В понедельник выяснилось, что Иван Сергеевич вернулся. Об этом на первом уроке мне сообщила Лена Колпакова, и весь урок литературы, а за ней и биологии я не переставала думать об этом как о неотвратимо надвигающемся ужасе. Так в далеком детстве я ждала похода к врачу. К стоматологу или ортопеду – неважно. Я боялась всех. Мне не нравилось, что кто-то чужой меня трогает, осматривает и в любой момент, особенно когда я этого не ожидаю, может причинить боль. Похожее чувство нахлынуло и теперь, когда я окунулась с головой в воспоминания о Гудвине и поездке в Кратово.
Ромины успокаивающие слова больше не действовали. Их развеяло по ветру, как зонтики опушившегося одуванчика. Пока я думала, что математик не придет, все еще могло обойтись. Но теперь я не сомневалась: как только наши взгляды встретятся, меня стошнит или случится сердечный приступ. Конечно, совсем необязательно, что Иван Сергеевич, даже окажись он Гудвином, маньяк, но мои предчувствия, связанные с ним, трубили в горны и били в барабаны.
На литературе разбирали поэзию Пастернака. Проскурин читал стих «Любить иных – тяжелый крест», и все покатывались со смеху.
Любить иных – тяжелый крест,А ты прекрасна без извилин,И прелести твоей секретРазгадке жизни равносилен.
Я же отчаянно пыталась сложить то, из чего все это состоит. Лена Колпакова сказала, что на этих выходных они два дня жили у Марго все вместе. Она, Ника с Проскуриным и Лу с Марго, не знаю, что она хотела этим сказать, в тот момент я смотрела на Ксюшу и заметила на спине ее пиджака белую окружность с жирной точкой в самом центре. Кто-то нарисовал на ней мишень, и это было отвратительно неприятным знаком. Я достала телефон, чтобы написать ей об этом, но Ионыч вызвал к доске меня, и я, не сводя с нее глаз, кое-как промямлила:
Мело-мело по всей землеВо все пределы.Свеча горела на столе,Свеча горела.
Но Ксюша на меня не смотрела. Она сидела, подперев голову и опустив густо накрашенные ресницы, словно мы никогда не были знакомы, будто совершенно чужие, ненужные друг другу люди. А я от учительского стола чувствовала запах «лунного тепла» и с трудом сглатывала горечь.
– Так и быть, Алиса, но эта четверка авансом, – грустно сказал Ионыч, когда я закончила. – Я знаю, что ты можешь лучше.
Зазвенел звонок.
– Подойди-ка, – позвал учитель, пока я не успела вернуться на место, а когда подошла, тяжело поднялся со стула и заговорщицки склонил голову ко мне: – Дорогая, Алиса, я, конечно, не имею права вмешиваться, но вот мой совет: выброси этого мальчика из головы, он не идет тебе на пользу.
– Какого мальчика? – не поняла я.
– Того, о котором ты без конца думаешь. Я тебя просто не узнаю.
– Нет никакого мальчика, Яков Ионович. У меня просто лицо такое. На самом деле я ни о ком не думаю.
– Да знаю я твое лицо, – тихо рассмеялся он. – С пятого класса уж как-то выучил. Вас с Михайловой хлебом не корми дай похихикать и поотвлекаться, а тут обе надутые как сычи. И если дело не в любви, то я уже совсем старый и глупый стал.
– Мы просто в ссоре между собой, – сказала я. – Вот так и получается.
– Знаешь крылатое выражение «Шерше ля фам»? «Ищите женщину» – так говорили французы, когда мужчина неожиданно начинал совершать странные поступки. А тут у нас выходит «ерш еле ом». Понимаешь? Какие бы оправдания ты ни придумывала.
Ионыч старался быть понимающим, и я на него не сердилась. Но это его «ерш еле ом» намертво засело у меня в голове и крутилось подобно припеву про «холодное сердце» всю биологию. А когда урок закончился, я собрала вещи и просто свалила из школы, успев перед уходом заметить, что мишень Ксюша уже стерла.
А на улице теплынь и свобода! Никаких дурацких экзаменов, математики и Ивана Сергеевича. Не было прячущей, словно от стыда, глаза Ксюши и зловещей тревожности.
Только умопомрачительной голубизны небо, веселые детские голоса, мои легкие, наполняющиеся каждым глотком этой весны с растворившейся в ней прекрасной безмятежностью прошедших школьных лет.
И если бы можно было останавливать время, то я, наверное, остановила бы его именно в этот момент, когда среди всевозможных дурацких ощущений я вдруг уловила предчувствие счастья, мимолетное и легкое, как кружевное облачко, а потом сзади послышались быстрые шаги.
– Сбегаешь? – Ершов догнал меня и пошел рядом.
– Как видишь.
– С математики?
– Угу.
– А я с английского.
– Почему?
– Увидел тебя в окно и решил составить компанию.
– Ты сбежал ради меня?
– Ну да, можешь похвастаться потом перед своими.
– Мне не перед кем хвастаться, да и не тот случай.
– А вы что, больше не обсуждаете, у кого больше поклонников и кто кого развел на секс?
Я посмотрела на него с укором.
– Ах да, точно! Вы же с Михайловой в ссоре, и соревноваться больше не с кем.
– Ты сбежал с урока, чтобы наговорить мне гадостей?
– А что гадкого в том, что я сказал? Просто интересуюсь, какие у меня шансы.
– Давай ты не будешь портить мне настроение своими остротами? Либо веди себя нормально, я знаю, ты умеешь, либо отстань. Сейчас правда не до пререканий.
– Как там мой камень? Ты его уже протестила?
– Да.
– И как? Помогает?
– Не понимаю пока.
Навстречу нам на огромной скорости несся человек на электросамокате, и мы отступили, пропуская его.
– И куда мы идем? – Ершов проводил взглядом гонщика.
– Я иду домой, а куда ты, не знаю.
– Тебя больше не интересует интуитивная динамика? – обогнав меня, он пошел спиной вперед передо мной. – Или ты уже получила все, что хотела, и я тебе больше не интересен?
– Зачем ты наврал про своих родителей?
Улыбка, которую он натянул, получилась такая широкая и неестественная, что я сразу поняла: Рома прав, и то, что рассказала ему Жанна, соответствует действительности.
В первый момент я подумала, что Ершов смутится и станет оправдываться, но выглядел он скорее удивленным, чем пристыженным.
– Только не надо делать вид, что ты про них не знала.
– Не знала.
– Вот уж никогда не поверю! – улыбка превратилась в ухмылку. – Как только ты переступила порог моего дома, сразу начала об этом расспрашивать.
– Я спросила просто так, для поддержания разговора.
– А! – Он с издевкой покивал. – И в комп полезла для поддержания разговора?
– За комп я уже извинилась.
Кеша резко остановился, и я впечаталась прямиком ему в грудь.
– Идем ко мне? – он поймал меня на крючок своего взгляда, и в животе сжался холодный комок.
Его руки по-прежнему оставались в карманах, но я, словно приклеившись, не могла сдвинуться с места.
– Идем, – ответила я, с усилием отводя глаза, – я хочу тебе кое-что рассказать.
В этот раз он никуда не торопился. Мы медленно шли до его дома и разговаривали о каких-то обыденных школьных вещах вроде сломанных в раздевалке замков, историчке, сделавшей себе операцию на глазах и выглядящей теперь лет на десять моложе, о вечерней секции волейбола под руководством нашего физрука, куда Ершов ходил раз в неделю, и о его старой школе, где, по его словам, учились только тупые мажоры.
В магазине возле подземного перехода мы купили по бутылке воды, Ершов взял протеиновый батончик, а я мороженое в вафельном рожке.
Было жарко. Ершов снял пиджак, расстегнул рубашку на три пуговицы и закатал рукава. У меня под волосами взмокла шея, и, не выдержав, я стянула их резинкой. Заметив это, он принялся меня с любопытством разглядывать.
– Ого! Вот это что-то новенькое! Почему ты никогда так не ходишь? Я как будто и не видел тебя раньше. Только волосы. Нет, они, конечно, классные и… но…
Он осекся, всматриваясь в мое лицо, как в экран с нечетким изображением.
– Хватит, – я со смехом закрылась ладонью. – Мне так плохо, я знаю, но сейчас под ними, как в парнике.
– Тебе так хорошо, – он убрал руку от моего лица и быстро поцеловал в губы. – Извини. Не удержался. Ты соблазнительная, как вишенка на торте. Тебя хочется съесть.
После временно наступившего успокоения во мне снова взметнулся вихрь противоречивых мыслей и желаний. Чудом удержавшись от того, чтобы произнести «Съешь!», я остановилась и сказала:
– Знаешь что? Пожалуй, я все-таки пойду домой. Мне надо. Я забыла.
Он с подозрением прищурился.
– Ты меня боишься?
– Нет. Но… – Я не знала, как объяснить, что происходит.
– Ты собиралась о чем-то рассказать. – Помяв в руках пиджак, он как-то вдруг отступил, будто сам чего-то испугался. – Обещаю больше не доматываться.
– Вообще никогда или сегодня?
– Сегодня.
Его ответ прозвучал так искренне, что я улыбнулась.
– Я действительно хочу услышать твое мнение по одному вопросу, с которым я никак не могу разобраться сама.
– Сейчас приму холодный душ, и, если ты не станешь меня провоцировать, все будет в порядке.
– Понятно! – Я повернулась, чтобы уйти, но он преградил дорогу.
– Я пошутил. Разговаривать я тоже умею. Но ты вроде в курсе. Пошли. Сегодня на обед бабушка оставила запеченную курицу с рисом. Кстати, насчет бабушки я не соврал. Она реально стоматолог, и у нее очень вкусная курица, отвечаю.
Мы дошли до его дома, поднялись в квартиру, я разулась, потому что ноги горели от жары, и повесила на вешалку жакет. Мы снова просто болтали, но теперь эта болтовня была еще более пустой и бессмысленной, ненужной, неважной и предназначенной исключительно для того, чтобы создавать видимость непринужденного общения.
В душ Ершов не пошел, но и переодеваться при мне не стал. Сразу отвел на кухню, вручил круглый лоток с едой и, велев погреть, скрылся у себя в комнате.
По-хорошему, холодный душ требовался мне. Я собиралась рассказать ему про Гудвина и Ивана Сергеевича, о приступе на даче в Кратове и о том, как бегали с Мартовым по метро, догоняя Фламинго, однако все это странным образом вытеснялось мыслями о поцелуях, прикосновениях, наэлектризованности между нами, усилившейся после обещания Ершова «не доматываться». И то было совершенно не похоже на бодрый энтузиазм, с которым, задумав пуститься во все тяжкие для поддержания морального духа, я сидела на коленях у Тима. Тогда мне хотелось взлететь и парить, подобно воздушному змею, сейчас же я будто бежала со всех ног, спасаясь от гигантской штормовой волны.
Я открыла окно. Но в таком густонаселенном дворе даже воздух не двигался.
Ершов вернулся, переодевшись в большую безразмерную футболку, куда могли поместиться еще два Иннокентия, и широкие черные шорты до колен. Ноги у него были крепкие и жилистые, слегка покрытые темными волосками, на руках волос почти не было. Я вспомнила обтянутого мокрой футболкой Тима в физкультурном зале. У того на руках было много волос, только светлых, и поэтому они тоже не бросались в глаза, как, например, у Мартова. Одна моя знакомая красила волосы на руках перекисью, чтобы те не выглядели волосатыми.
– Сегодня я дома, – пояснил Ершов, а заметив, как я смотрю, ухмыльнулся. – Чего?
– Ничего! – Я отвернулась.
Надо было уйти, когда собиралась.
– Почему ты достала только одну тарелку? – удивился он.
– Спасибо, есть не хочется.
– Ах да! Ты же пришла не есть, а поговорить.
– Точно, поговорить, – спохватилась я. – Думаю, с чего начать. Ты говорил, что все должно во что-то складываться, а у меня не складывается. А то, что складывается, выходит криво.
– Так… – Он сел напротив меня, широко расставив колени и упершись в них локтями.
Поза выражала внимание и интерес, но чем короче становилась между нами дистанция, тем сильнее я путалась.
– Помнишь, Ксюша назначила тебе встречу у автошколы, куда неожиданно заявился Рощин, и вы пошли в «Сто пятьсот», а потом пришла я и попросила вас показать свои телефоны?
Он кивнул.
– Дело в том, что мне пишет… писал… какой-то тип, который… – Я сбилась, подумав, что начала не с того. – Ты ездил к Аксенову на дачу?
– Ну.
– Давно?
– Точно не помню. Может, в марте или начале апреля.
– Значит, ты не видел котенка?
– Какого котенка?
– Он живет у Ивана Сергеевича.
– Насколько мне известно, у него нет кошек.
– Теперь есть! И мне очень интересно, откуда он у него. Если я это узнаю, то все распутается.
– Что все? – Острые глаза пронизывали меня насквозь, и романтика в этот момент в них точно не читалась.
– Если я узнаю, кто принес котенка, то раскрою, кто этот Гудвин. И если это не Иван Сергеевич, то буду спать гораздо спокойнее.
Ершов смотрел не мигая. Мыслительный процесс, как и положено математику, у него происходил быстро, поэтому, когда он сказал: «Я понял», – уточнять, что именно, я не стала.
– А если спросить у него про котенка прямо?
– У кого? У Ивана Сергеевича? Да я к нему сейчас на пушечный выстрел не могу подойти. Я знаю, прости, это глупо. Рома тоже сказал, что глупо, но ты же сам говорил, что в интуитивной динамике выстраивается вероятность событий. И что мои приступы оттого, что организм устал держать в себе страх.
Подавшись вперед, он взял обе мои руки в свои.
– Бояться не нужно. Нечего бояться. Это как с полуразрушенным домом: выглядит устрашающе, но он пустой и неопасный. Тогда я тебя нарочно запугивал, но то были просто слова. Скажи, этот Гудвин угрожает тебе?
– Нет.
– Тогда что в этом удивительного? У тебя тысяча поклонников.
– Все, ладно. Забудь! Извини. – Мне стало неловко. Действительно, подозрения мои звучали глупо, а страхи были неоправданны. Об этом же сказал и Рома, а Ершов только подтвердил. – Нет никакой тысячи поклонников. Один Мартов за всех.
– Если бы мне писала таинственная девчонка, я был бы счастлив! – Выпустив мои руки, Кеша засмеялся и придвинул к себе тарелку с остывающими рисом и курицей. – Я представлял бы, что она прекрасна, как юная Моника Беллуччи, и поставил бы условие, что буду отвечать ей, только если она станет обращаться ко мне «мой господин».
– Какие же у тебя абьюзерские замашки, Ершов!
– А я этого не скрываю.
– Не завидую твоей девушке.
– Какой девушке?
– Той, которая у тебя будет.
– Которой из них?
– Ха-ха-ха! – Я показала ему язык, а потом меня вдруг кольнуло. – Почему ты сказал про Монику Беллуччи?
– Не знаю. Просто. Она же была красивая. Мой отец ее фанат.
– Ладно. – Я резко выпрямилась, резинка свалилась на пол, и волосы рассыпались по плечам. – А кто красивее – я или Моника Беллуччи?
Ершов замер с вилкой у рта и медленно повернулся.
– Мы договаривались, что ты не будешь провоцировать.
– Пожалуйста, ответь! Это важно.
– Хорошо, только сначала ответь ты.
– Давай!
– Что с Мартовым не так? Почему ты его динамишь?
– Динамлю? – Я вспыхнула. – Для того чтобы динамить, нужно что-то обещать. Я ему ничего не обещала! Ясно?
– Ух как ты разозлилась! – Кеша довольно передернул плечами. – Если честно, не понимаю: Мартов красивый, умный, преданный тебе, как щенок, а ты его так шпыняешь.
Я встала и вышла в прихожую.
– Не уходи, – крикнул Ершов, – мы еще не договорили!
Но я и не думала уходить. Достала из рюкзака камень «Здесь и сейчас» и, вернувшись на кухню, положила на стол.
– Мне он нужен, чтобы разговаривать с тобой. Иначе начинает казаться, что я стою на крыше небоскреба и вот-вот упаду.
– Классная метафора! – Ершов взял камень и посмотрел через него на меня. – Про небоскреб. Я тоже это чувствую. Ты красивее Моники Беллуччи и кого бы то ни было еще.
Я шагнула к нему, он порывисто обхватил меня и прижался губами к моему животу, а я запустила пальцы в его рваные волосы и почувствовала невероятную слабость в ногах, колени подогнулись. Медленно опустившись на них, я поцеловала его со всей пылкой нежностью, на какую была способна. По его телу под моими пальцами прошла волна дрожи, мышцы напряглись, а дыхание стало таким частым, что я и сама невольно попала в его ритм.
Одна его рука легла мне на грудь, а другой он с силой сжал мои волосы, но не больно, а… опьяняюще, как будто я напилась шампанского и переполнена любовью. Пиликнул уведомлением телефон – то ли мой, то ли его, я не поняла, но от этого звука он вздрогнул и будто очнулся. Отодвинув меня в сторону, резко встал, зло выругался и, схватив со стола зеленый камень, метнул его в открытое окно.
– Бесполезная стекляшка.
– Ты чего так разозлился? – удивилась я.
– Потому что я тупой дебил и купился на твой подлый развод.
– Какой еще развод? – Я заморгала, не в силах понять столь резкую смену его настроения.
Словно опасаясь ко мне приблизиться, Ершов остался стоять у окна.
– Вы с Михайловой со всеми так делаете, а я не хочу быть частью твоей коллекции.
– Откуда эти фантазии? – Я сделала шаг к нему, и он так театрально отпрянул, что едва не вывалился в окно. Больше я решила не рисковать и остановилась.
– Ты мне нравишься. Я не знаю почему, но это так.
– Тебе все нравятся, Алиса, до тех пор, пока не влюбляются в тебя и не становятся твоими щенками.
В его тоне слышались негодование и злость, а темный взгляд исподлобья превратил его в демонического персонажа аниме.
– Но ты же сам всячески давал понять, что я тебе нравлюсь.
– Когда это?
– Когда сказал, что хочешь меня съесть.
– Вот только давай без этого. В этой игре ты гораздо прошареннее меня.
– Извини, но я все равно не понимаю. И что происходит тоже! – Ладони вспотели, я вытерла их об юбку. – У тебя биполярка, Ершов? Ты же сам уговорил меня идти к тебе и только что сказал, что я красивее Моники Беллуччи.
– Ладно, признаю: ты победила! – Ершов вытер взмокший лоб рукой. – Можешь поставить галочку напротив моего имени.
– Ты просто трус, – объявила я, – понтуешься, как будто весь такой опытный и бывалый, как будто переспал уже с сотней девчонок и теперь тебе все нипочем. А на самом деле у тебя никого никогда не было. И не только в постели, но и вообще. Ты совершенно не знаешь, как вести себя с девушками, и боишься того, что влюбился в меня. И что не выдержишь конкуренции тоже. Вы ведь все такие, математики? Чрезмерное самолюбие – страшная вещь, Ершов.
Я подняла с пола резинку.
– Все. Пока. Дорогу найду.
– Нет никакой интуитивной динамики, – крикнул он, когда я уже была в прихожей и снимала с вешалки пиджак, – я тебе все наврал!
Он хотел сделать мне больно, оставив за собой последнее слово, и у него получилось.