След торпеды - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Александр Михайлович Золототрубов (8) #10

8

Ночь тихая, глухая, над бухтой вновь нависли черные облака, звезд уже не видно. Сыро и зябко. Аким дышал свежим морским воздухом и думал о сыне. Завтра он бросит на воду венок и замрет на минуту, точно так же, как, бывало, в войну на похоронах погибших моряков. Думалось Акиму тяжко, казалось, утром он обретет в себе живую нить, а уж потом… А что потом? Аким вернется к себе в станицу и больше никогда не приедет в эти края. До слез обидно ему стало, что у сына даже могилы нет. Он почувствовал, как злость закипела в нем, и с укором взглянул в сторону капитанской каюты.

Постоял-постоял Аким на палубе и возвратился в каюту. Посмотрел на себя в зеркало — зарос щетиной, лицо какое-то худое, под глазами синие круги. «Постарел ты, Аким, — сказал он себе, ладонью поглаживая небритую бороду. — И память у тебя притупилась. Не можешь даже вспомнить: когда это Петр говорил об Оле? Когда, Аким? Не помнишь… Стоп, так это же было накануне Майского праздника. Петр звонил, сказал, что пора ему жениться. «А девушка у тебя есть? — спросил тогда Аким. — А то Зоя все о тебе спрашивает». — «У меня есть Оля, тут она, на судне, — отвечал сын. — А Зоя не по мне. Нежная она, Зоя. На море таким тяжко…»

На душе у Акима стало муторно, ему захотелось закурить. Табак с собой взял, а где найти клочок бумаги? Открыл ящичек стола и вдруг увидел маленькую фотокарточку. Так это же Оля! Да, да, она — так и написано на фотокарточке — Оля Пашкова. И еще что-то написано, мелким почерком. Аким надел очки:

«Петеньке от Оли. Смотри не забывай, теперь мы с тобой морем крещенные, одна живая ниточка, не порвать бы ее…»

«Видно, Оля не успела подарить ему фотокарточку», — подумал Аким. И ему до боли в душе захотелось увидеть ее, расспросить о Петьке. Не он, Аким, а Оля видела сына незадолго до гибели, слышала его голос, видела улыбку на лице. Акиму вдруг померещилось, как Петька метался по палубе налетевшего на скалу катера, метался как в огне и не знал, что ему делать. Крики и стоны утопающих людей, а Петька мечется на палубе. Вода лизала палубу, надстройки, остудила Петра, а затем закрутила, понесла на камни… Аким поморщился, положил в карман фотокарточку и улегся на койку. Теперь мысли его потекли по другому руслу: кто такая Оля, откуда она родом и куда уехала? Капитан судна как-то вскользь говорил о ней, говорил небрежно, с холодком. Но тогда Аким не посмел задавать ему вопросов. Теперь ему захотелось знать о ней как можно больше. Но где искать Олю? Куда она уехала? А эта загадочная фотокарточка. Почему Оля не взяла ее с собой? А может, ее оставил сын? Надо поговорить с капитаном.

Уснул Аким лишь на рассвете. Проснулся от стука в дверь. В каюту вошел капитан. Аким поднялся с койки, поздоровался.

— Нам пора, — коротко обронил капитан. Был он одет в черный реглан, на фуражке горел ярко-желтый краб. — Прошу в кают-компанию на завтрак, а потом — на катер.

— Спасибо… — Акиму хотелось спросить об Оле, но он сдержался. Молча достал из стола фотокарточку Оли и протянул капитану, пояснив, что нашел ее в столе. Капица взял фотокарточку, посмотрел на нее и утвердительно заметил:

— Оля Пашкова…

— А где она сейчас?

— Я же сказал вам, что не знаю, да и знать не хочу. Радисткой она была хорошей, а как девушка… — Капитан сердито фыркнул: — Нет, я таких не уважаю. Бегать к штурману в каюту, даже если любишь его… Нет, я такое осуждаю…

«А ты, капитан, человек, как вижу, занозистый, — подумал Аким. — Ну, ладно, будь жив Петька — ругай его, кляни… Тут я на тебя не обижусь. А коли погиб парень, то зачем же скверно к нему относиться? Тебе Оля не по душе, а я очень хочу видеть ее, поговорить с ней. Может, и откроется для меня, отца, новая страничка из жизни сына. А ты, капитан, хочешь одним ударом все узлы разрубить. Негоже так…»

* * *

Катер подходил к небольшой подводной скале. Она верблюжьим горбом чернела над серо-зеленой гладью моря. Утро хмурое, солнце запеленали тучи, плывшие над самой водой; над катером с криками проносились чайки. Когда катер застопорил ход, застыв у скалы, капитан судна снял фуражку и тихо сказал:

— Вот тут…

Слова Капицы больно хлестнули Акима. Он снял шапку и неподвижно застыл на палубе. Смотрел на серый базальт скалы, смотрел пристально, как будто этот камень мог поведать ему о ночной трагедии. Но камень нем, как и море, словно не своей, а чужой рукой Аким бросил на воду венок и тихо сказал:

— Прощай, сынок.

Голос Рубцова дрогнул, он весь сжался, словно готовился прыгнуть с палубы в воду. Рядом стоявший с ним капитан тоже молчал. И вдруг над спящим морем заревел ревун. Аким даже вздрогнул. Он обернулся, поглядел на ходовой мостик.

— Этот ревун в честь памяти погибших, — пояснил капитан.

— Спасибо, — тихо отозвался Аким. — Память о погибших — это совесть живых. Спасибо.

Венок подплыл к камням, полежал неподвижно, а потом его подхватила набежавшая волна и стала относить в открытое море.

Аким тихо застонал, прикрыв ладонью глаза. Венок как живой колыхался на волне, его относило все дальше и дальше.

— Не надо, Аким Петрович, — тихо сказал Капица и торопливым движением взял Рубцова под руку. — Мертвых не воскресить. Будем считать, что Петр погиб на боевом посту. Если честно признаться, то во мне борются два чувства: с одной стороны, штурман мне нравился тем, что был смел, решителен, а с другой, был излишне горд, самоуверен, там, где следовало признать свою ошибку, он искал виновных…

— Мертвых не судят, Петр Кузьмич. И я прошу вас, дайте мне постоять молча, а то я приехал на похороны и душа разладилась. У меня нет сил, я так ослаб… — Он пошарил по воде глазами, но венка не нашел. Ветер отнес его далеко, где-то там он, у мыса, потому что над ним кружат чайки. — Ну вот и все! Прощай, сын мой…

На судно возвращались угрюмые, молчаливые. Аким стоял рядом с капитаном и задумчиво глядел куда-то в сторону скалистого берега. Море лежало серое и тяжелое.

«Проклятье, — вздохнул Аким, — и надо же было такому случиться! Глупая смерть, даже могилы Петькиной на земле не будет».

Тяжелое горе и душевное напряжение основательно подкосили Акима. Когда капитан судна пригласил его в кают-компанию на ужин, он отказался, сославшись на усталость:

— Мне теперь надо скорее ехать домой. Извините, если что не так… Гляжу на море, а Петька перед глазами стоит. Будь я помоложе, может, и легче перенес бы потерю сына.

— Значит, такая у Петра судьба, — грустно отозвался Петр Кузьмич. — Ну а насчет поездки… Я бы не советовал вам торопиться. Поживите на судне, пообщайтесь с людьми, глядишь, и горе притупится.

Нет, Акиму надо собираться в дорогу. Может, завтра и уедет. Переночует в каюте, почитает письма сына — и в дорогу. И не успел капитан спросить, подать ли ему поесть в каюту, Аким зашагал на бак.

В каюте он разделся, передохнул, потом собрал вещи сына: темно-серый костюм, тельняшку, фуражку с крабом… Только теперь, когда он остался один, ему немного полегчало. Рубцов даже хотел в ночь уйти на вокзал, но раздумал: надо перечитать все письма сына, и особенно его последнее письмо. Может, что неясным будет, так рядом капитан. Акиму хотелось оставшееся на судне время провести в полной тишине, чтобы ему никто не мешал размышлять. Никто, даже капитан. Он любил тишину. Она помогала ему сосредоточиться, вспомнить свою флотскую юность, на время забыться от забот и тревог. Теперь же он втайне начал размышлять над тем, как и где Петру поставить памятник. Самому ему, видно, это дело не поднять, вот если бы помог Петр Кузьмич, но вряд ли капитан на это пойдет.

Аким достал из чемодана письма сына, разглядывал их пристально, словно это помогало ему понять их смысл и содержание. Письма… Все, что осталось от сына. Ему нелегко было теперь читать их. Эти письма, в которых Петька предстает человеком смелым и решительным, он передаст в станичную школу, где учился его сын, чтобы те, кому предстоит дорога в самостоятельную жизнь, поняли, как важно в тяжкую минуту, когда тебе или другим людям угрожает опасность, закрыть свою «амбразуру». Петька это сделал не колеблясь, и хотя капитан судна смотрит на случившееся как на трагедию, Аким с ним никак не согласен: судьба по-своему распорядилась их жизнями, и было бы коварством теперь уже, после гибели людей, выискивать черные пятна в их душах. Стоит ли удивляться, что его сын погиб вместе со всеми? Для Акима ничего в этом нет удивительного: Петр никогда не был трусом. Об этом он признавался сам. За месяц до гибели катера Петр сообщал отцу, что работа у него идет хорошо.

«Отец, ты знаешь мой характер. Я не могу играть вторые роли. Ты прав, в жизни надо самому добывать свое счастье. Мое счастье — море, и как штурман я уже многое усвоил. Не подумай, что хвастаюсь. Человек должен всегда уметь оценивать себя. Ты как-то говорил, что корабль, как бы надолго ни уходил в океан, всегда возвращается к берегу и что без берега наша морская работа была бы бессмысленной. Да, отец, берег — это и мой причал, откуда берет начало моя морская дорога. Берег — это и любовь. Есть у меня тут одна девушка, не скажу что красавица, но приглянулась мне. Славная девушка, и я, отец, люблю ее. А капитану это не по душе. Недавно я сменился с вахты и зашел к Оле в радиорубку, а тут капитан… Не стану все описывать, но у меня с ним получился плохой разговор, и я заявил, что плавать с ним не буду. Он назвал меня мальчишкой. Я не выдержал и назвал его старой крысой. Вот так, отец! Что мне остается делать? Кажется, я напишу заявление и уйду на другое судно. Сказал об этом Оле, а она в слезы…»

Аким передохнул, поглядел в иллюминатор, где у самого борта старая чайка кормила своих птенцов. Птенцы пищали, кидались к ней, протягивали свои красные клювы.

«Все хотят жить, даже вот эти милые птенцы», — подумал Аким.

И снова — мысли о сыне. В другом письме Петр как-то писал:

«…Отец, ты говорил, что речка, в том числе и наша Зорянка, живет родниковой водою. Так и я живу морем. Я дышу им, я когда смотрю на сине-зеленые волны, то будто вижу твой корабль, твою каюту, справа от трапа, мне даже чудится твой голос. А вот капитан «Кита» не верит, что это так. На днях он до слез обидел меня. Посуди сам: мы долго рыбачили, набили трюмы окунем да треской и взяли курс на базу. В море погода была свежей. Я, заступив ночью на вахту, глядел в оба. Ночью Оля приняла радиограмму из порта, из которой узнала, что к вечеру ожидается шторм, предлагалось всем рыболовецким судам укрыться в фиорде. Я прикинул на карте курс. И что же? Если пройти мимо скал, то в шторм не попадем. Решил об этом доложить капитану. Пошел к нему в каюту, а он спит как убитый. Окликнул — не шевелится. Вернулся я на мостик, а механик и говорит: «Топливо на исходе, надо сокращать путь». Что мне оставалось делать? Ну я и повел судно напрямик. На выходе из узкости ветер отнес судно влево. Я весь похолодел — перед моими глазами из-под воды выросла каменная гряда. Я резко застопорил ход. Судно задрожало. В каютах от резкого толчка кое-где побились плафоны, попадали разные предметы. Сам я едва удержался на ногах. Мы прошли буквально в метре от подводной скалы. Ты знаешь, в таких случаях сердце замирает и сам ты становишься не своим. Такое чувство было и у меня. А как на все это посмотрел капитан? Он взбежал на мостик в одной рубашке, без шапки… Бледный весь, подскочил ко мне и, подняв кулаки, закричал: «Сволочь, куда ты повел судно?..» Он сыпал такими словами, что и описать не могу. Я ни слова ему не ответил, пока он кричал. Когда он умолк, я парировал: «Вы не смеете меня так оскорблять, капитан!» Ты думаешь, он промолчал? Он обозвал меня щенком, салагой и пригрозил отдать под суд.

Что скажет мне завтра капитан, я не знаю. А пока он отстранил меня от исполнения обязанностей и сообщил об этом в порт. Оля плачет, сквозь слезы шепчет: «Если тебя, Петенька, спишут на берег, то я и дня не буду на судне». Видишь, отец, даже Оля понимает, что рисковал я не ради себя, а ради дела.

Всю ночь, пока мы шли в Баренцевом море, я не спал. Вспомнилась родная станица, ты, отец, и то, как провожал меня на флот. Ты говорил: «Не бойся моря, если даже оно рычит, держи его в узде». Я и не боялся, отец. Я все рассчитал, прежде чем изменил курс и повел судно мимо острова, где в годы войны ваш корабль потопил фашистскую подводную лодку и ты был награжден орденом Красной Звезды. Вы победили (как сам ты мне говорил) благодаря риску командира — пошли за лодкой в прогалинах между скалами. Субмарина рискнула тоже, но ее риск не оправдался. Ваш командир корабля перехитрил врага. Я хорошо помню твой рассказ, и, признаться честно — мне тоже захотелось пройти тем же курсом, каким шли вы. Конечно, я не учел поправки на ветер, ну и что? Судно хотя и оказалось в аварийной ситуации, но ни один человек не пострадал…»

Аким читал письмо неторопливо, вдумывался в каждое слово, потому что это письмо сына — теперь вроде как его завещание. Рубцова-старшего жгли строки письма, все как-то мешалось, путалось в голове, и сама голова тяжелая, словно налитая свинцом; а на душа холодно, как будто ее омыли густой степною росою. Теперь только дочитать письмо до конца и все, все обдумать. В каждой его строке Аким слышал голос сына, голос то звонкий, как степной колокольчик, то глухой, как удар грома в глубокой и сырой ночи. Когда он получил телеграмму о гибели сына, то подумал: «А вдруг не погиб?» Читая последнюю весточку Петьки, отец всем своим существом ощутил потерю сына. Он вдруг подумал о том, что ему надо скорее уехать отсюда, уехать домой, где все до боли знакомо, где не так тяжко будет ему при мысли, что нет Петра. Его стал раздражать и даже злить не только голос капитана, но и само судно, где еще недавно по палубе ходил его сын. Впервые за весь день, прошедший как во сне, Аким в иллюминатор поглядел на море. Оно лежало черное, какое-то застывшее, как перед лютым штормом. Над бухтой тревожно кричали чайки. «Чайки не могут жить без моря, но рождаются на берегу», — пришли на память Акиму слова сына. И снова его охватило чувство жалости к Петру. «И чего ему такая судьба выпала? — взгрустнул Аким. — Лучше бы мне на тот свет…» Да, Акиму надо скорее уезжать отсюда; не видеть этого причала, не видеть судна, все то, что связано с сыном, — забыть, вытравить из памяти. А Оля? Как с ней быть? Где она, сирота безмятежная? Аким никогда себе не простит, если не найдет Олю, не заглянет ей в глаза и не скажет: «А в гибели Петьки и ты, красотка, виноватая. И нечем тебе искупить пред ним свою вину. Нечем!..» Надо Акиму уезжать. Надо… Вот вернется с берега капитан, и он скажет ему: «Спасибо за то, что разделили мое горе. Спасибо вам как капитану, но вовсе не как человеку. Моего сына вы плохо знали, может, и ваша есть вина в его гибели. Но я не упрекаю вас, нет, нет, не упрекаю. Море сближает людей, как сближает их горе. Но нас с вами оно не сблизило». Да, так и скажет Аким. Чего ему стесняться? Ведь из писем ясно: капитан не любил Петьку…

Передохнув, Аким вновь читал:

«Мне стыдно тебе признаться, отец, но впервые в своей жизни я струсил — а вдруг меня посадят в тюрьму?.. Ты мне подарил свою любовь к морю, и я, отец, — это сущая правда, — старался оправдать твои надежды. Я и не женюсь потому, что хочется как можно большего достичь в жизни, а уж потом и семьей обзаводиться. Кто будет моей женой, я еще не знаю, но только не Зоя. Девушка она хорошая, но я не люблю ее. Тогда кто же? Может быть, Оля… Ты знаешь, отец, какая она добрая. Нет, не знаешь, а я тебе скажу. Она готова как кошка броситься на любого, кто захочет меня обидеть. Когда судно ошвартовалось у причала, я зашел в спою каюту и упал на кровать, удрученный всем тем, что случилось в море. В эту минуту, отец, я был ко всему равнодушен, мне хотелось куда-нибудь бежать, бежать на берег, куда угодно, только бы не видеть капитана, не слышать его ехидно-вкрадчивый голос: «У вас что, Рубцов, голова на плечах или кочан капусты?» Видишь, отец, какой «чуткий» у нас капитан!..

Я не знаю, сколько времени сидел в каюте, но вот кто-то постучался в дверь, и я вскочил. «Входите!» Это была Оля. Лицо хмурое, в глазах печаль. «Петя, плохи твои дела, — сказала она, и голос у нее дрогнул. — Капитан по радио обо всем доложил в порт. Злой он на тебя. Ты бы сходил к нему, прощения попросил…» Ты знаешь, отец, ее слова больно укололи меня. «Ты о чем?» Она тихо ответила: «Петя, ты конечно же виноват. Ты не доложил капитану, самовольно изменил курс судна и…» Тут Оля умолкла, но я понял, что она хотела сказать. Она потупила взгляд и призналась: «У меня от капитанского рапорта сердце зашлось. Помнишь, в прошлом году у нас был штурман Иванов? Так вот его тоже тянуло на всякий риск, достукался, что капитан списал его на берег. Так он поступит и с тобой. Хочешь, я пойду к нему, попрошу за тебя?» Я, кажется, чуть не ударил Олю, потянулся к ней рукой, но в последний момент сдержался. Я сказал ей: «Пойдешь к капитану — забудь меня!» Ты бы видел в эту минуту ее глаза. Я подошел к ней, ласково обнял: «Я знаю, Оля, ты уважаешь меня, и что бы со мной ни случилось, я никогда тебя не забуду». Оля как-то сразу повеселела, в глазах загорелись искорки. «Я люблю тебя, Петр!» А я молчу: от ее слов стало тепло на душе. Левая бровь у нее мелко подрагивала. А я молчу. Да и что я мог ей сказать в ту минуту? Перед моими глазами маячило хмурое лицо капитана, в моих ушах звенел его настырный голос: «Я вас отдам под суд! Законы мореплавания писаны потом и кровью, в них мудрость и завещание — беречь корабли и людей. Вы, штурман, нарушили эти законы. Вы поставили судно под удар и будете за это отвечать!» Вот так, отец, он мне сказал. Нет, я не стараюсь оправдать себя. И я даже подумал, что плавать на «Ките» не смогу.

Уходя к себе, Оля печально высказалась: «Ты можешь сердиться, упрекать меня, даже бросить, но я скажу капитану все, что думаю о нем. Нет, говорить ему гадости я не стану, и ты, пожалуйста, не волнуйся. Я скажу ему то, чего не могу пока сказать тебе… Да, и еще… Сегодня у меня день рождения. Приходи. Я жду. Понял?»

Она тихо прикрыла дверь моей каюты. Весь день я ходил под впечатлением ее слов. Все гадал: чего это она пока не может мне сказать? Я кое-как поужинал и вышел на верхнюю палубу. Над бухтой смеркалось; то там, то здесь раздавались птичьи голоса. Я взглянул в сторону радиорубки. В иллюминаторе горел свет. Значит, Оля на рабочем месте. Едва я подумал о ней, как она вышла, закрыв радиорубку. «Ты куда?» — спросил я ее. «Капитан зачем-то вызвал». — «А может, сама идешь к нему?» Но она, отец, мне ни слова не сказала. Ушла. Едва я спустился на ют, я снова увидел Олю. Она шла ко мне. «Тебя вызывает капитан», — сообщила она.

Я ожидал: речь пойдет о ней, но капитан приказал мне на катере сходить в соседнюю бухту и получить на складе сети. И строго предупредил: «Погода портится, если поднимется шторм, заночуйте там, а утром — сюда. Только без фокусов, штурман. Места, куда идете, весьма опасные для плавания».

Я слушал его, отец, и мне было смешно. Неужели меня, штурмана, надо предупреждать о таких пустяках? Мне надо было вернуться к вечеру во что бы то ни стало. Оля ведь пригласила на день рождения. Она для меня уже не просто радистка… Ты, надеюсь, понял, о чем я? И тебе, отец, Оля понравится. Добрая она и ласковая.

Кажется, я заболтался. Не сердись, батя, что пишу редко. Сам понимаешь: все в морях да в морях. Но я обещаю тебе писать чаще. Да, а как там наши соседи — Марфа да Зоя? Кланяйся им… Я вот тебе пишу, а ребята давно ждут меня на причале. Ох и даст мне взбучку капитан! Бегу, отец. Целую!»

Аким спрятал письмо в карман пиджака и вышел на верхнюю палубу. Холодное, зыбкое море глухо стонало у берега.

На душе у Акима зябко. Ему не хотелось оставаться на судне. И, сам не зная отчего, он поглядел в сторону капитанской каюты, и вдруг… Кто это стоит у трапа? Стоит неподвижно, не шелохнется, и пристально глядит в его сторону. Но стоило Акиму хорошенько присмотреться, как он узнал капитана. Петр Кузьмич сказал ему, что ушел отдыхать, а сам на палубе. Неужели хочет своим присутствием облегчить его страдания? «Нет, я тебе, дорогой капитан, не мальчишка, чтоб меня услаждать», — злобно подумал Аким.

Петр Кузьмич кашлянул, загасил папиросу и стал спускаться по трапу. Трап скрипел, картавили и капитанские сапоги. Спускался он по трапу медленно, словно размышлял о чем-то. Остановился у надстройки, закурил и уж потом подошел к Рубцову.

— Я так и знал, что вы не спите, — сказал он не то с упреком, не то с сожалением. — Мне тоже не спится…

«Какое вам дело до меня? — едва не сказал вслух Аким. — Пришли с моря, выгрузили рыбешку, заправились и снова на промысел. А мне что делать? Один я остался. Жена умерла, сын утонул… Один-единственный сын, моя радость и надежда… Эх, капитан, да разве тебе это понять?..» И Аким пробурчал:

— Шли бы отдыхать. Скоро опять в море…

Петр Кузьмич в его голосе уловил огорчение, но виду не подал.

— Такая штука, Аким Петрович, — заговорил Петр Кузьмич, попыхивая папиросой. — В войну я товарища потерял. Умер на моих руках. Он очень просил съездить к его матери и поведать ей правду, как он погиб. А погиб парень, скажу вам, геройски. Мог бы и не идти в атаку, ранен был в плечо, а вот пошел. Осколком снаряда его срезало. После войны выкроил я время и поехал в далекий кубанский хутор, неподалеку от Краснодара. Мать его, Фекла Терентьевна, встретила меня как дорогого человека. Не знала куда посадить. Рассказал я все про ее сына. Она выслушала меня, а потом как бы в раздумье молвила: «Угасло мое солнышко. И нет теперь мне покоя в жизни». Сына своего солнышком называла и не ошиблась — в бою он лучом вспыхнул и угас. Долго я переписывался с ней. Она приглашала меня в гости к себе, а я все в морях. А тут сама ко мне приехала. Седая, совсем старенькая. Хочет, чтобы сводил ее на могилу сына.

«Вот и она сына потеряла», — почему-то подумал Аким, а сам спросил:

— Ну и как вы?

— Просил начальника порта задержаться у причала еще на денек. Он не разрешил.

— Черствая у него душа! — чертыхнулся Аким.

— Не в этом дело, — спокойно возразил капитан. — Есть у начальника порта и душа, и сердце, сам воевал на боевых кораблях. Беда в другом: мы и так задержались в порту. Давно пора шлепать за рыбой.

— Значит, уйдете?

— Разумеется.

— А мать погибшего моряка?

Капитан сказал, что хотя он и был занят по горло, однако время выкроил и съездил с ней на могилу ее сына. Ему было тяжко видеть, как старушка припала на колени, поцеловала холодную надгробную плиту, потом набрала в платок земли с могилы сына. Сказала, что повезет в родные края, а то ей сюда больше не приехать. Пора и самой уже на покой.

— Сколько ей?

— Восьмой десяток добивает.

— А ее сыну сколько было?

— Двадцать шесть.

— Ровесник моему Петру, — глухо обронил Аким. — Она хоть щепотку земли взяла с могилы сына, а у меня и этого нет.

— Каждый человек родится для какого-то дела, и умирает он за это самое дело. У вашего сына тоже было большое дело, а вот погиб он глупо…

— Хватит, капитан! — грубо прервал его Аким. — Я больше на судне не останусь. Я уйду.

— В ночь?

— А у меня теперь вся жизнь — ночь, — усмехнулся Аким. — Соберу чемодан и — домой. Не могу тут быть. Петька стоит перед глазами.

В других условиях Петр Кузьмич и свез бы гостя к себе домой, усадил бы за стол, налил стопочку коньяка и выложил бы ему все, что думал о его сыне. Давно, очень давно капитан не встречал таких штурманов, каким был Петр Рубцов. Но отцу не следовало говорить всего, потому что и вовсе обидится. Да и что говорить, когда Рубцова нет в живых, тело его не нашли, видно, затерялось где-то в камнях. Однако Аким не уходил и чего-то ждал. И это ожидание как-то тяготило капитана. Он тоже не мог уйти и тоже ждал. Наконец выдавил из себя:

— Значит, уезжаете?

— Да, — глухо отозвался Аким. — И немедленно. Прощайте. — Он подал капитану руку, повернулся и зашагал в каюту за чемоданом.

«Ну что ж, мил человек, давай, уезжай, может, тебе будет легче», — подумал капитан и, смяв пальцами давно угасший окурок, поплелся в каюту.

Аким в ту ночь так и не уехал. Хотелось еще побыть на судне, где сын сделал последние шаги. До глубокой ночи он не спал, потом вышел на верхнюю палубу. Над бухтой холодно мерцали звезды. Было зябко и сыро. Мысль о том, что никогда теперь он не увидит сына, не услышит его голоса, больно полоснула по уставшему сердцу.