза искусной работой, так что я, очарованный, как женщина, шел за тобой по пятам. Но теперь я свободен от всех этих предрассудков, с презрением, как по камням, ступаю по золоту и серебру и, клянусь Зевсом, когда сыт, для меня не слаще валяться на всяких покрывалах и коврах, чем в глубокой и мягкой грязи. Подобные привнесенные извне вожделения чужды нам; нашей жизнью обычно управляют необходимые страсти и наслаждения, а тем, которые не столь необходимы, но естественны, мы предаемся умеренно и должным образом. (7.) В первую очередь рассмотрим их. Пристрастие к благовонным запахам, возбуждающим обоняние, помимо известной пользы, важно для распознавания вкуса пищи. Правда, язык, как известно, тоже способен определять остроту, сладость и кислоту, когда в смешанном виде различные соки вступают с ним в соприкосновение, но обоняние, еще до вкушения этих соков, определяет особенности каждого блюда безошибочнее слуг, которые приставлены первыми отведывать царскую еду; обоняние разрешает есть надлежащее, вредное отвергает, не допуская, чтобы чувству вкуса был нанесен ущерб и урон; оно предупреждает о непригодности пищи и судит о ней прежде, чем она успеет повредить. Обоняние не приносит нам забот и не принуждает с помощью хитрого искусства, называемого изготовлением благовоний, соединять и смешивать фимиам, корицу, нард, душистые листья и арабский тростник и за большие деньги покупать бесполезные, под стать женщинам, утехи. И все же страсть к такого рода вещам заразила не только женщин, но и большинство мужчин, так что они не желают приближаться к своим женам, если те не пахнут благовониями и душистыми притираниями. Напротив того, свойственным ей от природы духом чистой росы, луговых цветов и травы свинья привлекает борова, коза — козла, самки других животных — своих самцов; самка вступает в брак при взаимном влечении, без ломаний, не пытаясь прикрыть свое желание обманом и притворным отказом; самцы же в охоте не покупают свои права за плату, труды или услуги, но, когда придет пора, без хитростей и денег наслаждаются любовью, которая весной, как побеги у растений, рождает у животных охоту и сразу же тушит: самка после оплодотворения не подпускает к себе самца, а тот не делает попыток к соединению. Вот как мало значит у нас наслаждение, ибо всем управляет природа. Поэтому до сих пор животные остались чужды однополой любви самцов к самцам и самок к самкам, в то время как у вас подобные примеры нередки среди самых замечательных людей, не говоря уже о безвестных. Так, например, Агамемнон обошел всю Беотию, охотясь за бежавшим от него Аргинном, и свалил эту задержку на море и ветры[142], а затем, вспомнив о благоразумии, благоразумно искупался в Копаидском озере, чтобы потушить любовь и избавиться от страсти. Так же точно Геракл искал своего юного друга и потому был оставлен спутниками и не мог принять участие в походе[143]. В храме Аполлона Птойского[144] кто-то из вас потихоньку нацарапал "Ахилл красавец", хотя к этому времени у Ахилла был уже сын. Насколько мне известно, эта надпись существует и сейчас. Петуха, который за неимением курицы топчет другого петуха, сжигают живьем, так как это, по словам какого-то прорицателя или толкователя знамений, предвещает ужасную беду. Таким образом, сами люди признают, что животные более целомудренны и им несвойственно ради своих наслаждений попирать естество. А у вас, даже в союзе с законом, природа не в состоянии положить предела похоти: подхваченная страстями, точно потоком, похоть эта несет с собою отталкивающие отступления от естества, пренебрежение им и надругательство. Ведь мужчины стремятся к соединению с козами, свиньями и кобылицами, а женщины сходят с ума по животным мужского пола. От подобных связей у вас рождаются минотавры, эгипаны, и, я полагаю, сфинксы и кентавры. Иногда собаки и птицы, понуждаемые голодом, едят человеческое мясо; но ни одно животное не делало попыток сожительствовать с человеком. Люди же, наоборот, насилуют животных и используют для своих любовных и разных других наслаждений. (8.) Столь развращенные и неумеренные в желаниях упомянутого рода, люди и в отношении необходимых страстей оказываются много ниже животных. Необходимыми страстями называется стремление к еде и питью; они приносят нам и удовольствие и пользу. Вы же и здесь, гоняясь за наслаждениями, а не ища соответствующей вам по природе пищи, часто страдаете тяжелыми недугами, которые все проистекают из одного источника — переполнения желудка, и коим сопутствуют мучительные, с трудом изгоняемые ветры. Начать с того, что всякий род животных питается одной свойственной ему пищей — одни травой, другие кореньями или плодами, плотоядные же не прикасаются ни к чему, кроме мяса, и не отнимают корма у слабейших: лев разрешает щипать траву оленю, а волк овце, как это заложено в них природой. Только человек, единственное всеядное существо, стремясь к наслаждению, из-за своего чревоугодия хочет все попробовать и от всего вкусить, словно еще не Знает, что ему надлежит и полезно есть. Главным образом он употребляет в пищу мясо, но не по необходимости или недостатку другой еды, ибо круглый год собирает, получает и пожинает такой обильный урожай различных растений и семян, что может не горевать. Нет, из стремления роскошествовать и из пресыщения необходимым он ищет необыкновенных блюд, оскверненных убийством, проявляя большую кровожадность, чем дикие звери. Ведь кровь и мясо — пища гиен, волков и змей, человеку же она служит только приправой. Вдобавок, в отличие от животных, которые, нуждаясь в корме, охотятся только на определенные, притом немногие, виды существ, оставляя другие в покое, он употребляет в пищу мясо всех без разбора. Короче, любую птицу, любую рыбу, любое обитающее на земле животное можно встретить на ваших, как вы их зовете, приятных и гостеприимных трапезах. (9.) Добро бы так. Но всем этим вы пользуетесь только как приправой, чтобы подсластить свою обычную еду...[145] Что касается рассудка животных, то он не признает ненужных и бесполезных искусств, зато сродные и присущие ему искусства, которые ни от кого пе перенимаются, которым нельзя обучиться за плату, которым чуждо старательное и кропотливое прилаживание и приклеивание одного умозрительного положения к другому, он порождает сам. Я слышал, что каждый египтянин — врач; однако любое животное не только способно само себя вылечить, по умеет найти пропитание, использовать свою силу, охотиться, оберегаться от опасности и даже склонно к музыке в меру, данную ему природой. В самом деле, от кого мы научились, когда заболеем, заходить в реку, потому что там есть раки? Кто наставил черепах, пожравши змею, искать душицу? Откуда критские козы знают, что если в теле застрянут стрелы, надо поесть дикого бадьяна, после чего наконечники стрел выходят сами собой? Если ты скажешь, — и это будет правильно, — что наставницей во всех этих случаях является природа,· то признаешь, что свойственный животным разум исходит от высшего и мудрейшего начала. Если же вы, люди, думаете, что тут не годятся слова "сознание" и "рассудок", ищите более подходящие и почетные, поскольку поступки животных действительно изобличают более высокие и поразительные способности. Не в том дело, что их разум не может развиваться и двигаться вперед; он просто крепнет сам по себе, не нуждаясь ни в чьей помощи, и в этом отнюдь не его недостаток, напротив — как раз потому, что он начало природное и совершенное, он пренебрегает заимствованными, приобретенными в результате обучения знаниями. То, чему люди ради своих забав и причуд стараются обучить животных, хотя эта наука чужда их природе, они с легкостью усваивают. Не говоря уже о том, что щенки идут по следу, жеребята научаются ступать в известном ритме, вороны разговаривают, собаки скачут сквозь катящиеся обручи, в театрах показывают, как лошади и быки лозкатся, танцуют, принимают необычайные для себя положения и, усвоив нелегкие даже для человека телодвижения, твердо запоминают их единственно в доказательство своей понятливости, ибо во всем этом для них нет никакого проку. Если тебе не верится, что мы, животные, можем обучиться искусствам, знай, что мы даже способны наставлять в этом других. Куропатки приучают детенышей во время преследования падать навзничь, прикрываясь зажатым в лапках комом земли, аисты па крышах — ты можешь это видеть — обучают птенцов летать, соловьи передают музыкальное искусство своим детям, а те из них, кого люди ловят еще птенцами и сами вскармливают, поют много хуже, так как до срока лишились учителя. С тех пор как я принял свой нынешний облик, я не перестаю дивиться словам софистов, убедивших меня считать все живые существа, кроме человека, лишенными разума и рассудка.

10. Одиссей. Значит, ты, Грилл, изменил свое мнение и теперь полагаешь, что овца и осел наделены рассудком?!

Грилл. Все убеждает меня, милейший Одиссей, в том, что животные не лишены разума и понятливости. Ведь как одно дерево не в большей и пе в меньшей мере неодушевленно, чем другое, а все одинаково бесчувственны, ибо не имеют души, так же обстояло бы дело и в животном мире, где одно животное не должно было бы разумом и понятливостью уступать другому, если бы они не были в разной степени, одно больше, другое меньше, наделены рассудком. Прими во внимание, что глупость и тупоумие одних выясняются вследствие коварства и хитрости других; если сравнить лисицу, волка и пчелу с ослом и овцой, это будет равносильно сравнению тебя с Полифемом или твоего деда Автолика[146] с коринфянином Гомером. Я не думаю, правда, что разница в способности рассуждать, мыслить и запоминать у одного животного, сравнительно с другим, столь же велика, как у людей, сравнительно друг с другом.

Одиссей. Смотри, Грилл, не слишком ли смело приписывать разум тем, у кого отсутствует понятие о божестве.

Грилл. Значит, нельзя сказать, Одиссей, что ты, столь мудрый и рассудительный муж — потомок Сизифа?[147]