Лукиан

В первый период своего творчества Лукиан (родом из Самосаты б Малой Азии) был типичным представителем второй софистики. Затем постепенно отходит от ее принципов и становится их обличителем. Творчество Лукиана, сатирика и просветителя, весьма многообразно. Кроме традиционных для второй софистики жанров, Лукиан создавал так называемые Менипповы диалоги, антирелигиозные памфлеты, пародии и др. Несмотря на критику многих культурных и социальных явлений своего времени, Лукиан занимал высокое общественное положение.

Разговоры богов

4 Зевс и Ганимед

1. Зевс. Ну вот, Ганимед, мы пришли на место. Поцелуй меня, чтоб убедиться, что у меня нет больше ни кривого клюва, ни острых когтей, ни крыльев, как раньше, когда я казался тебе птицей.

Ганимед. Разве ты, человек, не был только что орлом? Разве ты не слетел с высоты и не похитил меня из средины моего стада? Как же это так вдруг исчезли твои крылья и вид у тебя стал совсем другой?

Зевс. Милый мальчик, я не человек и не орел, а царь всех богов, и. превратился в орла только потому, что для моей цели Это было удобно.

Ганимед. Как же? Ты и есть тот самый Пан? Отчего же у тебя нет свирели, нет рогов и ноги у тебя не косматые?

Зевс. Так, значит, ты думаешь, что, кроме Пана, нет больше богов?

Ганимед. Конечно! Мы всегда приносим ему в жертву нехолощеного козла у пещеры, где он стоит. А ты, наверно, похитил меня затем, чтобы продать в рабство?

2. 3евс. Неужели ты никогда не слыхал имени Зевса и никогда не видал на Гаргаре алтаря бога, посылающего дождь, гром и молнию?

Ганимед. Так это ты, милейший, послал нам недавно такой ужасный град? Это про тебя говорят, что ты живешь на небе и поднимаешь там шум? Значит, это тебе отец принес в жертву барана? Но что же я-то сделал дурного? За что ты меня похитил, царь богов? Мои овцы остались одни; на них, наверно, нападут волки.

Зевс. Ты еще беспокоишься об овцах? Пойми, что ты cделался бессмертным и останешься здесь вместе с нами.

Ганимед. Как же? Ты меня сегодня не отведешь обратно ша Иду?

Зевс. Нет! Мне тогда незачем было бы из бога делаться орлом.

Ганимед. Но отец станет меня искать и, не найдя, рассердится, а завтра побьет меня за то, что я бросил стадо. Зевс. Да он тебя больше не увидит.

3. Ганимед. Нет, нет! Я хочу к отцу! Если ты отведешь меня обратно, я обещаю, что он принесет тебе в жертву барана как выкуп за меня; у нас есть один трехлетний, большой, — он ходит вожаком стада.

Зевс. Как этот мальчик прост и невинен! Настоящий ребенок! Послушай, Ганимед, все это ты брось и позабудь о стаде и об Иде. Ты теперь небожитель — и отсюда можешь много добра ниспослать отцу и родине. Вместо сыра и молока ты будешь есть амброзию и пить нектар; его ты будешь всем нам разливать и подавать. А что всего важнее: ты не будешь больше человеком, а сделаешься бессмертным, звезда, названная твоим именем, засияет на небе, — одним словом, тебя ждет полное блаженство.

Ганимед. А если мне захочется поиграть, кто будет играть "со мной? На Иде у меня было много товарищей.

Зевс. Здесь с тобой будет играть Эрот, а я дам тебе много-много бабок для игры. Будь только бодр и весел и не думай о том, что осталось внизу.

4. Ганимед. Но на что я вам здесь пригожусь? Разве и .здесь надо будет пасти стадо?

Зевс. Нет, ты будешь нашим виночерпием, будешь разливать нектар и прислуживать нам за столом.

Ганимед. Это нетрудно: я знаю, как надо наливать и подавать чашку с молоком.

Зевс. Ну вот, опять он вспоминает молоко и думает, что ему придется прислуживать людям! Пойми, что мы сейчас на самом, небе, и пьем мы, я говорил тебе уже, нектар.

Ганимед. Это вкуснее молока?

Зевс. Скоро узнаешь и, попробовав, не захочешь больше молока.

Ганимед. А где я буду спать ночью? Вместе с моим товарищем Эротом?

Зевс. Нет, для того-то я тебя и похитил, чтобы мы спали вместе.

Ганимед. Ты не можешь один спать и думаешь, что тебе будет приятнее со мной?

Зевс. Конечно, с таким красавцем, как ты.

Ганимед. Какая же может быть от красоты польза для сна?

Зевс. Красота обладает каким-то сладким очарованием и делает сон приятнее.

Ганимед. А мой отец, как раз наоборот, сердился, когда спал со мной, и утром рассказывал, что я не даю ему спать, ворочаюсь и толкаю его и что-то говорю сквозь сон; из-за этого он обыкновенно посылал меня спать к матери. Смотри, если ты меня похитил для этой цели, то лучше верни обратно на Иду, а то тебе не будет сна от моего постоянного ворочанья.

Зевс. Это именно и будет мне приятнее всего; я хочу проводить с тобой ночи без сна, целуя тебя и обнимая.

Ганимед. Как знаешь! Я буду спать, а ты можешь целовать меня.

Зевс Когда придет время, мы сами увидим, как нам быть. Гермес, возьми его теперь с собой, дай ему испить бессмертия, научи, как надо подавать кубок, и приведи к нам на пир.

18 Гера и Зевс

1. Гера. Мне было бы стыдно, Зевс, если бы у меня был сын такой женоподобный, преданный пьянству, щеголяющий в женской головной повязке, постоянно находящийся в обществе сумасшедших женщин, превосходящий их своей изнеженностью и пляшущий с ними под звуки тимпанов, флейт и кимвалов; вообще он похож скорее на всякого другого, чем на тебя, своего отца.

Зевс. И тем не менее этот бог с женской прической, более изнеженный, чем сами женщины, не только завладел Лидией, покорил жителей Тмола и подчинил себе фракийцев, но пошел со своей женской ратью на Индию, захватил слонов, завоевал всю страну, взял в плен царя, осмелившегося ему сопротивляться, — и все это он совершил среди хороводов и пляски, с тирсами, украшенными плющом, пьяный, как ты говоришь, и объятый божественным безумием. А тех, кто осмелились оскорбить его, не уважая таинств, он сумел наказать, связав виноградной лозой или заставив мать преступника[223] разорвать своего сына на части, как молодого оленя. Разве это не мужественные деяния и не достойные меня? А если он и окружающие его при этом преданы веселью и немного распущены, то невелика в том беда, в особенности когда подумаешь, каков он был бы трезвым, если пьяный совершает такие подвиги.

2. Гера. Ты, кажется, не прочь похвалить Диониса и за его изобретение — виноградную лозу и вино, хотя сам видишь, что вытворяют опьяненные, теряя самообладание, совершая преступления и прямо впадая в безумие под действием этого напитка. Вспомни, что Икария, который первый из людей получил в дар виноградную лозу, убили мотыгами собственные сотрапезники.

Зевс. Это все пустяки! Во всем виновато не вино и не Дионис, а то, что люди пьют, не зная меры, и, переходя всякие границы, без конца льют в себя вино, не смешанное с водой. А кто пьет умеренно, тот только становится веселее и любезнее и ни с одним из своих сотрапезников не сделает ничего похожего на то, что было сделано с Икарием. Но, Гера, ты, кажется, ревнуешь, не можешь забыть Семелы и оттого бранишь прекраснейший из даров Диониса.

24 Гермес и Мая

1. Гермес. Есть ли во всем небе бог несчастнее меня?

Мая. Не говори так, Гермес.

Гермес. Как же не говорить, когда меня совсем замучили, завалив работой, — я разрываюсь на части от множества дел. Лишь только встану поутру, сейчас надо идти выметать столовую. Едва успею привести в порядок ложа и устроить все как следует, нужно являться к Зевсу и разносить по земле его приказания, бегая без устали туда и обратно; только это кончится, я, весь еще в пыли, уже должен подавать на стол амброзию — а раньше, пока не прибыл новый виночерпий[224], я и нектар разливал. И ужаснее всего то, что я, единственный из богов, по ночам не сплю, а должен водить к Плутону души умерших, должен быть проводником покойников и присутствовать на подземном суде. Оказывается, всех моих дневных трудов еще мало, мало того, что я бываю в палестрах, служу глашатаем на народных собраниях, учу ораторов произносить речи, — устраивать дела мертвецов — это тоже моя обязанность.

2. Сыновья Леды[225] сменяют друг друга: когда один находится на небе, другой проводит день в преисподней. Только я один принужден каждый день делать и то и другое. Сыновья Алкмены и Семелы[226], рожденные от жалких женщин, живут в свое удовольствие, не зная никаких забот, а я, сын Май, дочери Атланта, должен им прислуживать! Вот сейчас я только что вернулся из Сидона, от сестры Кадма, куда Зевс послал меня посмотреть, как поживает его возлюбленная;[227] не успел еще я перевести дух, а он уже посылает меня в Аргос навестить Данаю, на обратном пути оттуда "зайди, — говорит, — в Беотию повидать Антиопу". Я не могу больше! Если бы было возможно, я с удовольствием заставил бы его продать меня другому хозяину, как это делают на земле рабы, когда им служить невмоготу.

Мая. Оставь эти жалобы, сынок. Ты еще молод и должен прислуживать отцу, сколько он ни пожелает. А теперь, раз он посылает тебя, беги поскорее в Аргос и затем в Беотию, а то он, пожалуй, поколотит тебя за нерасторопность: влюбленные всегда очень раздражительны.

Морские разговоры

4 Менелай и Протей

1. Менелай. Я охотно верю, Протей, что ты превращаешься в воду — ведь ты морское существо — и даже в дерево, — это тоже можно допустить... Наконец, что ты принимаешь вид льва: хоть это и удивительно, все же не выходит за пределы вероятного; но если ты действительно способен, живя в море, превращаться в огонь, то этому я весьма удивляюсь и просто отказываюсь верить.

Протей. Не стоит удивляться, Менелай: ведь это несомненно так.

Менелай. Не спорю, я и сам это видел, но, говоря между нами, мне кажется, что в этом деле замешано какое-то колдовство, то есть, что ты, оставаясь все тем же, лишь обманом зрения действуешь па зрителя.

2. Протей. Но о каком же обмане можно говорить при столь очевидных явлениях? Разве не с открытыми глазами ты наблюдал за всеми моими превращениями? А если ты все-таки не веришь и думаешь, что все это обман, какое-то видение, встающее перед глазами, то приблизься ко мне, когда я превращусь в огонь, и коснись меня рукой. Вот ты и узнаешь, имею ли я только вид огня, или обладаю также его свойством обжигать.

Менелай. Этот опыт, Протей, не совсем безопасен!

Протей. Ты, Менелай, говоришь так, словно никогда не видел полипа и не знаком со свойствами этой рыбы.

Менелай. Полипа, положим, я видел, но охотно послушаю, что ты скажешь о его свойствах.

3. Протей. Так вот. К какой бы скале полип ни приблизился и ни приладил к ней, присосавшись, чашечек своих щупальцев, юн становится подобен ей и меняет свою кожу, цветом делая ее похожей на цвет камня; таким образом полип укрывается от рыбаков, совсем не выделяясь на скале и обманывая ловцов своим полным сходством с ней.

Менелай. Это я слышал; но ведь твое превращение в огонь куда менее вероятно, Протей!

Протей. Уж не знаю, Менелай, кому ты можешь поверить, "ели не доверяешь своим глазам.

Менелай. Да, я сам видел твое превращение, но уж слишком оно изумительное ты — и вода и огонь в одно время!

15 Зефир и Нот

1. Зефир. Нет, никогда еще, с тех пор как я живу и дышу, я не видел более прекрасного шествия на море! А ты, Нот, видел его?

Нот. Нет, Зефир! О каком это шествии ты говоришь и кто принимал в нем участие?

Зефир. Ну, значит, ты пропустил приятнейшее зрелище, какое вряд ли удастся тебе еще когда-нибудь увидеть!

Нот. Я был занят на Черном море и захватил своим дуновением также часть Индии, ту, что ближе к морю, поэтому совершенно не знаю, о чем ты говоришь.

Зефир. Но ты ведь знаешь Агенора из Сидона?

Нот. Как же, отца Европы. Так что же?

Зефир. Вот о ней-то я и хочу рассказать тебе!

Нот. Уж не то ли, что Зевс уже с давних пор любит эту девушку? Это я и сам давно знаю.

Зефир. Раз ты знаешь о любви к ней Зевса, то послушай, что было дальше.

2. Европа прогуливалась по берегу моря, играя со своими сверстницами; Зевс" приняв вид быка, подошел, будто для того, чтобы поиграть с ними. Бык был прекрасен, безукоризненно бел, рога красиво изгибались, и взор был кроток! Он прыгал по берегу и так сладко мычал, что Европа решилась сесть к нему на спину. Как только она это сделала, Зевс бегом устремился с ней к морю, бросился в воду и поплыл. Европа, испуганная таким оборотом дела, хватается левой рукой за рог быка, чтобы не упасть, а правой придерживает раздуваемую ветром одежду.

3. Нот. О Зефир, что за сладостное и очаровательное зрелище. Зевс, который плывет, неся свою возлюбленную!

Зефир. Но то, что последовало за этим, было во много раз прелестнее, Нот! Внезапно улеглись волны, и кроткая тишина спустилась на море; все мы, сдерживая дыхание, как простые Зрители, сопровождали шествие, Эроты же, едва касаясь воды ногами, летели над самым морем с зажженными факелами в руках и пели свадебные гимны. Нереиды вынырнули из воды, сидя на дельфинах, все наполовину обнаженные, и рукоплескали шествию. А тритоны и все остальные морские существа, на которых можно смотреть без страха, составили хоровод вокруг девушки. Впереди всех мчался на колеснице Посейдон с Амфитритой, прокладывая дорогу плывшему за ним брату. Наконец на двух тритонах, запряженных в раковину, ехала Афродита и осыпала невесту всевозможными цветами.

4. В таком порядке шествие двигалось от Финикии до самого Крита. Когда вступили на остров, бык внезапно исчез, и Зевс, взяв Европу за руку, ввел ее, краснеющую и опускающую глаза, в диктейскую пещеру; она уже знала, что ее ожидает. А мы все разбежались в разные стороны и подняли бурю на море.

Нот. Какое счастье было видеть все это, Зефир! А я-то тем временем смотрел на грифов, слонов и чернокожих!

Александр, или Лжепророк

1. Может быть, мой дорогой Цельс[228], ты думаешь, что описать жизнь Александра, обманщика из Абонотиха[229], его выдумки, проделки и предсказания и прислать тебе в виде отдельной книги — Задача маленькая и легкая?

Если бы кто-нибудь захотел изложить все в подробностях, это было бы не легче, чем описать деяния Александра, сына Филиппа. Насколько сын Филиппа велик своей доблестью, настолько же наш Александр известен своей низостью. Если ты все-таки готов прочесть со снисхождением и от себя добавить то, чего не окажется в моем рассказе, я берусь выполнить для тебя эту трудную задачу и попытаюсь вычистить стойла Авгия, — если и не все, то насколько хватит у меня сил. Я вынесу оттуда немало корзин навоза, чтобы но ним ты смог судить, как обширны стойла и какое неизмеримое количество навоза накопили в течение многих лет три тысячи быков.

2. Мне стыдно за нас обоих: за тебя — что ты просишь написать о нем, сохранить память о трижды проклятом человеке, за себя — что я прилагаю старание описать дела человека, который достоин не того, чтобы о нем читали образованные люди, но чтобы его разорвали на части обезьяны или лисицы в каком-нибудь громадном театре на глазах у всего народа.

Если кто-нибудь станет меня за это обвинять, я буду в состоянии привести подходящий пример. Арриан, ученик Эпиктета, выдающийся человек среди римлян, всю жизнь имевший дело с наукой, оказался в подобном же положении: он явится нашим Защитником. Ведь он не счел недостойным себя описать жизнь Тиллибора-разбойника. Я же опишу разбойника гораздо более жестокого, так как он разбойничал не в горах и лесах, бродил не только по Мисии и по склонам Иды, опустошал не какие-то закоулки в Азии, но, если можно так выразиться, наполнил своим разбоем всю римскую державу.

3. Сперва в нескольких словах опишу тебе его самого по возможности точно, насколько это в моих силах, хотя я и не искусный живописец. Итак, Александр был высок, красив, в его обличий было действительно что-то божественное, кожа отличалась белизной, подбородок был покрыт редкой бородой; волосы Александр носил накладные, чрезвычайно искусно подобрав их к своим, и большинство не подозревало, что они чужие. Его глаза светились сильным и вдохновенным блеском. Голос он имел очень приятный и вместе с тем звучный. Словом, Александр был безупречен, с какой стороны на него ни посмотреть.

4. Такова была его внешность. Душа же его и направление мыслей... О Геракл, избавитель от зла! О Зевс, отвратитель несчастий! О Диоскуры-спасители! Лучше встретиться с врагом и недругом, чем иметь дело с человеком, похожим на Александра. Он отличался природными дарованиями, гибкостью и остротою ума; был в значительной степени наделен любознательностью, понятливостью, памятью, способностью ко всем наукам, но пользовался всем этим самым дурным образом. Дав благородным качествам своей души низменное употребление, он превзошел своим злодейством керкопов[230], Эврибата, Фринонда[231], Аристодема, Сострата. Сам он однажды в письме к Рутиллиану, своему зятю, говоря о себе с большой скромностью, счел возможным приравнять себя Пифагору. Но да будет ко мне милостив Пифагор, Этот мудрец с божественным разумом! Я хорошо знаю, что если бы он жил в одно время с Александром, то по сравнению с ним показался бы младенцем. Все же, ради Харит, не считай, что я Это говорю, чтобы оскорбить Пифагора, или пытаюсь их сопоставить на основании сходных поступков. Но если бы кто-нибудь собрал всю гнусную и злостную клевету, рассказываемую про Пифагора, в истинность которой я никогда не поверю, это составило бы самую незначительную часть злодейств Александра. Одним словом, представь себе, воспроизведи своим воображением пестрый состав его души — это смешение лжи, хитрости, клятвопреступлений, козней. Представь себе человека без предрассудков, смелого, готового на опасный шаг, терпеливого в исполнении задуманного, обладающего даром убеждения и умеющего внушить доверие, притворно изобразить добрые чувства и искусно скрывать свои истинные намерения. Всякий при первой встрече с ним выносил об Александре самое лучшее впечатление как о человеке благороднейшем, мягкосердечном и к тому же в высшей степени простодушном и правдивом. При всем том ему было присуще стремление к великому: никогда он не думал о малом, но всегда направлял свой ум на великие дела.

5. Мальчиком Александр был очень красив, если судить, как говорится, "по соломе"[232] и как приходилось слышать в разговорах о нем. Он без зазрения совести передавался разврату и за деньги принадлежал всем желающим. Среди прочих любовников был у него какой-то обманщик, опытный в магии и заклинаниях, вызывавшийся приворожить любимого человека, помогавший устранить врага, учивший находить клады и получать наследства. Видя, что мальчик обладает способностями, с охотой готов помогать ему и не менее влюблен в его гнусный промысел, чем он — в его красоту, обманщик дал Александру образование и все время пользовался им как помощником и прислужником, выдавая себя обыкновенно за врача; подобно жене египтянина Фоона, он умел

Много составить полезных лекарств, но также и ядов[233].

Александр стал его преемником и наследником. Учитель же и любовник был родом из Тианы и принадлежал к числу людей, близких к Аполлонию Тианскому и знакомых с его учением. Ты видишь, из какой школы вышел человек, о котором я тебе рассказываю.

6. Когда у Александра стала уже расти борода, его тианец умер, и Александр стал бедствовать, так как цветущий возраст,, благодаря которому он мог кормиться, прошел. Мечты у него, однако, были отнюдь не скромные. Он вошел в сообщество с каким-то историком из Византия — одним из тех, что постоянно посещают общественные состязания, человеком необыкновенно гнусным по имени, кажется, Коккон.

Они стали странствовать вместе, обманывая и занимаясь предсказаниями, причем стригли "толстокожих" (так исстари на языке магов называется толпа). Как раз в этих обстоятельствах они встретили Макетиду, богатую женщину, уже пожилую, но желавшую еще быть любимой. Они стали жить на ее счет и ездили вместе с ней из Вифинии в Македонию. Она была родом из Пеллы, бывшей при македонских царях богатым городом, а теперь насчитывающей лишь немного бедных обитателей.

7. В Пелле они увидели огромных змей, совершенно ручных и настолько безобидных, что их могли кормить женщины; они спали с детьми, позволяли себя топтать и не сердились, если их мяли руками; они питались молоком, беря грудь совсем как младенцы. Подобные змеи водились в этой местности в изобилии, поэтому в древности распространилось предание об Олимпиаде; я думаю, что она спала с такой змеей, когда была беременна Александром[234].

Там обманщики покупают за несколько оболов одну из самых красивых змей.

8. С этого и началась война, как говорит Фукидид[235]. И вот наши два дерзких негодяя, способные на всякое злодеяние, сойдясь вместе, без труда поняли, что человеческая жизнь находится во власти двух величайших государей — надежды и страха — и что тот, кто сумеет по мере надобности действовать через того и другого, очень скоро разбогатеет. Они видели, что и страшащийся и надеющийся — каждый испытывает жгучее желание и необходимость узнать будущее. В былое время благодаря Этому разбогатели Дельфы и стали знамениты также Делос, Клар и Бранхиды[236]. Во власти надежды и страха, этих двух тиранов, о которых я упомянул, люди постоянно идут в святилища и, стремясь узнать будущее, приносят гекатомбы и жертвуют целые кирпичи из золота[237]. Обдумав все это, наши мошенники решили учредить прорицалище и устроить оракул. Они надеялись, что, если это дело удастся, они тотчас же станут богатыми и обеспеченными. Успех превзошел их ожидания и расчеты.

9. И вот они стали решать, во-первых, где им избрать подходящую местность, затем — с чего начать свою деятельность и как вести все предприятие, Коккон считал удобным местом Халкедон: этот город всегда наполнен торговым людом и расположен по соседству с Фракией и Вифинией, невдалеке от Азии, Галатии и всех соседних народов. Александр, наоборот, предпочитал свою родину, говоря, что для начала такого предприятия нужны люди неповоротливые и глупые, готовые всему поверить. Таковы, по его словам, пафлагонцы, живущие около Абонотиха, люди по большей части суеверные и богатые. Как только появляется кто-нибудь в сопровождении музыканта, играющего на флейте, или с тимпаном и кимвалами, и начинает предсказывать, как говорится, "с помощью решета",[238] тотчас же все разевают рты, словно увидели кого-нибудь из небожителей.

10. У негодяев произошел небольшой спор, но под конец одержал верх Александр. Потом они прошли в Халкедон (они решили, что и этот город может быть им полезен) и закопали в храме Аполлона, самом древнем у халкедонян, медные дощечки, гласившие, что вскоре прибудет в Понт Асклепий вместе со своим отцом Аполлоном и будет иметь своим местопребыванием Абонотих. Эти дощечки, кстати найденные, заставили предсказание очень легко распространиться по всей Вифинии и Понту, в особенности же — в Абонотихе. Жители тотчас постановили построить храм и стали рыть землю для закладки оснований. Коккон остается в Халкедоне, сочиняя двусмысленные, неопределенные и непонятные предсказания; в непродолжительном времени он умирает, кажется, от укуса гадюки.

11. Александр же появляется в торжественном виде — с длинными распущенными волосами, одетый в пурпурный с белыми полосами хитон, с накинутым поверх него белым плащом, держа в руках кривой нож, как Персей[239], от которого он выводил свой род с материнской стороны. А эти несчастные пафлагонцы, хоть и знали родителей Александра, незнатных и бедных людей, тем не менее верили изречению, гласившему:

Род свой ведет от Персея и дружбою с Фебом известен

Он, Александр наш божественный, сын Подалирия[240] кровный.

Этот Подалирий был, видно, так развратен и женолюбив по природе, что пришел из Трикки в Пафлагонию, чтобы класть под себя мать Александра. Было отыскано и предсказание, как будто изреченное Сивиллой:

Возле Синопа, у брега Эвксинского Понта, в твердыне,

Что авзонийцам подвластна, должно появиться пророку,

Первая буква — один, а затем — три десятка и после

Пять единиц, за которыми следует двадцать тройное;

Части четыре являют омоним защитника-мужа[241].

12. Возвратившись спустя долгое время на свою родину при такой театральной обстановке, Александр приобрел известность, прославился и стал предметом удивления. Иногда он изображал из себя одержимого, и изо рта у него била пена, чего он легко достигал, пожевав корень красильного растения струтия. А присутствующим эта пена казалась чем-то воинственным и страшным. Кроме того, у Александра уже давно была припасена голова змеи из тонкого полотна, имевшая некоторое сходство с человеческой. Она была пестро раскрашена, сделана очень правдоподобно и с помощью сплетенных конских волос раскрывала свою пасть и снова закрывала ее; из пасти высовывалось черное, также приводимое в движение посредством волос, раздвоенное жало, в точности напоминавшее змеиное. Змея, приобретенная в Пелле, находилась у Александра и кормилась в его жилище; ей надлежало своевременно появиться и вместе с ним разыграть театральное представление, в котором ей была отведена роль первого актера.

13. Когда наступило время действовать, вот что было придумано. Ночью Александр пошел к ямам, недавно вырытым для закладки основания будущего храма. В них стояла вода, набравшаяся из почвы или не успевшая впитаться после дождя. Он положил туда скорлупу гусиного яйца, в которую спрятал только что родившуюся змею, и, зарыв яйцо глубоко в грязь, удалился: На рассвете Александр выбежал на площадь обнаженным, прикрыв свою наготу лишь золотым поясом, держа в руках кривой нож и потрясая развевающимися волосами, как нищие одержимые — жрецы Великой Матери[242]. Он взобрался на какой-то высокий алтарь и стал произносить речь, поздравляя город со скорым приходом нового бога.

Присутствующие — а сбежался почти весь город, не исключая женщин, стариков и детей, — были поражены, молились и падали ниц. Александр произносил какие-то непонятные слова, вроде еврейских или финикийских, причем привел всех в изумление, так как в его речи никто ничего не понимал, кроме имен Аполлона и Асклепия, которых он все время поминал.

14. Затем обманщик бросился бежать к строящемуся храму; приблизившись к вырытым углублениям и к приготовленному им заранее оракулу, он вошел в воду и громким голосом стал петь гимны Аполлону и Асклепию, приглашая бога явиться, принося счастье, в город. Затем Александр попросил чашу и, когда кто-то из присутствующих подал ему сосуд, он погрузил его в воду и без затруднения вытащил вместе с водой и илом яйцо, в котором он заранее спрятал бога, залепив отверстие в скорлупе воском и белилами.

Взяв яйцо в руки, он сказал, что держит самого Асклепия. А собравшиеся внимательно смотрели, ожидая, что произойдет дальше, очень удивленные уже тем, что в воде нашлось яйцо" Разбив его, Александр взял в руки змейку. Присутствовавшие, увидев, как она движется и извивается вокруг его пальцев, тотчас же закричали и стали приветствовать бога[243], поздравляя город с новым счастьем. Каждый жарко молился, прося у бога богатств, изобилия, здоровья и прочих благ.

Александр снова отправился домой, неся с собой новорожденного Асклепия, появившегося на свет дважды, а не один раз, как все прочие, и рожденного не Коронидой и не вороной[244], а гусыней. Весь народ следовал за ним, и все были одержимы и сходили с ума от больших надежд.

15. Несколько дней Александр оставался дома, рассчитывая, что под влиянием распространившейся молвы в город сбежится множество пафлагонцев. Так и случилось. Город переполнился людьми, лишенными мозгов и рассудка, совершенно не похожими на людей, питающихся хлебом, и только по виду отличающимися от баранов.

Тогда Александр, усевшись на ложе в небольшом помещении, одетый как подобает божеству, положил за пазуху Асклепия из Пеллы, отличавшегося, как я говорил, большими размерами и красотой. Он обвил змею вокруг своей шеи, выпустив хвост наружу. Змея была так велика, что, находясь за пазухой, волочила часть своего тела по земле. Александр скрывал только голову змеи, держа ее под мышкой, что змея спокойно переносила; а из-под своей бороды он выставил змеиную головку из полотна, как будто она действительно принадлежала змее, которую все видели.

16. Представь себе теперь небольшое помещение, не очень светлое, так как света попадало в него недостаточно, и густую толпу напуганных, заранее объятых трепетом и возбужденных надеждой людей. Входящим, несомненно, казалось чудесным, что из животного, только что родившегося, в течение нескольких дней выросла такая большая змея, к тому же с человеческим лицом и ручная. Посетители толкали друг друга к выходу и, не успев ничего хорошо разглядеть, уходили, теснимые валившею непрерывно толпой. В стене против двери был пробит другой выход, как, судя по рассказам, македоняне сделали в Вавилоне во время болезни Александра, когда он был уже в тяжелом состоянии и стоявшие кругом дворца желали на него взглянуть и сказать ему последнее прости.

Говорят, что негодяй устраивал подобные представления не один раз, а весьма часто, особенно, когда приезжали новички из богатых людей.

17. Сказать по правде, я думаю, дорогой Цельс, нужно простить этим пафлагонцам и жителям Понта, людям необразованным, что они были обмануты, трогая змею (ведь и это Александр предоставил делать желающим). При тусклом свете посещавшие видели, как змея действительно разевает и закрывает пасть. Все было так хитро устроено, что требовался какой-нибудь Демокрит, или сам Эпикур, или Метродор[245], или какой-нибудь другой философ, имевший достаточно твердый разум, чтобы не поверить всему этому и сообразить, в чем дело. Ведь требовалось заранее, даже не разбирая сущности проделки, обладать уверенностью в том, что скрыт только способ обмана, но что все происходящее — обман и не может существовать в действительности.

18. Понемногу вся Вифиния, Галатия и Фракия стали стекаться к Александру. Впоследствии каждый рассказывал, — это было вполне естественно, — что он видел рождение бога, прикасался к нему немного спустя, когда бог в течение короткого времени достиг очень большой величины и стал лицом похож на человека. Кроме того, появились рисунки и изображения змей, а также статуи, изготовленные из дерева, меди и серебра; змея получила имя: ее звали Гликоном, согласно какому-то исходившему от бога прорицанию. Действительно, Александр изрек:

Третьей от Зевса я крови[246], Гликон, озарение смертным.

19. И вот, когда пришло время исполнить то, ради чего все Эти ухищрения были выдуманы, то есть изрекать желающим оракулы и предсказывать будущее, Александр взял пример с Амфилоха, почитаемого в Киликии. Амфилох после кончины своего отца Амфиарая и исчезновения его в .Фивах покинул родной дом. Придя в Киликию, он недурно вышел из затруднительного положения, предсказывая киликийцам будущее и беря за каждое предсказание два обола. G него-то Александр и взял пример, предупреждая всех приходящих, что бог будет предсказывать в такой-то день.

Александр советовал каждому написать на табличках, что он желает или что он особенно хотел бы знать, затем связать таблички и запечатать их воском, глиной или чем-нибудь вроде Этого. Обманщик сам брал таблички и, войдя в святилище (храм был уже воздвигнут и были приготовлены подмостки), объявлял, что будет через глашатая и священнослужителя по очереди вызывать подавших таблички. Он обещал, выслушав ответ бога, возвратить таблички запечатанными, как они были раньше, с приписанным ответом на вопрос: бог-де отвечает на все, о чем бы его ни спросили.

20. Подобная проделка совершенно ясна и сразу понятна для такого человека, как ты или, если не будет нескромностью сказать, как я; людям же недалеким и глупым это казалось чудом и похожим на что-то необъяснимое. Придумав разнообразные способы снимать печати, Александр прочитывал каждый вопрос и отвечал на него, как находил подходящим; затем завязав, запечатывал таблички и отдавал их, к большому удивлению получавших. Часто среди них раздавалось: "И откуда он мог узнать, что я ему передал? Ведь я тщательно запечатал, и печать трудно подделать; конечно, это сделал бог, который все знает, в точности".

21. Может быть, ты спросишь, какой способ он придумал для вскрытия табличек; выслушай же меня, чтобы ты в подобных случаях мог уличать виновных в обмане. Первый способ, дорогой Цельс, состоит вот в чем: раскалив иглу и расплавив при ее помощи часть воска, находившуюся под оттиском, он снимал печать и прочитывал таблички. Затем без труда вновь склеивал, расплавив иголкой воск — и тот, что находился внизу, под бечевкой, и тот, на котором был самый оттиск. Второй способ заключался в применении так называемого коллирия. Этот состав приготовляется из бруттийской смолы, асфальта, толченого прозрачного камня, воска и мастики. Составив коллирий, разогрев его на огне и смазав печать слюной, он накладывал сверху эту смесь и, сняв, получал отпечаток. Когда же тот затвердевал, Александр спокойно распечатывал таблички и читал их. Затем накладывал воск и, приложив коллирий, словно каменную печатку, делал оттиск вполне сходный с прежним. Кроме этих двух способов, познакомься и с третьим. Всыпав в камедь, которою склеивают книги, извести и сделав из этого тесто, Александр прикладывал состав еще влажным к печати; затем, сняв, пользовался им как печаткой: состав тотчас же засыхал и становился тверже рога и даже железа. Для той же цели он придумал и многое другое, но нет необходимости припоминать все, чтобы не оказаться не знающим меры, особенно — перед тобой: ведь ты сам дал много подходящих примеров в своем сочинении против магов прекраснейшем труде, полезнейшем и могущем сделать более умными тех, кто с ним познакомится.

22. Александр предсказывал и пророчествовал с большим умением, обладая, кроме воображения, еще и догадливостью; одним он давал двусмысленные и неопределенные ответы, другим — совершенно невразумительные: ему казалось это вполне подходящим для деятельности пророка. Одних он отговаривал, других побуждал действовать, как он находил лучше, соответственно своей догадке. Иным он давал врачебный совет и предписывал вести определенный образ жизни, зная, как я говорил, много полезных лекарств. Особенно он любил прописывать "китмиду": обманщик придумал это название для укрепляющего снадобья, изготовленного из козьего жира.

Но божество всегда откладывало до другого раза предсказания об исполнении желаний, об успехах, получении наследства, прибавляя, что "все исполнится, когда я того пожелаю и когда Александр, мой пророк, будет просить и молиться за вас".

23. За каждое прорицание была назначена плата — драхма и два обола. Не подумай, мой друг, что этот доход был мал и приносил немного: Александр собирал от семидесяти до восьмидесяти тысяч ежегодно, так как люди в своей ненасытности обращались к нему до десяти и пятнадцати раз.

Однако, получая эти доходы, он пользовался ими не один и не откладывал сокровищ, но держал около себя много сотрудников и помощников: соглядатаев, составителей и хранителей изречений, секретарей; лиц, накладывающих печати, и различных толкователей; каждому из них он уделял по заслугам.

24. Иных он отправлял в чужие страны с тем, чтобы они распространяли среди различных народов слух о его оракуле и рассказывали, что бог дает предсказания, находит беглых рабов и воров, указывает грабителей, учит обнаруживать клады, исцелять больных и даже будто бы воскресил нескольких умерших.

Началось отовсюду стечение народа, толкотня, жертвоприношения, пошли дары и подарки в двойном размере — пророку и ученику бога. Ведь оракул изрек:

Я почитать моего толкователя повелеваю,

Я о богатстве не слишком забочусь, пекусь о пророке.

25. Многие из тех, кто имел разум, придя в себя, как будто после глубокого опьянения, восстали против Александра, в особенности друзья Эпикура. Их оказалось много, и они в разных городах постепенно раскрыли весь обман его пустых представлений. Тогда Александр, чтобы их припугнуть, стал говорить, что Понт наполнился безбожниками и христианами, которые дерзают о нем гнусно богохульствовать, и приказывал гнать их камнями, если кто хочет заслужить милость бога.

В ответ на чей-то вопрос, что делает в Аиде Эпикур, последовало такое изречение:

В свинцовых узах враг богов сидит в грязи и смраде.

Слыша эти умные вопросы столь образованных людей, неужели ты станешь удивляться, что слава оракула чрезвычайно возросла? У Александра с Эпикуром велась война непримиримая и ожесточенная, и это вполне естественно. С кем же другим с большим основанием мог вести войну обманщик, друг всяких басен о чудесах, ненавистник правды, как не с Эпикуром, исследовавшим природу вещей, — единственным человеком, знавшим о ней истину.

Последователи же Платона, Хрисиппа и Пифагора были друзьями Александра, и с ними он находился в полном согласии. Но неприступный Эпикур — так Александр его называл — по справедливости, был его злейшим врагом, так как Эпикур над всеми подобными вещами смеялся и шутил. По этой же причине Александр из всех понтийских городов особенно ненавидел Амастриду, так как знал, что в этом городе много сторонников Лепида[247] и им подобных. И он ни разу не изрек оракула для жителя Амастриды. А когда он решился дать предсказание брату одного сенатора, то потерпел смехотворную неудачу: он не был в состоянии сам сочинить подходящее изречение и не мог найти никого, кто бы своевременно это сделал; больной жаловался на боль в желудке, и Александр, желая предписать ему поесть свиной ноги, приготовленной с просвирняком, выразился так:

Тмином в священной квашне пересыпь просвирняк поросенка.

26. Часто, как я говорил раньше, Александр показывал желающим змею, но не целиком, а выставив напоказ туловище и хвост, голову же скрывал от взоров у себя за пазухой. Желая еще более поразить толпу, Александр обещал, что она услышит самого бога говорящим и изрекающим оракулы без помощи толкователя. Для этого он связал высушенные глотки журавлей и очень ловко пропустил их сквозь искусственную змеиную голову; на вопросы он отвечал при помощи человека, который из другого помещения кричал через эти трубки, и голос, таким образом, исходил из полотняного Асклепия. Подобные ответы назывались "самоизреченными" и давались не всем без разбора, но лишь людям знатным, богатым и щедрым.

27. Ответ Севериану[248] относительно его похода в Армению был из числа самоизреченных. Побуждая Севериана к нападению, оракул возгласил следующее:

Быстрым копьем покорив и парфян и армян, ты вернешься

В Рим и к Тибра водам в своей лучезарной повязке.

А когда этот глупый кельт, повинуясь оракулу, предпринял нападение и погиб вместе со своим войском, разбитый Отриадом, Александр изъял предсказание из записей и поместил вместо него следующее:

Северней, воевать не пытайся с армянами. Как бы

Враг твой, одетый, как женщина, в длинное платье, из лука

Гибельный рок не метнул, лишив тебя жизни и света.

28. Александр очень умно придумал давать предсказания задним числом для исправления плохих и ошибочных оракулов. Часто он предрекал смертельно больным здоровье, а когда они умирали, была уже наготове совсем другая песня:

Помощи более ты не ищи в своей тяжкой болезни,

Ныне погибель твоя очевидна, ее не избегнешь.

29. Зная, что прорицатели в Кларе, Дидимах и Малле были славны в искусстве предсказания, он старался сделать их своими друзьями, многих из приходивших к нему отсылая к ним с такими словами:

В Клар ты теперь поспеши и отца моего там послушай.

Или так:

К храму святому Бранхидов приблизься, внемли изреченью.

Или иногда:

В Малл Амфилохов оракул иди вопросить поскорее.

30. Все это происходило в пределах Ионии, Киликии, Пафлагонии и Галатии. Когда же слова оракула проникли в Италию и достигли города римлян, все пришло в движение. Одни отправились сами, другие посылали доверенных людей, в особенности — наиболее могущественные и игравшие важную роль в государстве.

Из этих людей самым значительным оказался Рутиллиан, человек во всех отношениях благородный и честный, занимавший многие государственные должности, но невероятно суеверный: о богах он имел самые чудовищные представления. Увидев камень, помазанный маслом и покрытый венками, он готов был тотчас же пасть ниц и надолго остановиться, молясь о благополучии.

И вот, едва он услышал об оракуле, как чуть не бросил вверенную ему должность, чтобы полететь в Абонотих. Он посылал одних доверенных за другими. Посланные же, глупые слуги, легко поддались обману и, возвращаясь, рассказывали действительно виденное и то, что им казалось, будто они видели и слышали, прибавляя еще и от себя, чтобы угодить своему господину. Они воспламенили воображение несчастного старца и ввергли его в сильнейшее безумие.

31. Будучи другом большинства самых знатных лиц, Рутиллиан стал их обходить, передавая донесения своих посланцев и прибавляя кое-что от себя. Таким-то образом он привел в смятение весь город Рим, наполнил его разговорами об оракуле и смутил большинство придворных, которые тотчас, в свою очередь, заторопились узнать что-нибудь и про свою судьбу.

Александр дружелюбно принимал приходивших к нему, располагал к себе гостинцами и всякими богатыми подарками. Возвращаясь от него, они были готовы не только возвещать ответ оракула, но и восхвалять бога и рассказывать про оракул и про самого Александра невероятные басни.

32. Трижды проклятый обманщик выдумал нечто очень умное, достойное незаурядного разбойника. Распечатывая и прочитывая присылаемые таблички и находя что-нибудь опасное и рискованное в вопросах, он воздерживался отсылать их обратно. Цель его была при помощи страха держать отправителей в своей власти, делая их чуть ли не своими рабами, так как они помнили, о чем спрашивали. Ты понимаешь, какие вопросы могли задавать ему эти богачи и вельможи. Таким образом, он получал от них много подарков, так как они знали, что находятся в его сетях.

33. Я хочу привести тебе некоторые из изречений оракула, данных Рутиллиану. На его вопрос, какого наставника в науках дать его сыну от первой жены, достигшему школьного возраста, Александр ответил:

Браней глашатая, дивного песнями, и Пифагора.

Когда через несколько дней мальчик умер, Александр оказался в безвыходном положении и ничего не мог возразить на обвинения, так как его оракул явно опозорился. Но благородный Рутиллиан предупредил его и сам стал на защиту прорицателя, говоря, что бог предсказал именно это, повелев взять в учителя мальчику не кого-либо из живых, но давно умерших — Пифагора и Гомера; с ними, несомненно, мальчик пребывает теперь в Аиде. За что же, в самом деле, упрекать Александра, если он считал позволительным глумиться над такими людишками?

34. Затем на вопрос Рутиллиана, чьей душой он обладает, Александр ответил:

Знай, ты родился Пелидом[249] впервые, а после Менандром.

В образе ныне своем, а затем ты лучом будешь солнца.

Целых сто лет проживешь ты на свете и восемь десятков.

А Рутиллиан умер семидесяти лет от роду от разлития желчи, не дождавшись исполнения божественного обещания.

Этот оракул был из числа "самоизреченных".

Однажды Рутиллиан спросил относительно брака, Александр ответил вполне определенно:

Дочь Александра и ясной Луны тебе будет супругой.

Дело в том, что Александр уже давно распространил молву, будто дочь была рождена ему Луной. Увидев Александра спящим, Луна будто бы была объята страстью к нему, так как имела обыкновение влюбляться в спящих красавцев[250]. И вот этот умник Рутиллиан, нимало не колеблясь, посылает прямо за дочерью обманщика, и жених в шестьдесят лет заключает брак и живет с женой, умилостив тещу Луну целыми гекатомбами; он думал, что и сам сделался одним из небожителей.

36. Упрочив свое положение в Италии, Александр задумал еще большие предприятия: он стал отправлять во все концы римской державы слуг с предсказаниями, возвещая городам моровую язву, предписывая остерегаться пожаров и землетрясений и обещая явиться надежной помощью от предсказанных им бед. Одно из таких прорицаний, тоже "самоизреченное", он разослал во время моровой язвы повсюду. Обещание состояло из одного стиха:

Тучу заразы от нас отражает сам Феб длиннокудрый.

Этот стих можно было видеть написанным на всех дверях как средство против заразы. Вышло же для большинства как раз обратное обещанному: по какой-то случайности наибольшее опустошение произошло в тех домах, на которых был написан этот стих. Не думай, будто я хочу сказать, что их погубили эти слова. Виновником оказался случай; возможно и то, что большинство, надеясь на изречение, беззаботно вело слишком легкомысленный образ жизни. Они ни в чем не помогали оракулу избавить их от болезни, имея своими защитниками только слова и длинноволосого Феба, стрелами отгоняющего заразу.

37. В самом Риме Александр содержал, конечно, много соглядатаев, которые доносили ему о настроениях каждого, предупреждали о возможных вопросах и наиболее сильных желаниях. Таким образом, Александр был всегда подготовлен к ответу, прежде чем приходили посланные.

38. Кроме всего предпринятого в Италии, Александр придумал следующее: он установил какие-то мистерии, продолжавшиеся три дня подряд, с шествием, в котором участвовали факелоносцы и иерофанты[251]. Как в Афинах, первый день мистерий начинался возгласом: "Если какой-нибудь безбожник, христианин или эпикуреец придет подсматривать наши тайные богослужения, он будет изгнан; верные пусть приступают к таинствам в честь бога в добрый час". Тотчас после этого возгласа происходило изгнание; Александр первым произносил: — Христиан — вон! — а толпа отвечала: — Вон эпикурейцев! — Затем происходило священное представление: разрешение от бремени Латоны, рождение Аполлона, брак с Коронидой и появление на свет Асклепия. На второй день справлялось явление Гликона и рождение этого божества.

39. На третий день праздновали брак Подалирия и матери Александра; этот день носил имя "Факельного", так как зажигались факелы. Напоследок же представлена была любовь Александра и Селены и рождение жены Рутиллиана. Факелоносцем и главным жрецом был Зидимион-Александр. Он возлежал посреди храма и, конечно, спал; вместо Луны к нему с потолка, как с неба, спускалась некая Рутиллия, молодая и красивая жена одного из императорских прокураторов; она действительно была влюблена в Александра и пользовалась взаимностью; на глазах несчастного мужа, посреди храма, они целовались и обнимались; и если бы не слишком яркое освещение, то, конечно, было бы совершено и то, что происходит втайне. Немного спустя Александр вновь выходил в наряде жреца и среди полного молчания громким голосом произносил: — О Гликон! — Следовавшие за ним подлинные эвмолпиды и керики[252] (это были пафлагонцы, обутые в грубые сапожища и распространявшие запах чесночной похлебки) отвечали в свою очередь: — О Александр!

40. Часто во время праздника с факелами и священных танцев Александр преднамеренно обнажал и показывал свое золотое бедро, по-видимому, прикрытое золоченой кожей и сверкавшее при свете факелов. Как-то двое мудрых глупцов решили спросить" не обладает ли он вместе с золотым бедром также и душой Пифагора[253] или похожей на нее, и передали этот вопрос Александру. Владыка" Гликон разрешил их недоумение в таком изречении:

Гибнет душа Пифагора, но снова затем оживает, Разум божественный сам от себя порождает пророка; Людям хорошим в защиту отец его ниспосылает; Зевса перуном сраженный, к нему возвратится он снова.

41. Он приказывал всем воздерживаться от сожительства с мальчиками, как от греха, а сам в своем "благородстве" придумал следующее. Он предписал городам Пафлагонии и Понта посылать каждые три года прислужников в храм, чтобы они пели у него гимны в честь бога. Надлежало посылать самых знатных, во цвете молодости и красивых, выбранных после тщательного осмотра. Запираясь с ними, он пользовался мальчиками, как купленными за деньги рабами, спал с ними и вытворял всякие гнусности. Он издал закон, чтобы никто старше восемнадцати лет не прикасался к его устам и не целовал его, когда приветствует; но, протягивая всем прочим для поцелуя свою руку, он сам целовал только молодых людей, которые назывались: "Те, что в поцелуе".

42. Пользуясь, таким образом, человеческой глупостью в свое удовольствие, Александр невозбранно соблазнял женщин и находился в связи с молодыми людьми. Каждому казалось приятным и желанным, если Александр удостоит взглядом его жену, а если он награждал ее поцелуем, всякий считал, что его дом посетит счастье во всей своей полноте. Многие женщины хвалились, что от Александра имеют детей, и мужья удостоверяли, что они говорят правду.

43. Я хочу передать тебе также разговор Гликона с неким Сацердотом из Тианы, чтобы ты узнал, какого приблизительно качества был ум Александра. Я прочел этот разговор, записанный золотыми буквами в Тиане, в жилище Сацердота.

"Скажи мне, владыка Гликон, кто ты такой?" — "Я новый Асклепий". — "Другой, не тот, что был раньше? Что ты скажешь?" — "Тебе не дозволено этого знать". — "Сколько лет ты пробудешь у нас, давая оракулы?" — "Тысячу и три". — "А затем куда ты отправишься?" — "В Бактру и тамошнюю страну. Пусть и варвары воспользуются моим присутствием". — "Остальные прорицалища — в Дидимах, Кларе, Дельфах — действительно ли твоего деда Аполлона, или даваемые ими прорицания лживы?" — "Не желай это узнать, это не дозволено". — "Кем я буду после моей теперешней жизни?" — "Верблюдом, затем лошадью, потом мудрецом и пророком, не меньшим, чем Александр". Вот что сказал Гликон Сацердоту. Под конец он изрек стихотворный оракул, так как знал про его дружбу с Лепидом:

Лепиду не доверяй ты; погибельный рок — его спутник.

Как я уже сказал, Александр очень боялся Эпикура — искусного и мудрого врага его обманов.

44. Александр подверг немалой опасности одного эпикурейца, осмелившегося его порицать в присутствии большой толпы. Выйдя вперед, эпикуреец громким голосом сказал: — Ты, Александр, убедил такого-то пафлагонца передать правителю Галатии для смертной казни своих слуг за то, что они будто бы убили его сына, получившего образование в Александрии. А юноша жив и возвратился невредимым после гибели рабов, отданных тобой на растерзание диким зверям. Дело было так. Прибыв в Египет, юноша доплыл на корабле до гавани Клисмы. Здесь его убедили отправиться в Индию. Так как он задержался с возвращением, то несчастные его рабы, думая, что юноша погиб или во время плавания по Нилу, или от руки разбойников, — последних тогда было много, — возвратились и рассказали о его исчезновении. Затем последовали твой оракул и казни, а после появился юноша и объяснил свое отсутствие.

45. Так он сказал; Александр же, раздраженный этим упреком и не перенося справедливого обвинения, приказал присутствовавшим побить эпикурейца камнями, угрожая, что в противном случае они сами окажутся проклятыми и,прослывут эпикурейцами. Толпа уже начала бросать в эпикурейца камнями, но Демострат, — одно видное лицо в Понте, — находившийся случайно тут же, прикрыл его своим телом и спас таким образом от смерти, а не то он был бы побит камнями, и поделом; на что, в самом деле, ему понадобилось одному быть разумным среди таких безумцев, и что хорошего вздумал он извлечь из глупости пафлагонцев? Вот как было дело с этим эпикурейцем.

46. За день до прорицания происходил вызов всех желающих услышать ответ оракула. Если на вопрос глашатая, изречет ли он такому-то, оракул отвечал: — Ну его к воронам! — то вопрошавшего уже не принимали ни в один дом, не разделяли с ним ни огня, ни воды. Ему приходилось бежать из страны в страну, как нечестивцу, безбожнику и эпикурейцу; последнее наименование было величайшим ругательством.

47. Александр совершил также поступок, достойный самого жестокого осмеяния: получив в свои руки "Основные положения" Эпикура, самую, как ты знаешь, прекрасную из всех книг, заключающую догматы мудрого учения этого мужа, он сжег ее на площади на костре из фигового дерева, как будто сжигал самого философа. Пепел он выбросил в море и провозгласил изречение:

В пламень ты ввергни скорее творения старца слепого.

Не знал этот трижды проклятый, что эта книга является источником великих благ для тех, кто с ней встретится; не знал и того, что мир, свободу и избавление от душевных волнений приносит она читающим, что она удаляет от нас страхи, призраков и пугающие нас знамения, так же как пустые надежды и чрезмерные желания; влагает в наш ум истину и действительно очищает мысли — не факелами, морским луком и другими подобными пустяками[254], но правильным словом, истиной и смелой откровенностью.

48. Среди всего прочего выслушай еще об одной величайшей дерзости этого гнусного человека. Пользуясь высоким положением Рутиллиана, Александр завязал прочные связи с императорским дворцом и двором. Когда возгорелась война в Германии и божественный Марк Аврелий уже готов был схватиться с квадами и маркоманами, Александр послал ему свой оракул. Изречение приказывало бросить в Истр двух живых львов с большим количеством благовоний и принести богатые жертвы. Лучше всего прочти само изречение:

В мощное Истра теченье, потока с небесной водою,

Брось поскорее служителей пару богини Кибелы[255],

С гор приведенных зверей и цветы, благовонные травы,

Индии воздух живительный кои вдыхали. Победа

Тотчас прийдет со славой великой и миром желанным.

Все было сделано согласно его предписанию. Но, когда львы переплыли на неприятельский берег, варвары прикончили их дубинами, думая, что это собаки или чужеземная порода волков. Непосредственно после этого наши потерпели ужасный урон, потеряв сразу до двадцати тысяч человек. Затем произошло несчастье под Аквилеей, и едва не последовало взятие этого города.

Ввиду случившегося Александр неудачно воспользовался известным оправданием Дельф после предсказания Крезу:[256] он объяснил, что бог предсказал победу, но не указал чью — римлян или врагов.

49. Так как прорицалище постоянно наполняла масса людей и город, тяготясь этой толпой, терпел недостаток в съестных припасах, Александр придумал так называемые "ночные оракулы". Взяв таблички, он утверждал, что спал на них, и давал ответ, как если бы слышал бога во сне. Эти ответы были по большей части неясны, двусмысленны и запутанны, особенно если он видел, что таблички запечатаны с большой тщательностью. Не желая подвергать себя опасности, Александр отвечал наугад, что только приходило ему в голову, считая, что и такой ответ будет годен. Ввиду этого появились толкователи, собиравшие толкованием и разъяснением оракулов не малые деньги с лиц, получивших такие изречения. Но занятие их было обложено пошлиной: каждый толкователь платил Александру по одному аттическому таланту.

50. Иногда, чтобы поразить глупцов, Александр изрекал оракул, даже если никто его и не вопрошал и не был к нему прислан, — словом, без всякого повода. Вот, например, подобный оракул:

Знать, ты, конечно, желаешь, кто в доме твоем сокровенно

Брачный союз твой позорит с женою, Каллигенией.

Раб Протоген, доверяешь которому ты безусловно,

Сам ты его опозорил — твою он позорит супругу,

Платою равною так отплатив за свое оскорбленье.

Страшное ими составлено снадобье — гибель твоя в нем,

Чтобы ты слышать и видеть не мог, что они совершают.

Снадобье ты под постелью найдешь, у стены, к изголовью.

В деле сообщницей служит у них и Калипсо — служанка.

Неужели сам Демокрит не был бы изумлен, услышав и имена и столь точное указание места и действия? Но как бы он стал немного спустя презирать обманщика, поняв коварный замысел этого предсказания!

51. Неоднократно Александр давал прорицания также варварам, если кто-нибудь спрашивал его на своем родном языке — по-сирийски или по-кельтски. Однако ему не легко было находить в Абонотихе соплеменников вопрошавшего. Поэтому от подачи табличек до объявления прорицания проходило много времени, пока Александр на досуге мог вскрыть таблички и найти человека, который был в состоянии все растолковать и написать ответ. Вот для примера изречение, данное скифу:

Морфи абаргулись для тени хненхикранг покинет свет.

52. В другой раз Александр посоветовал в прозе лицу, не только отсутствовавшему, но, быть может, вообще не существовавшему, возвратиться домой: "Пославший тебя убит сегодня своим соседом Диоклом в сообществе с разбойниками Магном, Целером и Бубалом, которые уже схвачены и заключены в оковы".

53. Выслушай теперь несколько оракулов, данных Александром мне. Я спросил, не плешив ли Александр, и в присутствии свидетелей тщательно запечатал таблички. Точный ответ гласил:

Был также Аттис другой, не Малах, сын Сабардалаха.

В другой раз от имени двух разных лиц и на двух отдельных табличках я задал один и тот же вопрос — откуда был родом поэт Гомер. Мой слуга на вопрос Александра, зачем он пришел, отвечал: "Чтобы узнать лекарство от боли в боку". Обманутый Этими словами Александр дал такой ответ:

Мазью китмидою ты натирайся и пеною конской.

От другого моего посланца он услышал, что тот пришел узнать, отправиться мне в Италию на корабле или сухим путем. Ни словом не упоминая о Гомере, Александр ответил:

По морю ты не плыви, но иди пешеходной дорогой.

54. Я придумал для него много подобных вопросов. Например, я задал ему один вопрос и, по обычаю, надписал на табличке: "Восемь вопросов такого-то". Поставив первое пришедшее в голову имя, я отправил табличку, приложив более восьми драхм, — сколько должно было получиться в общем. Александр был введен в заблуждение присланной платой и надписью на табличках и на один вопрос, гласивший: "Когда Александр будет уличен в обмане?" — прислал восемь ответов. Они, как говорится, не касались ни земли, ни неба и были все глупы и бессмысленны. Узнав впоследствии о моей проделке, а также о том, что я отговаривал Рутиллиана от вступления в брак и советовал не возлагать надежд на слова оракула, Александр, вполне естественно, возненавидел меня. Он считал меня своим злейшим врагом и на вопрос Рутиллиана обо мне ответил:

Радость находит в ночных похожденьях и ложе бесчестном.

55. Словом, вполне понятно, что я был для него ненавистнейшим человеком. Когда он услышал о моем прибытии в город и узнал, что я — известный ему Лукиан, Александр пригласил меня с большой любезностью и дружелюбием. Со мной были два воина: один — копейщик, другой — вооруженный дротиком, — их дал мне мой приятель Каппадокий, чтобы они сопровождали меня до моря. Придя к Александру, я застал около него толпу; по счастью, меня сопровождали и оба воина. Александр протянул мне для поцелуя свою правую руду, как он обыкновенно делал, я же, наклонившись, как будто для поцелуя, сильным укусом почти лишил его руки. Присутствовавшие, уже заранее разгневанные на меня за то, что я при входе назвал его просто Александром, а не пророком, бросились на меня, желая задушить или хотя бы избить. Но Александр с благородством и твердостью успокоил их и обещал без труда сделать меня кротким и явить благое могущество Гликона, который превращает в друзей даже величайших врагов. Затем, удалив всех, он начал со мной спорить, говоря, что отлично знает мои советы Рутил лиану, и прибавил: — Почему ты так поступаешь? Ведь ты мог бы благодаря мне очень выиграть в его глазах. — Я охотно принял это любезное предложение, видя, какой опасности я подвергся, и немного спустя ушел, став его другом; столь быстрая перемена во мне вызвала немалое удивление толпы.

56. Я оставался в городе один с Ксенофонтом, а отца и всех своих отправил заранее в Амастриду. Когда я собирался отплыть, Александр прислал дружеские дары и многочисленные подарки. Он обещал доставить мне для путешествия корабль и гребцов. Я думал, что все это делается чистосердечно и искренне. Когда же в середине своего пути я заметил, что кормчий плачет и спорит с гребцами, мои надежды на будущее омрачились. Александр, оказалось, поручил им погубить нас, бросив в море. Если бы Это случилось, он легко закончил бы войну со мной. Но кормчий слезными мольбами убедил своих спутников не делать нам ничего дурного; обратившись ко мне, он сказал: — Вот уже шестьдесят лет, как ты видишь, живу я безупречной и честной жизнью, и не хотел бы я в таком возрасте, имея жену и детей, осквернить руки убийством. — Он объяснил, с какой целью принял нас на судно и что ему приказал сделать Александр.

57. Высадив нас в Эгиалах, о которых упоминает и дивный Гомер[257], он отправился обратно. Здесь встретил я боспорских послов, плывших от царя Эвпатора в Вифинию с ежегодной данью. Я рассказал им об угрожающей нам опасности, встретил в них сочувствие, был принят на корабль и добрался до Амастриды, с трудом избежав смерти.

С этого мгновения я объявил Александру войну и, как говорится, привел в движение все снасти, желая ему отомстить. Впрочем, я ненавидел его еще до злого умысла против меня и считал своим злейшим врагом за гнусность его нрава; теперь же я стад усиленно подготовлять обвинение, имея много союзников, особенно среди учеников Тимократа, философа из Гераклеи. Но Авит[258], бывший тогда правителем Вифинии и Понта, чуть не слезной мольбой удержал меня от этого и убедил бросить хлопоты: ввиду расположения Рутиллиана к Александру невозможно-де наказать его, даже схватив на месте преступления. Итак, мне пришлось умерить свой порыв и оставить смелость, неуместную при таком настроении судьи.

58. Не является ли среди всего прочего большой дерзостью и следующий поступок Александра? Он попросил императора переименовать Абонотих в Ионополь. Также попросил он чеканить новую монету, на одной стороне которой было бы выбито изображение Гликона, а на другой — Александра с повязками деда его Асклепия и кривым ножом Персея, прародителя с материнской стороны.

59. Александр предсказал самому себе, что ему назначено судьбой прожить полтораста лет и умереть пораженным молнией. Однако, не дожив и до семидесяти лет, он погиб самой жалкой смертью. У него, как и подобало сыну Подалирия[259], вся нога сгнила целиком, до самого паха, и кишела червями. Тогда же заметили, что он плешив, так как страдания вынудили его разрешить врачам смачивать ему голову, чего нельзя было делать иначе, как снявши накладные волосы.

60. Таков был конец трагедии Александра, таков исход всей драмы. Если он был и случаен, все же можно усмотреть в нем как бы некий промысел. Оставалось только устроить погребальные торжества, достойные такой жизни, и объявить соискание на дальнейшее владение прорицалищем. Самые главные сообщники и обманщики обратились за решением к судье Рутиллиану — кому из них принять прорицалище и быть украшенным повязкой главного жреца и пророка. Среди них был и Пет, по роду занятий врач, человек уже седой, но задумавший дело, не подобающее ни врачу, ни седому человеку. Однако Рутиллиан, бывший судьей в соискании, отправил их обратно, никого не наградив венком. Рутиллиан оставил звание пророка за Александром и после его ухода из здешнего мира.

61. Вот немногие из многих дел Александра, которые я счел достойными описания, желая, мой милый, сделать удовольствие тебе — товарищу и другу; ведь из всех людей более всего я восхищаюсь тобою за твою мудрость и любовь к правде, мягкость характера и снисходительность, спокойствие жизни и общительность с ближними. Главным образом писал я — и для тебя это особенно приятно, — чтобы отомстить за Эпикура, мужа поистине святого и с божественным естеством, который один только без ошибки познал прекрасное, преподал его и стал освободителем всех имевших с ним общение.

Думаю, что и для других людей мое писание окажется полезным, опровергая одно, а другое укрепляя во мнении благоразумных людей.

Икароменипп, или Заоблачный полет

1. Менипп[260]. Итак, три тысячи стадиев было от земли до луны; это — первый переход. Оттуда вверх, к солнцу, около пятисот парасангов; наконец от солнца до самого неба с акрополем Зевса... да, пожалуй, быстрокрылый орел пролетел бы это расстояние не скорее, чем за день.

Друг. Ради Харит! Что это ты, Менипп, звезды изучаешь и производишь про себя какие-то вычисления? Вот уже довольно долго я слежу за тобою и слышу о солнцах и лунах и вдобавок еще о каких-то вздорных переходах и парасангах...

Менипп. Не удивляйся, дорогой! Если тебе и кажется, что я говорю о предметах слишком возвышенных и заоблачных, то дело лишь в том, что я составляю приблизительный подсчет пути, пройденного мною в последнее путешествие.

Друг. Так разве ты, подобно финикийцам, определяешь свой путь по светилам?

Менипп. Нет, клянусь Зевсом! Но я путешествовал среди них.

Друг. Клянусь Гераклом, длинный же сон ты видел, если, сам того не замечая, проспал целые парасанги.

2. Менипп. Ты думаешь, дорогой, что я говорю о каком-то сновидении, а между тем я только что спустился от Зевса.

Друг. Что ты говоришь! Перед нами Менипп, слетевший с неба?

Менипп. Да, и я стою перед тобою, вернувшись только сегодня от великого Зевса, где я видел и слышал много удивительного. А если ты не веришь, я могу только еще больше радоваться: значит, действительно я испытал нечто поразительное.

Друг. Как могу я не верить, о божественный олимпиец Менипп! Я — всего лишь жалкий смертный, живущий на земле, — не поверю тебе, мужу заоблачному или одному из небожителей, по выражению Гомера?! Но скажи мне, если тебе не трудно, каким образом поднялся ты с земли на небо, где сумел ты найти такую высокую лестницу? Ведь ты далеко не похож лицом на пресловутого фригийра[261], так что довольно трудно предполагать, чтобы орел восхитил тебя, дабы ты стал виночерпием Зевса.

Менипп. Я давно замечаю, что ты смеешься надо мною, и нисколько не удивляюсь, что мой необычный рассказ представляется тебе похожим на сказку. И все же мое восхождение обошлось без всякой лестницы и без того, чтобы быть возлюбленным орла: у меня были свои крылья!

Друг. Это уж слишком! Ты превзошел Дедала, если, сверх всего прочего, сумел скрыться от нас, превратившись из человека в ястреба или в галку.

Менипп. Правильно, дорогой мой! Твое сравнение не так уж далеко от истины: я осуществил Дедалову затею и сам смастерил себе крылья.

3. Друг. Но неужели, о величайший храбрец, ты не побоялся того, что и ты упадешь в море и дашь ему, от своего имени, название Мёниппийского, как тот сын Дедала — Икарийскому?

Менипп. Нет, не побоялся! Икар скрепил свои крылья воском, который очень скоро растаял от солнечных лучей; понятно, что Икар растерял перья и, как следовало ожидать, упал. У меня же крылья были без воска.

Друг. Что ты говоришь! Не знаю почему, но понемногу ты заставляешь меня верить в правдивость твоего рассказа.

Менипп. Так вот, во-первых, поймав огромного орла, а также коршуна, из самых сильных, я отрезал им крылья у самой спины... Впрочем, если тебе некуда спешить, я лучше расскажу тебе обо всем с самого начала.

Друг. Нисколько не спешу! От твоих слов я весь превратился в ожидание и с открытым ртом жду, чем кончится твой рассказ. Ради Зевса, покровителя дружбы, не бросай меня привешенным за уши в самом начале своего рассказа.

4. Менипп. Ну, хорошо! И правда, некрасиво оставлять друга с разинутым ртом, да еще подвешенного, как ты говоришь, за уши. Слушай же!

Присматриваясь ко всевозможным житейским явлениям, я очень скоро стал понимать, насколько они смешны, жалки и непостоянны, — я говорю о богатстве, власти и могуществе; презирая все эти блага и считая тщетную погоню за ними препятствием для истинных занятий, я попытался вынырнуть из этой тины и оглянуться на все окружающее. Сперва я был охвачен сомнениями; об этом мире, который философы именуют космосом, мне долго не удавалось узнать ничего — ни как он произошел, ни кто его создатель. Не ведал я также, где его начало и какова его конечная цель. Тогда я стал рассматривать мир по частям, но это только увеличило мои недоумения; глядя на звезды, рассыпанные в беспорядке по небу, на самое солнце, я сгорал желанием узнать, что они такое. Но наиболее непонятным и загадочным представлялось мне все, что касалось луны: многообразие ее форм, казалось мне, вызывается какою-то тайною причиной. Наконец молния, пронизывающая тучи, низвергающийся гром, дождь, снег, падающий град — все это было для меня неразрешимой загадкой.

5. Вот в этом настроении я и подумал, что лучше всего-будет обратиться к философам за решением всех этих вопросов, так как полагал, что они сумеют возвестить мне полную правду.

Я выбрал среди них лучших — если свидетелями достоинства считать угрюмое лицо, бледный цвет кожи и густую бороду, — и действительно, на первый взгляд они показались мне людьми красноречивыми и знакомыми с небесными явлениями. Отдав в их распоряжение себя и изрядное количество денег, — часть я выплатил сразу, а остальное условился внести по окончании Занятий, — я попросил их объяснить мне небесные явления и устройство вселенной. И с таким рвением принялись они счищать с меня прежнее невежество, что привели меня в еще большее замешательство, окатив целым дождем первопричин, целей, атомов, пустоты, материй, идей и прочего. Но всего печальнее было то, что мои наставники ни в чем не соглашались друг с другом; напротив, каждый из них оспаривал мнение другого, утверждая противоположное и стремясь к тому, чтобы я признал его правоту и проникся его взглядами.

Друг. Странные ты вещи рассказываешь, будто мудрецы спорят друг с другом о существующем и не имеют одинакового мнения об одном и том же!

6. Менипп. Да, дорогой! А как бы ты смеялся, если б послушал их речи, полные хвастовства, их рассказы о чудесах! Твердо ступая по земле, ничем не возвышаясь над нами, ползающими по ней, философы видят не лучше своих соседей, а иные но старости и немощи и вовсе близоруки. И тем не менее они утверждают, что различают границы неба: указывают размеры солнца, проходят по надлунным пространствам и, точно свалившись со звезд, определяют их величину и вид. Часто, наконец, не будучи в состоянии ответить даже на такой простой вопрос, сколько стадиев от Мегар до Афин, они точно знают, какова расстояние между луною и солнцем, дерзают определять его в локтях, измеряют толщу воздуха, глубину океана, окружность земли, чертят круги, нагромождают треугольники на квадраты, изучают всевозможные сферы, даже само небо.

7. И разве не доказывает тупости философов и полного невежества их то, что, говоря о далеко не ясных предметах, они не довольствуются предположениями, но, упорно настаивая на своей правоте и отрицая за противоположным взглядом всякое значение, чуть не клянутся, что солнце есть раскаленный шар[262], что луна обитаема, что звезды пьют воду, которую солнце, словно на колодезной веревке, черпает из моря и поровну распределяет между ними?

8. Нетрудно заметить, насколько противоположны их взгляды. Ради Зевса, посмотри сам, близки ли их учения между собой, не противоречат ли они друг другу. Прежде всего, у них замечается полное разномыслие по вопросу о мире: одни утверждают, что он не создан и никогда не погибнет, другие дерзают говорить о творце и о самом способе создания им мира. Но всего больше я удивлялся тем, которые, признавая некоего бога, творца всего, не могут объяснить ни того, откуда он явился, ни того, где бог находился, когда творил мир: ведь невозможно мыслить время и пространство прежде всякого бытия...

Друг. Но ведь ты рассказываешь про дерзких людей, про обманщиков.

Менипп. А чтобы ты сказал, если б послушал их рассуждения об идеях[263], о бестелесных сущностях или их речи о пределе и беспредельном? К тому же между философами разгораются жестокие споры, так как одни видят во всем существующем только конечное, другие, напротив, полагают, что оно бесконечно. Далее, многие утверждают, что существует большое число миров[264], и обрушиваются на тех, которые думают, что этот мир единственный. Наконец один из них, далеко не миролюбивый человек, считает раздор отцом всего миропорядка[265].

9. А боги? Не знаю, стоит ли даже вспоминать взгляды этих людей на них! Одним божество представляется числом[266], другие клянутся собаками[267], гусями и платанами, третьи, наконец, изгнав всех других богов, передают власть над миром единому божеству[268], так что мне оставалось лишь огорчаться такой бедностью в богах. Впрочем, менее жадные признают многих богов, причем делят их на разряды, называя одного бога первым и указывая остальным вторые и третьи места в соответствии со степенью их божественности. Одни считают божество бестелесным и лишенным формы, а другие, напротив, не мыслят его иначе как вещественным. Но главное — далеко не все они признают промысел богов в человеческих делах: некоторые освобождают богов от всяких забот[269], поступая с ними подобно нам, когда мы избавляем стариков от общественных тягот. Словом, боги у них ничем не отличаются от телохранителей, которых комические поэты выводят на сцену[270]. Но все это пустяки в сравнении с теми, которые вовсе отрицают существование богов и, бросая мир на произвол судьбы, лишают его владыки и вождя.

10. Однако, выслушивая все это, я не дерзал оказывать недоверие столь высокогремящим и прекраснобородым людям; но в то же время, соглашаясь со словами одного, я не находил в них ничего, что не опровергалось бы речами другого. И я оказывался в таком состоянии, о котором говорит Гомер: часто едва я решался поверить одному из них, как уже иное на мысли пришло мне[271].

Все это приводило меня в полное недоумение, и я не видел, от кого бы на земле мне узнать истину. Тогда-то я и решил, что единственный способ избавиться от моего невежества ~ это, вооружившись крыльями, самому подняться на небо. Надежду в этом деле давала мне главным образом сила желания, а также баснописец Эзоп, который утверждает, что небо доступно не только орлам и навозным жукам, но подчас даже верблюдам. Впрочем, я совершенно ясно понимал, что я никаким способом не смогу отпустить себе крылья; если же приспособить крылья коршуна или орла, — ведь только они способны выдержать тяжесть человеческого тела, — я смогу скоро осуществить свое намерение.

Итак, поймав этих двух птиц, я старательно отрезал у орла правое крыло, у коршуна — левое и привязал их крепкими ремнями к плечам. Приладив к концам крыльев две петли для рук, я стал испытывать свою силу: сначала просто подпрыгивал, помогая себе руками, затем, подобно гусям, летал над самой землей, слегка касаясь ее ногами во время полета. Однако, заметив, что дело идет на лад, я решился на более смелый шаг: взойдя на Акрополь, я бросился с утеса и... долетел до самого театра.

11. Так как мой полет прошел благополучно, я задумал подняться выше в небеса: поднявшись не то с Парнета, не то с Гиметта[272], я пролетел на Геранею, оттуда на Акрокоринф; затем, через Фолою и Эриманф, я достиг Тайгета[273]. Вскоре я уже настолько свыкся со своим дерзким занятием, что в совершенстве выполнял смелые полеты и, не довольствуясь высотою, доступною птицам, решил подняться на Олимп; оттуда, запасшись самой легкой едой, я пустился прямо на небо. В первую минуту у меня закружилась голова от огромной высоты, но и это я перенес с легкостью. Прорвавшись сквозь густые облака и очутившись наконец возле луны, я почувствовал некоторую усталость, особенно в левом крыле, отрезанном у коршуна. Ввиду этого я подлетел к луне и, присев на нее, дал себе передышку, посматривая вниз, на землю, и, подобно Зевсу у Гомера, созерцая страну фракийцев — укротителей коней и землю мисян[274], а вслед за тем поглядывая на Элладу, Персию и Индию. От всего этого получил я самое тонкое наслаждение.

Друг. Не расскажешь ли, Менипп, также о том, что ты оттуда видел, чтобы нам ничего не пропустить из твоего путешествия и узнать даже мелкие подробности? Думаю, что я мог бы услышать от тебя много любопытного о том, в каком виде представлялись тебе сверху земля и все, что на ней существует.

Менипп. Ты совершенно прав, дорогой мой! Итак, постарайся подняться мысленно на луну, соверши со мной это путешествие и, поставив себя на мое место, охвати взором весь земной строй.

12. Прежде всего, земля показалась мне очень маленькой, Значительно меньше луны, так что при первом взгляде я, как ни нагибался, не мог разглядеть ни высоких гор, ни огромных морей. Если бы я не заметил Колосса Родосского[275] и башни на Фаросе[276] я бы и вовсе не узнал земли; только эти огромные сооружения и океан, спокойно сверкавший под лучами солнца, ясно указывали мне, что я вижу перед собою действительно землю. Однако, присмотревшись пристальней, я вскоре стал различать на ней человеческую жизнь, и не только жизнь целых народов и городов, но и деятельность отдельных людей; и я видел, как одни плыли по морю, другие сражались, третьи обрабатывали землю, четвертые судились; видел женщин, животных — вообще все, что питает плодотворная почва.

Друг. Совершенно невероятно, и ты сам себе противоречишь! Ведь раньше ты говорил, что тебе пришлось разыскивать землю, так как из-за большого расстояния она казалась тебе чуть ли не точкою, и если бы Колосс не указал ее, ты бы думал, что видишь перед собою что-то другое. Так каким же образом ты, словно какой-нибудь Линкей, внезапно оказался в состоянии все рассмотреть на земле — людей, животных, чуть ли не гнезда комаров?

13. Менипп. Хорошо, что ты мне напомнил об этом, а то я и не заметил, что забыл упомянуть о самом важном. Когда я понял, что вижу перед собою землю, но не могу ничего рассмотреть на ней из-за большого расстояния, затруднявшего мое зрение, я был крайне удручен и смущен своею беспомощностью. Я приходил в отчаяние и уже готов был заплакать, как вдруг сзади подошел ко мне философ Эмпедокл; весь в пепле и словно поджаренный, он весьма напоминал собою головню[277]. Сознаюсь, при виде его я перепугался, приняв его за духа луны. Впрочем, он поспешил успокоить меня и сказал: — Мужайся, Менипп!

Нет, я не бог; как дерзнул ты бессмертным меня уподобить?[278]

Я — Эмпедокл, философ. Лишь только я бросился в кратер Этны, дым вулкана охватил меня и забросил сюда. С тех пор я живу на луне, питаюсь росою и странствую все больше по воздуху; я вижу, тебя огорчает и мучает то, что ты не можешь ясно разглядеть землю. — Милейший Эмпедокл, — воскликнул я, — ты хорошо поступаешь! Лишь только я вернусь в Элладу, я не премину совершить тебе возлияние на моем очаге и во время новолуний буду обращаться к луне с троекратным молитвенным возгласом. — Клянусь Эндимионом, — ответил Эмпедокл, — не ради вознаграждения я пришел сюда, но потому, что, видя твои страдания, я от всей души сочувствовал тебе... Так вот, знаешь ли, что должен ты сделать, чтобы приобрести остроту зрения?

14. — Нет, клянусь Зевсом, — воскликнул я, — разве что ты каким-нибудь образом снимешь пелену, застилающую мои глаза: сейчас на них точно ячмень сидит! — А между тем, — сказал Эмпедокл, — моя помощь вовсе и не нужна тебе, ты явился с земли, имея прекрасное зрение... — Что ты хочешь этим сказать? Я не понимаю тебя. — А разве ты не знаешь, — продолжал он, — что к твоему правому плечу привязано крыло орла? — Отлично знаю, — сказал я. — Но что общего между этим крылом и моим зрением? — А то, что орел далеко превосходит силою взора все живые твари: лишь он один может прямо смотреть на солнце. Настоящий царь, орел способен, не моргая, выносить яркий свет солнечных лучей.

— Так говорят, — сказал я, — и я уже начинаю жалеть, что, поднимаясь сюда, не вырвал своих глаз и не вставил на их место орлиные. Вообще я явился сюда лишь наполовину готовым и снаряженным далеко не по-царски; я скорее похож на незаконнорожденного орленка, лишенного наследства. — Ни от кого другого, а только от тебя зависит, — сказал мне Эмпедокл, — чтобы один из твоих глаз стал поистине царским: немного привстань щ удерживая в покое крыло ястреба, взмахивай только другим, и твой правый глаз, в соответствии с природой крыла, тотчас же станет дальнозорким. Ну, а глаз другой, слабейшей твоей половины, никоим образом не будет видеть острее. — Довольно мне и одного правого глаза, если он будет зорок по-орлиному. Это, пожалуй, даже лучше: ведь не раз мне приходилось наблюдать, как плотники, выравнивая балки по отвесу, прищуривают один глаз, чтобы лучше видеть.

С этими словами я сделал то, что мне посоветовал Эмпедокл; он же, медленно удаляясь, незаметно рассеялся, обратившись в дым.

15. И лишь ударил я крылом, яркий свет озарил меня, освещая передо мною все скрытое ранее. Наклонившись, я превосходно видел землю, города, людей. Я увидел все, что они делали не только под открытым небом, но и в своих домах, считая себя хорошо скрытыми: Птолемей спал со своей сестрой; сын Лисимаха злоумышлял против своего отца; Антиох, сын Селевка, потихоньку подмигивал Стратонике, своей мачехе; я видел, как жена Александра-фессалийца убивала мужа, Антигон развратничал с женой своего сына, сын же Аттала отравлял своего отца. Далее, Арсак убивал женщину, в то время как евнух Арбак заносил над ним свой меч. Спатина-мидийца, убитого ударом золотой чаши в висок, волочили за ноги с пиршества телохранители[279]. Подобное же происходило во дворцах ливийских, скифских и фракийских царей — тот же разврат, те же убийства, казни, грабежи, клятвопреступления и опасения быть преданными своими же домашними.

16. Вот какое зрелище представляли дела царей! А жизнь частных лиц казалась еще смешнее. Я увидел Гермодора-эпикурейца, приносящего ложную клятву из-за тысячи драхм; стоика Агафокла, который обвинял перед судом одного из своих учеников за неуплату денег; оратора Клиния, крадущего чашу из храма Асклепия; киника Герофила, спящего в публичном доме... Впрочем, стоит ли рассказывать обо всех этих грабителях, сутягах, ростовщиках, взыскивающих свои ссуды? Пестрое, разнообразное зрелище!

Друг. Было бы очень хорошо, Менипп, если б ты рассказал мне обо всем; по-видимому, это зрелище доставило тебе редкое удовольствие.

Менипп. Рассказать все подробно, любезный друг, невозможно. Даже и рассмотреть-то это было делом нелегким. Впрочем, все вместе напоминало то, что, по словам Гомера[280], было изображено на щите Ахилла. Здесь были пиршества и браки, там суд, народные собрания; далее, кто-то совершал жертвоприношение; рядом другой предавался горю. Всякий раз, взглядывая на Гетику, я замечал сражающихся гетов, когда же оборачивался на скифов, то видел их кочующими в повозках. Слегка переведя взгляд в сторону, я мог наблюдать египтян, обрабатывающих землю; финикийцы путешествовали, киликийцы совершали разбойничьи набеги, лаконяне сами себя бичевали, афиняне судились[281].

17. Так как все, что я видел, происходило одновременно, — ты можешь себе представить, какая получилась пестрая смесь. Все равно как если бы, набрав много певцов, а еще лучше — несколько хоров, приказать каждому участнику вместо общей стройной мелодии тянуть свою арию; тогда всякий из соперничества и желания выделить свою песнь стремился бы во что бы то ни стало перекричать своего соседа. Клянусь Зевсом, ты и представить себе не можешь, что это было бы за песнопение!

Друг. Совершенно верно, Менипп: смешное и бестолковое.

Менипп. Так вот, дорогой мой, все жители земли подобны таким певцам; из этой нескладицы и составляется жизнь людей, — они не только поют нестройно, они различны даже по своим одеждам, да и идут-то они все вразброд; их мысли противоречивы, и все это до тех пор, пока руководитель хора не сгонит всех по одиночке со сцены, сказав, что они здесь более не нужны. С этого времени люди теряют свои прежние различия и, умолкнув, перестают тянуть свою бестолковую и нестройную песню. И все, что происходит на этой пестрой и разнохарактерной сцене, действительно достойно смеха.

18. Но больше всего я смеялся над теми, которые спорят о границах своих владений и гордятся тем, что обрабатывают равнину Сикиона, владеют землею у Марафона, в соседстве "с Зноей, и обладают тысячью плетров в Ахарнах. В самом деле, вся Эллада представлялась мне сверху величиною пальца в четыре, а Аттика, соответственно с этим, выглядела, по-моему, прямо точкой. И я задумался над тем, на каких пустяках зиждется гордость наших богачей: действительно, самый крупный землевладелец, казалось мне, обрабатывает всего лишь один эпикуровский атом. Бросил я взгляд на Пелопоннес и, заметив Кинурию, вспомнил, как много аргивян и лакедемонян пало в один день в битве за обладание этим клочком земли размером не более зерна египетской чечевицы[282]. И если я видел человека, гордого своим золотом, своими восемью кольцами и четырьмя чашами, я не мог удержаться от смеха, так как весь Пангей[283] со всеми своими рудниками был не больше просяного зерна.

19. Друг. Какой ты счастливец, Менипп! Что за поразительное зрелище! Но скажи, бога ради, какими казались тебе сверху города и люди?

Менипп. Я думаю, тебе не раз приходилось видеть муравьев: одни толпятся кучами, другие выходят из муравейника или возвращаются в него; тот тащит в дом кусочек навоза, этот торопливо несет подобранную где-то кожуру боба или половину пшеничного зерна. Есть у них, по-видимому, в соответствии с их муравьиной жизнью и строители и народные вожди; есть пританы, музыканты и философы. Так вот, города, населенные людьми, показались мне более всего похожими на муравейники. Если же тебе "это сравнение людских общежитий с муравьиным царством кажется унизительным, то вспомни о старых преданиях фессалийцев, и ты увидишь, что мирмидоняне, этот воинственный народ, превратились в людей из муравьев[284].

Насмотревшись вдосталь и от всего сердца посмеявшись, я ударил крыльями и полетел

В дом Эгиоха отца, к небожителей светлому сонму[285].

20. Однако не успел я еще взлететь на высоту одного стадия, как Луна сказала мне женским голосом:

— Счастливого пути, Менипп! Исполни для меня небольшое поручение, когда будешь у Зевса. — Охотно, — ответил я, — это не составит для меня никакого труда, если только не придется чего-либо нести ему. — Поручение мое не тяжелое, Менипп, — возразила Луна, — это лишь моя просьба Зев^У"Видишь ли, я возмущена нескончаемой и вздорной болтовней философов, у которых нет иной заботы, как вмешиваться в мои дела, рассуждать о том, что я такое, каковы мои размеры, почему иногда я бываю полумесяцем, а иногда имею вид серпа. Одни философы считают, что я обитаема, другие — что я не что иное, как зеркало, подвешенное над морем, словом, каждый говорит обо мне, что взбредет ему в голову. Наконец иные рассказывают, что самый свет мой — краденый и незаконный, так как он приходит ко мне сверху, от Солнца. Этим они беспрестанно ссорят меня с Солнцем, моим братом, и восстанавливают нас друг против друга. Мало им разве тех небылиц, которые они рассказывают о Солнце, что оно-де и камень и раскаленный шар?..

21. А между тем разве я не знаю, какие позорные и низкие дела совершаются по ночам этими философами, которые днем выглядят такими строгими и доблестными, что своей благородной внешностью привлекают внимание толпы? Я отлично вижу все их проделки и все же молчу, так как считаю неподобающим проливать свет на ночное времяпрепровождение философов и выставлять напоказ их жизнь. Напротив, видя, как они развратничают, воруют, совершают под прикрытием ночного мрака всяческие преступления, я тотчас привлекаю к себе облако и скрываюсь за ним, чтобы не выводить на всеобщее поношение стариков, выделяющихся среди других своей добродетелью и длинными бородами. Они же, без всякого стеснения, продолжают терзать меня своими речами и всячески оскорбляют меня, так что, клянусь Ночью, я не раз хотела поселиться как можно дальше отсюда, чтобы избежать их нескромного языка.

Так вот, не забудь передать все это Зевсу и прибавь еще, что мне невозможно будет оставаться дольше в этих местах, если он не сотрет в порошок философов и не заткнет рта этим болтунам; пусть Зевс разрушит Стою, поразит громом Академию и прекратит бесконечные разговоры перипатетиков[286]. Только тогда я обрету покой и освобожусь от их ежедневных измерений.

22. — Все будет исполнено, — ответил я и с этими словами отправился прямо вверх, к небу, по дороге, вдоль которой

Не было видно нигде ни быков, ни работников в поле[287].

Скоро луна, заслонявшая от меня землю, стала казаться мне маленькой. Оставив вправо солнце и продолжая свой полет среди Звезд, я на третий день приблизился наконец к небу. Я надеялся, что мне удастся сразу же проникнуть туда: мое превращение в орла, хотя и неполное, думал я, легко позволит мне пройти не узнанным, так как орел издавна близок Зевсу. Все же я опасался, что меня выдаст мое левое крыло, крыло коршуна, а потому я счел за лучшее, не подвергая себя лишней опасности, подойти к дверям и постучаться.

Гермес услышал стук, спросил мое имя и торопливо пошел докладывать обо мне Зевсу. Немного спустя меня пригласили войти. Перепуганный и дрожащий, я вошел и застал всех богов в сборе; они восседали в креслах и следили за мною не без некоторого беспокойства. Их несколько смутило мое неожиданное прибытие, вызвавшее опасение, как бы таким же образом не прилетели к ним все люди.

23. И вот грозный Зевс, бросая на меня гневные, титанические взгляды, спросил:

Кто ты? Какого ты племени? Где ты живешь? Кто отец твой?[288]

Я чуть не умер от страху, когда услышал его слова, и, точно громом пораженный, стоял с открытым ртом. Однако постепенно я собрался с духом и, начавши издалека, стал подробно рассказывать, как я желал познакомиться с небесными явлениями, как посещал философов и выслушивал их противоречивые объяснения, как страдал, терзаемый их речами, затем по порядку рассказал о своем решении, о крыльях и обо всем остальном, вплоть до полета на небо, а под конец сообщил ему поручение Луны. Морщины у Зевса разгладились, и, улыбнувшись, он произнес: — Что сказать об Оте и об Эфиальте[289] после того, как Менипп осмелился подняться на небо! Впрочем, сегодня мы приглашаем тебя на угощение, а завтра дадим объяснения, за которыми ты пришел, и отпустим тебя на землю. — Затем он встал и направился к той части неба, откуда было лучше всего слышно, так как наступило время принимать молитвы людей.

24. По дороге Зевс стал расспрашивать меня о всевозможных обстоятельствах земной жизни, и прежде всего о том, почем теперь пшеница в Элладе, была ли последняя зима сурова и нуждаются ли овощи в более обильном дожде; затем спросил, остался ли кто-нибудь из рода Фидия, почему афиняне столько лет не справляли диасий[290], думают ли они закончить постройку Олимпийского храма и задержаны ли ограбившие храм в Додоне[291]. Когда я ответил на все эти вопросы, Зевс продолжал: — Скажи, Менипп, а обо мне что думают люди? — О тебе, владыка, их мнение самое благочестивое. Люди считают тебя царем богов. — Ты шутишь, — возразил Зевс, — я отлично знаю их непостоянство, хотя ты о нем и умалчиваешь. Ведь было время, когда я был для них и пророком, и целителем, — словом, когда

Площади, улицы — все полно было именем Зевса,

тогда и Додона и Писа[292] блистали и пользовались всеобщим почетом, а жертвенный чад застилал мне глаза. Но с тех пор как Аполлон основал в Дельфах прорицалище, Асклепий в Пергаме лечебницу[293], во Фракии появился храм Бендиды[294], в Египте — Анубиса, в Эфесе — Артемиды, с этого времени все бегут к новым богам, справляют в их честь празднества, приносят им гекатомбы. Что же касается меня, состарившегося бога, то они думают, что достаточно почитают меня, если раз в пять лет приносят мне жертвы в Олимпии. И мои алтари стали холоднее "Законов" Платона или силлогизмов Хрисиппа[295].

25. Беседуя таким образом, мы подошли к тому месту, где $евсу следовало сесть, чтобы выслушать молитвы. Здесь находился целый ряд покрытых крышками отверстий, весьма напоминающих колодцы; возле каждого из них стоял золотой трон. Сев на трон возле первого отверстия и сняв с него крышку, Зевс стал прислушиваться к молитвам, которые доносились к нему со всех мест земли й отличались большим разнообразием. Я сам мог слышать их, так как вместе с Зевсом наклонился над отверстием. Вот, например каковы были эти молитвы: "О Зевс, дай мне достигнуть царской власти!", "О Зевс, пусть произрастут лук и чеснок!", "О боги, да умрет мой отец как можно скорее!" А другие говорили: "О, если бы я мог получить наследство после жены!", "О, если бы мне удалось скрыть козни против брата!",. "Дайте, боги, мне победить на суде!", "Пусть я буду увенчан на олимпийских состязаниях". Возносили свои молитвы мореплаватели: одни молили о северном ветре, другие — о южном; земледелец просил о ниспослании дождя, сукновал — о солнечных днях. Зевс все это выслушивал, тщательно взвешивая каждую молитву; он исполнял далеко не все, но

То благосклонно взирал на мольбу, то качал головою[296].

Справедливым молитвам он позволял подниматься вверх через отверстие и помещал их по правую сторону от себя, а мольбы несправедливые отгонял назад неисполненными, сдувая их вниз, чтобы они не могли приблизиться к небу. Между прочим, относительно одной молитвы я заметил в нем нерешительность; дело в том, что два человека молили Зевса как раз о противоположном, обещая принести одинаковые жертвы. И вот Зевс, не зная, чьей просьбе отдать предпочтение, испытывал поистине академическую нерешительность;[297] не будучи в состоянии принять какое-либо решение, он предпочел, подобно Пиррону[298], "удержать суждение".

26. Достаточно позанявшись молитвами, Зевс пересел на соседний трон, снял крышку с другого колодца и стал слушать произносивших клятвы. Покончив с этим делом и поразив громом Эпикурейца Гермодора, Зевс перешел к следующему трону, где занялся предсказаниями, оракулами и знамениями. Затем он направился к колодцу с жертвоприношениями, через который поднимался дым от жертв, возвещая Зевсу имена всех совершавших жертвоприношения. Исполнив все это, Зевс дал указание ветрам и погодам, разъяснив, что надлежало им делать: — Сегодня пусть будет дождь в Скифии; в Ливии пусть гремит гром; в Элладе идет снег. Ты, Борей, дуй в Лидии, а ты, Нот, оставайся спокоен; Зефир же должен поднять бурю на Адриатическом море; и пусть около тысячи мер града выпадет в Каппадокии.

27. Приведя в порядок все свои дела, Зевс направился со мною на пир, так как уже наступило время обеда. Меня встретил Гермес и устроил на ложе возле Пана, корибантов[299], Аттиса и Сабазия[300] — богов, не пользующихся полными правами гражданства на небе, да и вообще довольно сомнительных. Деметра раздала нам хлеб, Дионис — вино, Геракл — мясо, Афродита — миртовые ягоды, а Посейдон — какую-то рыбешку. Потихоньку я отведал также и амброзии и нектара. Милейший Ганимед, замечая, что Зевс не смотрит в мою сторону, всякий раз из человеколюбия наполнял для меня нектаром одну-другую чарочку. Боги, согласно словам Гомера и моим личным наблюдениям, ни хлеба не едят, ни вина темного не пьют, но лишь угощаются амброзией и утоляют жажду нектаром. Все же наибольшую радость им доставляет чад, поднимающийся от жертв, смешанный с запахом жареного, и жертвенная кровь, которую совершающие жертвоприношение возливают на алтари. Во время обеда Аполлон играл на кифаре, Силен плясал кордак[301], а Музы, стоя поодаль, пропели нам кое-что из "Теогонии" Гесиода и первую оду из гимнов Пиндара. Насытившись, мы встали из-за стола, чтобы отдохнуть, так как все уже изрядно подвыпили.

28.

Прочие боги, равно как и мужи, бойцы с колесницы,

Спали всю ночь; лишь меня не обрадовал сон безмятежный[302].

Долго еще меня мучили разные мысли: смущало меня и то, почему у Аполлона за такое долгое время не отросла борода и отчего на небе наступает ночь, хотя солнце пребывает там постоянно — ведь и сейчас Гелиос присутствовал на обеде... Однако в конце концов мне удалось немного вздремнуть. Проснувшись на следующее утро, Зевс повелел созвать собрание.

29. Когда сошлись все боги, Зевс так начал свою речь: — Вчерашнее прибытие чужестранца послужило поводом настоящего собрания. Я уже давно собирался обсудить с вами поведение некоторых философов, а жалобы Луны заставили меня не откладывать далее рассмотрение этого вопроса. Дело заключается в следующем. Появился на земле сравнительно недавно особый вид людей, оказывающих воздействие на жизнь человека, — людей праздных, сварливых, тщеславных, вспыльчивых, лакомок, глуповатых, надутых спесью, полных наглости, — словом, людей, представляющих собою, по выражению Гомера,

земли бесполезное бремя[303].

Эти люди разделились на школы, воздвигли самые разнообразные лабиринты рассуждений и называют себя стоиками, академиками, Эпикурейцами, перипатетиками и другими еще более забавными именами. Прикрываясь славным именем Добродетели, наморщив лоб, длиннобородые, они гуляют по свету, скрывая свой гнусный образ жизни под пристойною внешностью. В этом они как нельзя более напоминают актеров в трагедиях: снимите с них маску и шитые золотом одеяния, — и перед вами останется жалкий человек, который играет на сцене за семь драхм.

30. И эти-то философы, презирают всех людей, о богах толкуют самым неприличным образом и, окружая себя молодежью, легко поддающейся обману, с трагическим пафосом рассказывают общеизвестные истины о добродетели и учат искусству безнадежно запутывать рассуждения. Своим ученикам они расхваливают постоянство, твердость, умеренность, поносят богатство и наслаждение. Но вот они остались наедине с собою... трудно описать, чего только они не съедают, какому разврату не предаются, с каким наслаждением обсасывают грязь с медных оболов!

А всего возмутительнее то, что, совершенно не заботясь о пользе государства или частных лиц, оказываясь безусловно лишними и бесполезными

Как на войне среди воинов, так и в собранье народном[304],

философы осмеливаются осуждать поведение других, направляют против них едкие речи, подбирают разные ругательства; они порицают и бранят всех, кто приходит в соприкосновение с ними... У этих философов наибольшим уважением пользуется тот, кто громче всех кричит, отличается наибольшею дерзостью и ругается самым наглым образом.

31. А между тем спросите одного из этих многоречивых крикунов и хулителей: "А сам-то ты?.. Что ты делаешь, какую пользу ты приносишь в жизни?" И если ответ последует правдивый и искренний, вот что вы услышите: "Мореплавание, земледелие, военная служба, всякое ремесло кажутся мне бесцельным занятием; я кричу, валяюсь в грязи, моюсь холодною водою, зимою хожу босиком, и, как Мом[305], доношу обо всем, что бы ни случилось. Если какой-нибудь богач слишком много тратит на свой стол или содержит любовницу, я вмешиваюсь в его дела и нападаю на него... а если кто из друзей или приятелей лежит больной, нуждаясь в помощи и уходе, я делаю вид, что незнаком с ним". Вот каково, о боги, это отродье!

32. Но всех своею наглостью превосходят так называемые Эпикурейцы. Понося нас, богов, без всякого стеснения, они доходят до того, что осмеливаются утверждать, будто боги нисколько не заботятся о человеческих делах и совершенно не вникают в них. Вот почему не следует медлить с рассмотрением их поведения, ибо если только эпикурейцам удастся убедить человечество в своей правоте, все вы будете обречены на голод. Кто же, в самом деле, станет приносить нам жертвы, не ожидая за это вознаграждения?

Что касается жалоб, представленных против философов Луною, то вы все слышали их от нашего гостя. Обо всем этом предлагаю вам, боги, подумать и принять решение, наиболее полезное для людей и наиболее безопасное для нас.

33. Не успел Зевс кончить, как в собрании поднялся страшный шум и отовсюду стали раздаваться возгласы: "Порази их громом, сожги, уничтожь!", "В пропасть их!", "Низвергни их в Тартар, как Гигантов!" Восстановив тишину, Зевс сказал: — Я обойдусь с ними согласно вашему желанию: все философы вместе с их диалектикой будут истреблены. Однако привести в исполнение кару сегодня же невозможно; как вы все знаете, ближайшие четыре месяца священны, и мною уже объявлен божий мир. В будущем же году, в начале весны, они будут истреблены моей безжалостной молнией.

Рек, и во знаменье черными Зевс помавает бровями[306].

34. Что же касается Мениппа, — добавил Зевс, — я решил сделать следующее: необходимо отнять у него крылья, чтобы впредь он к нам больше не являлся, и пусть Гермес сегодня же отнесет его на землю. — Сказав это, Зевс распустил собрание, а Киллений[307], ухватив меня за правое ухо, доставил вчера вечером в Керамик[308].

Теперь, дорогой мой, ты услышал решительно все, что я видел и узнал на небе. Прощай! Я тороплюсь в Расписной Портик, чтобы сообщить прогуливающимся там философам эти радостные известия.

Загрузка...