Правый поворот запрещён

15

В тот же четверг, когда Агрба укатил в Богдановск, Скорик, созвонившись, отправился в институт к Яловскому.

Едва Скорик уселся в предложенное кресло, Яловский предупредил секретаршу:

— Меня ни с кем не соединяйте и никого не пускайте… Слушаю вас, повернулся он к Скорику. — Что вас еще интересует? Тут уже был один ваш коллега… не помню фамилии.

— Щерба… Из разговоров у меня сложилось впечатление, что Кубракова была очень неуживчивым человеком. Знаете, из тех, кто создает себе врагов, — без предисловия начал Скорик.

— Не совсем так… Я повторю вам то, что сказал товарищу Щербе: Елена Павловна превосходный специалист, хороший организатор. Прагматична в лучшем смысле слова. Да, она жестка, иногда жестока, язвительна. На этой почве возникают трения, случается, с ба-а-льшой искрой, — он говорил о Кубраковой, как о живой, словно она сидела где-то рядом, в соседнем кабинете.

— Из-за этого она и с Назаркевичем враждовала?

— За два часа можно модернизировать деревянную тачку. Кубракова предпочитала модернизировать скоростной автомобиль, хотя на это нужен месяц. А Назаркевич примется доводить до ума тачку, потому что она нужна немедленно. Вот вам разница между ними. Он, безусловно, хороший, способный специалист, фонтанирует идеями. Но в основном для тачки. Тщеславен, гипертрофированно самолюбив, полагает, что она не дает ему хода, затирает, завидует. Неприязнь перешла почти во вражду.

— Почему же она не рассталась с ним?

— Видимо, дорожила как специалистом. От нас и так люди уходят в кооперативы. Платим мало. Ушел технолог Вячин, компрессорщик Матляк, сейчас по договору нанялись куда-то руководитель нашего энергетического хозяйства Лагойда и тот же Назаркевич.

— А куда?

— В какой-то кооператив, не знаю названия… Вот так и живем. Затеял интересное дело с немцами и — на тебе…

— Что за дело?

Яловский стал рассказывать о поездке в Германию. А Скорик, слушая вполуха, подумал: «Неужто между Кубраковой и Назаркевичем в итоге произошло нечто такое, что?..» Наконец, спрятав бумаги в «кейс», он сказал:

— Мне придется сделать обыск в кабинете Кубраковой.

— Это уже ваши хлопоты, — ответил Яловский…

В приемной Кубраковой никого, кроме секретарши, не было. Она стояла у сейфа, вытаскивала папки, сортировала их и расставляла вновь в известном ей порядке. Солнце, бившее из окна, просвечивало ее рыжие локоны, и, казалось, они покрыты каким-то золотым лаком. Поздоровавшись, Скорик сказал:

— Светлана Васильевна, я буду делать обыск в кабинете Кубраковой, нужны понятые. Двое. Скажем, вы и пригласите еще кого-нибудь.

— Кого именно?

— Не имеет значения… Впрочем, можно бы товарища Лагойду.

— Хорошо, я позвоню ему…

В это время осторожно приоткрыв дверь, робко вошел немолодой мужчина и стоя на пороге, тихо спросил:

— Разрешите?

— Входите, Анатолий Филиппович.

— Я принес ключи Елены Павловны, — и он положил на столик возле пишущей машинки связку ключей.

— Спасибо, Анатолий Филиппович.

Уже уходя, мужчина поймал на себе взгляд Скорика, и тот заметил, как едва сдвинулись к переносице его брови. Что-то странное было в этом человеке, какая-то пружинистая сила ощущалась в нем, ее выказывала свободная походка. А странным, как понял Скорик, было лицо: совершенно лысый череп, непривычного цвета загар — не сезонный, что ли, а вроде постоянный, заполнивший каждую складочку, каждую морщинку, ну а главное зубы — ровные, белые, один в один, а десны по-юношески розовые, не осевшие от пародонтоза, не изувеченные никотином, — именно это прежде всего бросилось в глаза. Скорику показалось, что где-то он видел похожее лицо, а может именно этого человека. И когда тот, вежливо попрощавшись, вышел, Скорик вспомнил: в кабинете у старшего помощника прокурора области три-четыре года назад. Скорик зашел тогда по какому-то вопросу. Тот читал, листал бумаги, а человек этот сидел напротив. Скорик ждал, пока коллега освободится и разглядывал странное лицо визитера.

«Хорошо. Будем разбираться», — сказал помпрокурора, подняв голову, а когда посетитель ушел, пробурчал: «Сперва сажаем, потом выпускаем».

«Кто это?» — поинтересовался Скорик.

«В сорок пятом, после войны посадили за сотрудничество с немцами в Богдановске. А дело-то вот, — похоже, дохлое, — он показал тоненькую папку. — Буду сочинять представление в суд. Комиссия по реабилитации рассмотрела»..

— Светлана Васильевна, что за ключи вам принесли? — спросил Скорик. Сколько их вообще от приемной и кабинета?

— Три пары. Эти, — она указала на только что возвращенные, — всегда находятся у вахтера, запасные. Одна пара у меня. И еще одни постоянно у Елены Павловны. Личные.

— А этот человек, который принес?..

— Анатолий Филиппович? Наш ночной вахтер.

— Как его фамилия?

— Сердюк…

Запыхавшийся, быстро вошел Лагойда, — коренастый, плотный, пригладил светлые волосы над высоким лбом с глубокими залысинами.

— Заходите, Юрий Игнатьевич, — поднялся Скорик. — Я буду делать обыск в кабинете Кубраковой. А вы и Светлана Васильевна — в качестве понятых. Не возражаете?

— Чего уж тут возражать, как говорят, понятой — не нанятой, — слегка улыбнулся Лагойда, не заметив, как неодобрительно нахмурилась Света…

Скорик тщательно перебирал и просматривал каждую страничку — и те, что лежали на столе, и те, что в целлофановых папочках, выдвигал ящики, рылся в них. Лагойда и Света сидели рядом, сперва наблюдали за Скориком, затем о чем-то тихо переговаривались. Ничего не найдя, Скорик прошелся по кабинету, обозревая его, вернулся к столу и взялся, как за увлекательное чтение, листая перекидной календарь, начав с февраля. Все странички были исписаны памятками, зачеркнутыми быстрым росчерком шариковой ручки. Прочитывая их, Скорик удивлялся разнообразию всего, чем занималась и во что вникала Кубракова, но для него все это было чужим и чуждым, неинтересным. И только в одном месте — на листочке за 12-е мая заключенная в овал красным фломастером незачеркнутой осталась запись: «Вячину». Если рядом с другими записями имелись слова-комментарии «позвонить», «выяснить», «договориться», «встретиться» и прочие, то в этом случае значилась только фамилия. Вырвав листок, Скорик положил его в карман…

Закончив и исполнив все формальности, Скорик вышел из кабинета в сущности с пустыми руками. Опечатывать его больше не было смысла. Поблагодарив и отпустив Лагойду, он только спросил:

— Юрий Игнатьевич, где вас найти, если понадобитесь?

— Этажом выше, комната 27, - Лагойда вышел.

— Светлана Васильевна, вы Вячина знали? — спросил Скорик.

— Конечно, он у нас много лет проработал технологом.

— А где сейчас?

— В кооперативе «Астра».

— Какие у него были отношения с Кубраковой?

— Нормальные.

— Он появлялся у вас после ухода в кооператив?

— Очень редко.

— Вообще в институте или именно у Кубраковой? Когда последний раз они виделись?

— За день до ее отъезда в Германию. Он буквально поймал Елену Павловну на улице возле института, мы уже с нею шли домой. Хотел о чем-то поговорить, но она спешила и сказала, что после ее возвращения. Второй раз пришел, когда она была в Германии, справлялся, не вернулась ли еще.

— Не была связана Кубракова с Вячиным какими-нибудь институтскими делами? — он достал из кармана листок календаря. Видите — «Вячину». Это ее рукой написано?

— Ее. По-моему, Елена Павловна никаких дел с кооперативом Вячина не имела. Хотя утверждать не берусь.

— Вы не знаете, в каких кооперативах Лагойда и Назаркевич?

— Кажется, вместе с Вячиным.

— Спасибо, Светлана Васильевна, — поднявшись, Скорик направился к двери.

— Что же все-таки случилось с Еленой Павловной? — робко спросила Света.

— Пытаемся понять, — ответил он, глядя ей в глаза. — У вас красивые волосы, — улыбнулся Скорик, уводя собеседницу от расспросов.

— А что хорошего? Рыжие. В школе дразнили.

— Это от зависти… До свидания…

Поднявшись этажом выше, он прошел по длинному коридору, отыскивая комнату № 27. Постучавшись, вошел. Небольшой кабинетик, скорее каморка с одним столом, два стула и дешевый фанерный шкаф с выбитым стеклом, заполненный какими-то бумагами, папками. За окном хозяйственный двор института.

Лагойда предложил сесть.

— Юрий Игнатьевич, вы с Назаркевичем в одном кооперативе?

— Да.

— У Вячина?

— Да.

— Что производит «Астра»? — Скорику показалось, что Лагойда удивился, когда он произнес название кооператива. Проявил эту осведомленность Скорик умышленно.

— Много хороших вещей, — и Лагойда перечислил.

— Вы давно знакомы друг с другом?

— Давненько.

— Друзья?

— Ну как сказать… Вроде приятели, — Лагойда был в сиреневой сорочке, рукава закатаны, сильные руки поросли до локтя светлыми волосами. Во время разговора он поглаживал правой рукой левую, порой обнажая под волосами красивую татуировку — попугая, сидевшего на кольце. Заметив взгляд Скорика, накрыл попугая ладонью. — Баловство.

Это была не мальчишеская неумелая татуировка, а исполненная профессионалом.

— Вы не знаете, когда Назаркевич вернулся из Богдановска: в тот же день или на следующий? — спросил Скорик.

— Вот этого не знаю.

— У Вячина в кооперативе есть телефон?

— Телефон-то есть, только самого Вячина нет. В командировке.

— Где?

— В Польше.

— Давно уехал? Надолго?

— Уехал… — Лагойда задумался, — по-моему, в прошлый четверг. Завтра-послезавтра должен вернуться.

— Как думаете, Юрий Игнатьевич, кто может занять место Кубраковой?

— Это уж не моя забота! Не вникаю.

— Я в том смысле, что кто-нибудь лелеял такую мечту?

— Мое дело — энергетическое хозяйство, а в сферы Кубраковой я носа не совал, мне это, как говорят, до одного места.

— До лампочки? — подмигнул Скорик.

— Можно и пониже.

— Раз так, тогда и закончим.

— Я провожу вас.

— Спасибо, не надо. Я найду дорогу…

Около пяти вечера Скорик позвонил на квартиру Кубраковым. Трубку взял брат:

— Можете приезжать. Я подготовил маму. Только вы постарайтесь без особого усердия. Сами понимаете ее состояние, — не стесняясь, предупредил он.

— Постараюсь. Я ведь к вам не в гости с балалайкой собираюсь, — в тон ответил Скорик.

— Понятно, понятно. Приезжайте…

Скорик увидел то, что и ожидал в этом доме, построенном в начале века: большие комнаты, потолки почти четыре метра, в углах изразцовые печи с подведенным газом, высокие окна с овальными фрамугами.

Кубраков усадил его на стул, сказал:

— Посидите, я позову маму.

— Одну минутку, Александр Павлович, — остановил его Скорик. — Я не собираюсь делать обыск, просто хочу осмотреть комнату Елены Павловны, письменный стол и задать несколько вопросов вашей маме. Не исключаю, что мне еще раз придется наведаться в комнату Елены Павловны для более тщательного осмотра, — избежал он слова «обыск». — Я предварительно позвоню.

— Нас здесь не будет. Я забираю маму к себе в Сокирцы, пусть поживет у меня какое-то время. Я дам вам ключи от квартиры, ключи сестры.

— Доверяете? — улыбнулся Скорик, стараясь расположить хозяина к непринужденному разговору.

— У нас воровать нечего.

— А если мне надо будет что-нибудь изъять? Без вас и понятых не смогу.

— Позвоните мне в Сокирцы заранее, я приеду.

— Куда звонить?

— Я райвоенком в Сокирцах.

— Александр Павлович, ваша сестра умела плавать?

— Очень хорошо. Она ведь родилась на Волге, в Саратове…

— Как зовут вашу маму?

— Ольга Степановна.

— Пожалуйста…

Седая, с бледным осунувшимся лицом, в длинном байковом халате, она показалась Скорику сейчас много выше, нежели тогда, на кладбище. Села напротив, положив белые старческие руки на стол, сцепив пальцы, но дрожь в них унять не могла.

— Ольга Степановна, простите мое вторжение, но что поделать, — такая служба, — начал Скорик. — Мне нужно задать вам несколько вопросов.

Она согласно кивнула.

— Ольга Степановна, не жаловалась ли вам Елена Павловна в последнее время, что кто-то ей угрожает или преследует?

— Нет. Ее нельзя было преследовать. Она была добрый отзывчивый человек и никому плохого не могла ни пожелать, ни сделать, — тихо сказала старуха.

— Не была ли угнетена чем-нибудь?

— Нет. Наоборот. Из Германии Леночка вернулась веселая, возбужденная… Вы считаете, что ее убили? — спросила вдруг.

— Ничего определенного сказать пока не могу. Но постараемся докопаться до истины, — шаблонных фраз было не избежать. — Ольга Степановна, у вас лично нет подозрений в отношении кого-либо?

Она долго молчала, потом произнесла:

— Мне всегда был неприятен Назаркевич, хотя я никогда его не видела. Но Леночка говорила, что все неудачники неврастеники. Она считала его неудачником, и полагала, что он когда-нибудь сорвется.

— Что она имела в виду?

— Не знаю.

— В Богдановск Елену Павловну отвозил Назаркевич. Вернувшись, он не позвонил вам, что Елена Павловна осталась там еще на день, может передал какие-нибудь ее слова?

— Нет. Он вообще сюда никогда не звонил.

— Я могу осмотреть комнату Елены Павловны?

— Идемте, — встал сидевший все время молча Кубраков. — Ты иди к себе, мама, ложись…

Комната Кубраковой скорее напоминала коридор — длинная, с одним окном. Изразцовая печь. В углах потолков залегли пыльные тени. На темном скрипучем паркете лежал затертый, грязно-зеленого цвета ковер. Тахта, простой платяной шкаф, стул у письменного стола, на стене потускневшее зеркало. Впечатление такое, что это — случайное жилье, что большую часть времени обитатель проводит вне стен.

Присутствие Кубракова сковывало. И все же Скорик довольно скрупулезно перебрал бумаги на столе. Но и здесь, как и в кабинете Кубраковой в институте, — ничего личного, все служебного свойства. Хотелось порыться в ящиках письменного стола, но Скорик решил сделать это в спокойной обстановке, когда Кубраков с матерью уедут в Сокирцы. Перекидной календарь он все же решил полистать. Нашел только одну интересную для себя запись: на страничке за 20-е мая было написано рукой Кубраковой «Вячину». «Календарь надо будет потом изъять официально», — подумал Скорик и сказал:

— У меня все, Александр Павлович.

Кубраков проводил его до двери, вручил ключи…