Правый поворот запрещён

22

— Как вам работается с Агрбой? — спросил Щерба Скорика.

— Он надежный. Вам Войцеховский показывал альбомы с картинкой баллончика?

— Да.

— Назаркевич. Единственная реальная версия. Косвенных улик достаточно. Если отвлечься от иных возможных толкований, то голая схема выглядит так, — приблизив лицо к Щербе, Скорик поднял палец. — Кубракова и Назаркевич не терпят друг друга. Но он, так сказать, в этой ситуации сторона зависимая, страдающая. Итак, он во вторник утром везет ее в Богдановск. В ночь со вторника на среду ночует где-то поблизости в машине, скажем, в какой-нибудь лесопосадке под Богдановском. Утром в среду возвращается в Богдановск, забирает Кубракову, убивает и едет домой. По дороге попадает в аварию. Нам же он говорит, что домой он вернулся накануне, во вторник, а в среду, дескать, снова поехал в Богдановск, однако едва выехал, как врезался в «Москвич» какого-то майора Агеева, бьет его машину, но тот так любезен, что на буксире отвозит Назаркевича домой. Для меня этот майор — подпоручик Киже. Назаркевич ничего о нем не знает и посему предъявить нам его не может. Поэтому я вывожу мифического майора Агеева за скобки. На чем стоит версия «Назаркевич»? В его машине найдена докладная на имя Кубраковой с ее «пальцами». Есть дата: 13-е, то есть воскресенье, за два дня до поездки в Богдановск. В машине Назаркевича Джума обнаружил и колпачок от баллончика с газом, и каскетку. В подобной директор завода Омелян видел водителя красных «Жигулей», в которых сидела Кубракова. Такая же каскетка была на голове шофера, приехавшего к обрыву с женщиной тоже на красных «Жигулях». Это — показания рыбака. У Назаркевича «Жигули» красного цвета. Слова Назаркевича, что он из Богдановска вернулся в тот же день, во вторник, подтверждает только его жена. И, наконец, фраза Назаркевича на кассете автоответчика: «…вы еще об этом пожалеете». Угрожающий смысл этих слов подтвержден и недвусмысленной интонацией. Вы прослушивали кассету?

Щерба кивнул. Он внимал Скорику, не перебивая, иногда поглаживал щеку, словно пробовал, хорошо ли выбрит.

— Вернемся к докладной. С чего бы брать ее с собой в однодневную поездку? Никакой срочности в ее содержании нет, — продолжал Скорик. — Я нахожу одно объяснение: под каким-то предлогом он свернул с трассы к реке, к обрыву, сунул Кубраковой эту бумагу, чтоб отвлечь. И когда она достала очки, плеснул ей в лицо газом.

— И не заметил, что она уронила очки?

— Может краем сознания и заметил. На мгновение, поскольку был запрограммирован на главное — столкнуть поскорее в воду. Он был заполнен и другим: как можно быстрее убраться с обрыва. Тем более, что человек он нервный, легко возбудимый. Но как Назаркевич заманил ее к реке? Рыбак видел, что мужчина поднял капот машины и копался в двигателе. Назаркевич мог сказать своей пассажирке, что забарахлил мотор, зачем, мол, стоять на трассе и глотать пыль, пока он будет устранять неисправность, неизвестно, сколько на это уйдет времени, не лучше ли сделать это у реки.

— Что ж, довольно гладко, — сказал Щерба, но поморщился.

— Вы, конечно, будете искать прорехи? Но так я никогда не выберусь из этого дела! Конечно, прочих тоже нельзя вычеркивать еще: директор НИИ Яловский, ночной вахтер института и бывший сотрудник НИИ Вячин. Но надо остановиться на чем-то самом реальном… Мне нужен ордер на обыск у Назаркевича.

— Идите к шефу, просите. А как с мерой пресечения? Подписка о невыезде?

— Еще не решил… Кстати, — вспомнил Скорик, — такая деталь: по свидетельству секретарши, когда Кубракова была в Германии и накануне ее отъезда в Богдановск Назаркевич интересовался ею — звонил, заходил в приемную. Хотя при их взаимной неприязни он, казалось, должен был избегать встреч с нею…

— Разрешите?

— Входите.

— Моя фамилия Вячин. Приглашали? — он протянул Скорику повестку.

— Садитесь, Николай Николаевич. Я должен был срочно уехать, так что извините. У вас, наверное, тоже бывают срочные командировки? — улыбнулся Скорик.

— Случается.

— Вы недавно, кажется, в Польшу ездили?

— Ездил.

— Какого числа вы уехали?

— Семнадцатого, в четверг.

«Кубракова убита в среду», — вспомнил Скорик.

— Николай Николаевич, я веду дело по поводу гибели Елены Павловны Кубраковой. Нас интересуют свидетельские показания. Ваши в том числе.

— Естественно. Но я свидетель относительный. Я давно не связан с институтом.

— Когда вы узнали об этом несчастье?

— Едва вернулся.

— От кого?

— У меня в кооперативе работает сотрудник НИИ Лагойда.

— Почему вы ушли из НИИ?

— На этот вопрос, простите, отвечу вопросом: почему из НИИ и проектных институтов инженеры бегут в кооперативы? У меня и Назаркевич работает. На договоре, как и Лагойда.

— Вы хорошо знаете Назаркевича?

— Достаточно.

— Что вы можете сказать о нем?

— Очень способный химик.

— А как о человеке?

— Вспыльчив, несдержан, чрезвычайно самолюбив. Но все люди не могут быть одинаковы. Он — такой, кто-то иной. Тут уж кому что Бог дал. Иначе было б скучно жить.

— Николай Николаевич, какие у вас были отношения с Кубраковой?

— Обыкновенные. В сущности никаких. Когда я там работал, мы находились, во-первых, на разных уровнях: она замдиректора, я руководитель группы технологов, во-вторых, мы профессионально не пересекались. А после моего ухода вообще никаких контактов.

— Как бы вы могли объяснить, что на ее календарях — в служебном кабинете и дома — написана ваша фамилия? Этакая памятка: «Вячин»?

— Даже так?! — он удивленно вскинул брови. — Право, затрудняюсь ответить, зачем я ей понадобился. Но она мне звонила.

— Когда вы виделись в последний раз?

— Накануне ее отъезда в Германию.

— Где?

— Я пошел к ней в институт, встретил на улице, у входа. Она спешила, поговорить не удалось.

— А о чем вы собирались говорить, если не секрет?

— Хотел попросить у нее немного поликаувиля.

— Зачем он вам?

— В нашем производстве он нашел бы применение.

— Откуда вы узнали о нем?

— От Назаркевича и Лагойды.

— Кто присутствовал тогда при вашей встрече с Кубраковой?

— Ее секретарша, Света.

— Больше вы не пытались повидать Кубракову?

— Пытался. Приходил еще раз в институт. Но она укатила в Богдановск.

— Это когда же было?

— Семнадцатого, в четверг. В этот день после полудня я уехал в Польшу…

Заканчивая допрос, Скорик ощутил, что весь разговор выглядит размазанной на сковороде яичницей, которую, как ни старайся, снова превратить в яйцо невозможно.

Поблагодарив, Скорик отпустил Вячина…

Обыск у Назаркевича оказался пустой тратой времени. Ничего Скорик не нашел. Возвращаясь в прокуратуру, чувствовал непреодолимое желание поскорее вымыть руки. Он вообще был брезглив. В ресторане прежде чем взять вилку или налить в фужер воды, тщательно осматривал их и протирал салфеткой. Его всегда угнетала необходимость рыться в чужих вещах, прикасаться к чужим предметам обихода. Тут была уже даже не физическая брезгливость. Он вспомнил испуганные глаза жены Назаркевича, молча простоявшей у окна, и презрительную ухмылку, иногда искажавшую бледное лицо Назаркевича, накануне выписавшегося из больницы. Скорик изъял серый фланелевый костюм, в котором, по словам Назаркевича, тот ездил в Богдановск и вручил повестку явиться к одиннадцати в прокуратуру. Скорик полагал, что костюм Назаркевич назвал именно тот, тут врать нельзя — есть свидетели, видевшие его на мехстеклозаводе во вторник утром…

Он ждал его, готовясь к допросу, перелистывая дело.

В без четверти десять в дверь постучали и вошла секретарша Кубраковой.

Скорик удивленно поднял брови:

— Что-нибудь случилось, Светлана Васильевна?.. Садитесь.

Она опустилась на краешек стула:

— У меня испортилась машинка, сломался зубец перевода каретки, начала она. — Вторая машинка всегда стоит в кабинете Елены Павловны, она иногда ею пользовалась. Я пошла за той машинкой, сняла крышку и увидела в каретке этот листок, — Света протянула Скорику страничку. — Подумала что, может быть, вас это заинтересует…

Цифра «2» в верхнем правом углу говорила, что это следующая страница. Текста было всего несколько строк: «…так не могу и Вам не советую. Все это кончится и для нас с Вами плохо. Подобных бумаг я Вам никогда не писала, не мой жанр. Однако время не терпит. Теперь о главном, о чем я молчала, пока сама не убедилась воочию. Подозрения мои оправдались. Наза…» На этом строка обрывалась.

«Куда могла подеваться первая страница письма? — подумал Скорик. Кабинет я хорошо обыскал, обшарил письменный стол, корзина для мусора под ним была пуста. Дома у Кубраковых тоже ничего».

— Светлана Васильевна, как вы думаете, где может быть начало этого послания?

— Ума не приложу.

— А кому оно могло быть адресовано?

— Не представляю себе.

— Вы уверены, что печатала его именно Кубракова?

— Абсолютно! Кроме нее, этой машинкой не пользовался никто.

— Почему вы решили принести его мне, что вас насторожило?

— Мне показалась какая-то тревога в нем. И эта фраза: «…Все это кончится плохо и для нас с Вами». Что это может означать?

— Действительно, что это может означать? — он посмотрел на нее. — Во всяком случае спасибо вам…

Когда она ушла, Скорик еще раз перечитал неоконченное письмо, почти уверился, что оно делового свойства, возможно даже докладная или заявление. Он обратил внимание на то, что ускользнуло от Светы: в конце строки слово «Наза-» обрывалось знаком переноса. Поразмыслив, Скорик снял с полки словарь, полистал, нашел: «назавтра», «назад», «назализация» и производные от него слова, обозначавшие все, что связано с получением носового звука, «назариться» (от слова «зариться»). К тексту Кубраковой подходило только «назавтра», даже «назад» не годилось: в строке вполне умещалась одна буква — «д», делать ее перенос не было нужды. Но имелся и еще один вариант — «Назаркевич», не вносивший бессмыслицу в напечатанное Кубраковой, фамилия Назаркевича укладывалась в текст без особых усилий.

Значит, либо «назавтра» либо «Назаркевич»? Но почему Кубракова не закончила письмо? Передумала или что-то помешало? «Пожалуй, этого мне не узнать, — посочувствовал себе Скорик, — и ничего кроме новых вопросов Света не принесла, разве что одно почти неоспоримое: Кубракова была чем-то встревожена, поскольку прореагировала в несвойственной для нее форме села за машинку. Фразы „Подобных бумаг я Вам никогда не писала. Не мой жанр. Однако время не терпит…“ — свидетельство тому. Если это неоконченное слово домыслить, как „назавтра“, то что произошло назавтра и после чего? А может быть не „назавтра“, а „Назаркевич“? Вполне, если учесть взволнованную интонацию письма. И даже логично, коли вспомнить все остальное в их взаимоотношениях. Нет, кое-что эти три строки принесли! решил Скорик. — Чем-то постоянно подписывалась их взаимная неприязнь, ненависть. Не исключено, что-то опять случилось такое, что она, наконец, решила поведать некоему адресату. Что же Назаркевич натворил?..»

Вошел Войцеховский.

— Был? — спросил он.

— Нет, жду, — ответил Скорик.

— Могу тебя обрадовать: на костюме Назаркевича следы наложения одежды Кубраковой. Можешь подшить к делу, — Войцеховский протянул ему лист бумаги. — Ты что?

Скорик развел руки и свел ладони так, будто поймал в них бабочку.

— Ты учти его характер: вспыльчивый, неуравновешенный. Он будет выдираться из твоей версии, как мышь из-под веника.

— Ну, это далеко не веник, — Скорик хлопнул рукой по папке следственного дела. — Есть логика улик, а Назаркевич не дурак, чтобы не оценить их.

— Миня не упирается?

— Ты ж его манеру знаешь.

— У него своя формула: если у двоих мнения во всем совпадают, значит один лишний… Чем занят Агрба?

— Ищет владельца машины, с которым Назаркевич столкнулся. И параллельно проясняет кое-что с Вячиным, ночным вахтером и Яловским. Все-таки…

— Ну, бог в помощь, — Войцеховский вышел.

Тактику допроса Назаркевича Скорик продумал: где-то жестко, а где-то предложить вместе исследовать обстоятельства, давить логикой. Готов был и к тому, что в ходе допроса случаются и крутые повороты. Когда вошел Назаркевич и уселся на предложенный стул, Скорик сказал:

— Сергей Матвеевич, мне нужно допросить вас по делу об убийстве Кубраковой.

— В качестве кого?

— Пока в качестве свидетеля.

— Что значит «пока»? У вас есть основание перевести меня в иное качество — в подозреваемые или обвиняемые?

— Приступим?

— Приступайте.

— Пятнадцатого июня во вторник вместе с Кубраковой на своей машине вы уехали в Богдановск. Так?

— Да.

— Как объяснить, что при ваших взаимоотношениях вы согласились взять ее с собой?

— Когда я сообщил ей, что собираюсь в Богдановск, она сказала, что и ей туда нужно. Не мог же я заявить: «А я вас не возьму». Выглядело бы, как мелкая месть.

— А разве было за что мстить?

— Хватало. Она мне много крови попортила.

— Какую же форму мести вы считали приемлемой?

— Адекватную ее отношению ко мне. Вы-то что имеете в виду? Назаркевич чиркнул злым взглядом по лицу Скорика.

В это время позвонил Агрба:

— Ты один?

— Нет.

— Допрашиваешь?

— Да.

— Как идет?

— Пока никак.

— Начальник смены мехстеклозавода в Богдановске подтверждает, что во вторник около одиннадцати утра Назаркевич появлялся у него, спрашивал о мастере, который в отгуле. На нем был светлый костюм, похожий на тот, который ты изъял.

— Хорошо. Спасибо…

— Что было на вас в тот день кроме костюма, Сергей Матвеевич?

— Обувь, естественно, — съязвил Назаркевич.

— А на голове?

— Каскетка, которую вы забрали.

— Когда вы разбили свою машину и встречный «Москвич»?

— Я уже говорил вам, на следующий день, в среду утром, едва выехал в Богдановск.

— А почему ГАИ не вызвали?

— И об этом я вам говорил! — Назаркевич стал раздражаться. — Обошлось без ГАИ. Договорились.

— Значит, полюбовно?

— Полюбовно. Мне эта любовь обошлась довольно дорого.

— Может, даже обменялись телефонами?

— У него дома нет телефона. Только служебный. Но звонить туда сложно. Так он сказал. Поэтому взял мой.

— Зачем?

— Пообещал мне декодер к телевизору, сказал, что их много проходит через его руки. Мы потом с ним разговорились, когда приехали ко мне.

— Как его фамилия?

— Агеев. Майор Агеев. Витольд Ильич.

— Какого цвета на нем были погоны, может эмблемку запомнили, род войск?

— Он был в штатском…

Скорик почувствовал, что хотя ответы Назаркевича оставались столь же исчерпывающими, без запинки, словно приготовленные загодя, постепенно звучать они стали после коротких пауз.

— Сергей Матвеевич, Кубракова сидела рядом с вами в машине?

— Нет, на заднем сидении.

— Тогда попробуйте объяснить, каким образом микроволна с ее кофты оказалась на вашем костюме? Вот заключение криминалиста, — Скорик протянул ему лист бумаги.

Прочитав, Назаркевич, словно впервые осознав, где он, чего от него добиваются и по какому поводу, тихо сказал:

— На этот вопрос у меня нет ответа.

— Тогда может объясните, что это такое? — Скорик достал из ящика письменного стола белый колпачок.

— Не знаю.

— Это колпачок от газового баллончика «Метах». Кубракова получила порцию этого газа, а затем была сброшена в реку.

— Какое это имеет отношение ко мне?

— Это я хотел бы узнать от вас. Колпачок найден в вашей машине, в кармане чехла. При изъятии присутствовала ваша жена и понятые.

— Ничего не пойму? Какой-то бред! — выкрикнул Назаркевич. — Как он туда попал?

— Действительно, как? В «бардачке» у вас в машине обнаружена вот эта докладная на имя Кубраковой. И на ней отпечатки ее пальцев.

— Я давал читать ей накануне поездки в Богдановск.

— Обычно бумаги остаются у тех, кому адресованы. Почему же она оказалась у вас?

— Она прочитала и велела отдать секретарше зарегистрировать. Но я передумал, мне надо было дополнить ее кое-какими соображениями. Выйдя от Кубраковой, я сунул докладную в «бардачок», так и ездил с нею.

— А вы не перепутали даты? Может быть, Кубракова ознакомилась с этой бумагой два дня спустя в Богдановске?

— Вам такой вариант удобней? Он укладывается в какие-то ваши фантазии?! — вскипел Назаркевич.

Скорик открыл сейф, взял автоответчик Кубраковой.

— Послушайте одну запись, Сергей Матвеевич, — он включил автоответчик со слов «Елена Павловна, это Назаркевич…»

— Чем это вы ей угрожали? — спросил Скорик, когда запись окончилась.

Помотав головой, Назаркевич как-то сник. На все последующие вопросы Скорика он уже отвечал вяло, глядя на бумаги на столе…

В конце первой декады июля Щерба ушел в отпуск: подвернулась путевка в Кисловодск, местком часть ее стоимости оплатил. С отъездом Щербы Скорик как бы ощутил некий допинговый толчок, облегчение, словно ему ослабили на руках путы. «Ничего, дед Миня, — мысленно обращался Скорик к Щербе, будешь доволен, если к твоему возвращению я фугану дело Назаркевича в суд».

Поиски майора Агеева, владельца «Москвича», с которым Назаркевич якобы столкнулся в среду 16-го июня, оказались безрезультатными. Коллеги из военной прокуратуры, куда обратился Скорик, запросили управление кадрами округа, оттуда через две недели пришел ответ, что среди офицерского корпуса майор Агеев Витольд Ильич не значится; не нашел его Скорик ни в службе безопасности, ни в МВД, ни в пожарной охране…

Еще дважды Скорик вызывал на допросы Назаркевича, но дальше того, что имелось в деле, не продвинулся. На последнем допросе Назаркевич сорвался с резьбы, вел себя агрессивно, истерично, закричал: «Я понял, куда вы гнете! Ничего у вас не выйдет!». Боясь, как бы Назаркевич не начал мешать следствию, понимая, что так больше ничего не добьется, еще раз вникнув в материалы дела, Скорик отважился на мысль, что даже косвенных улик достаточно, чтобы предъявить ему обвинение и взять под стражу, рассчитывая в глубине души, что посидев в следственном изоляторе, поостыв там, Назаркевич начнет давать нужные показания. С этими мотивами Скорик отправился к прокурору области за санкцией, перед этим предупредив Назаркевича: «Я буду предъявлять вам обвинение. Ищите адвоката».

Полистав дело, покачав головой и выслушав доводы Скорика, не без колебания прокурор санкцию дал. И когда Скорик уходил из кабинета, все-таки добавил:

— Виктор Борисович, попробуйте оперативным путем еще чего-нибудь добыть. Чтобы надежней было. Агрбу, Агрбу пошевелите, он шустрый, глядишь, выищет еще пару эпизодов…

Пятый день стояла несносная жара. В воскресенье Катя предложила:

— Давай куда-нибудь поедем за город, в лес.

— Ну что ты, Катюнь! — поморщился Скорик. — Трястись в потном вонючем автобусе с сумками туда, а потом обратно, народу тьма, детишки.

— Ну, как хочешь.

Квартира Скорика находилась на одиннадцатом, предпоследнем этаже. Это был дом улучшенного типа по чешскому проекту. Большой балкон-лоджия Скорик когда-то зашторил справа, слева и сверху плотной серой парусиной, от солнца она стала совсем белесой, выгорела. Единственное неудобство: в ветреную погоду по ночам она иногда стреляла, словно длинный бич в руках циркового дрессировщика.

— Поставь, пожалуйста, мне раскладушку на балконе, — попросила Катя и ушла в ванную. Приняв душ, мокрая, с капельками воды на лопатках и ягодицах, она улеглась навзничь на раскладушке, закинув за голову руки, закрыв от бьющего солнца глаза.

— Смотри не обгори, — сказал он, глядя на ее плоский, втянувшийся живот с родинкой в месте, где кончался шрам — в позапрошлом году ей удалили аппендикс. — Что в вашей конторе слышно?

— Директор взбесился. Кричит: «Вы нарушаете традиции», — ответила Катя, не открывая глаз, зная, что он смотрит на нее.

— Традиции — дело великое. У нас преступник непредсказуем, засмеялся он. — То ли дело у англичан! Не туда положен зонтик, или чашка чая выпита не в установленное пятьсот лет назад время — для полиции это подозрительно, тут уже можно искать улики.

— Шеф дал санкцию на Назаркевича?

— Дал.

— Не рано ли?

Он удивился: точно так же спросил его Войцеховский, и встретив раздраженный отпор Скорика, только и сказал: «Смотри, дело твое». Конечно, его! Войцеховский в конце концов, исполнив необходимое, потихоньку отстранился. Но сейчас вопрос Кати неприятно чиркнул по душе, и он почему-то вдруг подумал, «Назаркевич все отрицает. И если выскользнет, что у меня остается?… Колечко от папиросного дыма. Опять Вячин, ночной вахтер, может Яловский?.. С этими увязну еще на несколько месяцев… А может я вообще зря вцепился в институтских? — внезапно подполз вопрос. Что если тут вовсе иная география, и надо искать в Богдановске?..» От этой мысли он едва не застонал, но как каждый нормальный человек, сопротивляющийся неприятным сомнениям-угрозам, тут же откинул их…