След торпеды

18

Петр сидел рядом с отцом и курил. Он глядел куда-то в прикрытое ставней темное окно. «Итак, Серый, ты добрался к отцу и теперь тебе бояться нечего, — сказал он себе. — Если что, отец не даст в обиду. Ведь один я у него, самый близкий и самый дорогой ему человек…»

Петр знал, что шел через границу не один, что на другом участке, неподалеку от реки, прорывался через кордон другой человек, по сути, его задача была отвлечь пограничников от Песчаной косы, где пробирался он, Петр. Что сталось с тем человеком? Удалось ли ему прорваться? Впрочем, ему все равно, главное — он сидит в доме отца. А Коршун никуда не денется…

Петр задумчиво курил. Аким не сводил с него глаз. И радовался он, что сын не утонул, но радость была какой-то настороженной, вроде Петька и не Петька. Разве что глаза как были веселые, так и есть, а все остальное — и лицо, и голос, и улыбка стали чужими. Аким встал, задернул на окнах занавески.

— Ну, рассказывай, где жил эти три года? — Аким уселся на свое место. — Неужто не мог дать знать, что живой, а? Я-то ездил на Север, на твои похороны. Капитан судна заявил, что твоя смерть спасла тебя от тюрьмы.

Брови у Петра дрогнули.

— А еще что он говорил?

— Запамятовал, — махнул рукой Аким. — Человек он, как я понял, строгий, но справедливый. Ну а как же ты катер угробил?

Петр рассказал все как было, ничего не утаил. У Ольги, его девушки, был день рождения, спешил к ней, а на море туман все окутал. Что делать? Он предложил боцману идти, тот согласился, потому что тоже торопился домой — дочь Лена уезжала в пионерский лагерь.

— Шли ночью, — голос у Петра звучал твердо, и Аким понял, что сын говорит правду. — Я сам встал за руль. И вдруг по носу увидел подводную скалу. Сначала подумал, что она мне почудилась, и не сбавил хода. Но вот с криком взлетели чайки, и я понял, что это скала. Резко застопорил ход, но было уже поздно. Катер глухо ударился носом о базальт, да так, что раскололся надвое. Крики утопающих… Это страшно, отец. У меня мороз по коже прошел… Очнулся я в воде. Криков уже не было, и я понял, что все погибли вместе с катером. Что делать? И тут я увидел неподалеку от скалы зеленый огонек. Вспомнил, что это маяк, и поплыл к нему… — Петр умолк, попросил дать ему чего-нибудь попить. Аким налил стакан молока. Тот выпил залпом, потом продолжил: — До утра, значит, я сидел на берегу. А утром увидел катер с рыбаками, сказал им, что перевернулся на шлюпке. Они дали мне спички, пустой деревянный ящик, я развел костер и согрелся. Вот так, отец… — Петр умолк, потупил глаза.

— А потом? Куда ты уехал? Почему не явился в порт? Ведь тебя ждали на «Ките».

— Ты не знаешь почему? — Петр криво усмехнулся. — Меня бы судили. Дали бы лет десять, не меньше. Я не должен был, не имел права выходить в море в туман. Надо было подождать до утра. А я не мог ждать. Понимаешь? Не мог, и все тут… — Он сделал паузу. — Это во всем виноват капитан Капица. Я его, гада, век не забуду. Перед этим мы рыбачили в море, и он отстранил меня от вахты, грозился под суд отдать за то, что я самовольно повел судно по другому курсу. Вот так, отец…

Помолчали. Потом Петр спросил:

— Оля к тебе не приезжала? Я ей адрес давал. Не знаешь, где она?

Отец нахмурился:

— А чего это я должен знать, где твоя знакомая? Я ее ни разу не видел. Правда, капитан говорил, что на другой день, как ты разбился на катере, она собрала свои вещи и уехала.

— Куда? — насторожился Петр. — Мне надо ее найти. Очень надо…

— Я спрашивал хозяйку, Марью Федоровну, но та не знает, куда она уехала. — Аким поглядел на сына. — А теперь-то зачем она тебе? Не жена ведь, а так…

— Я любил ее, отец.

Аким усмехнулся, качнул головой.

— Ты говорил, что и Зою, Марфину дочь, полюбил, а как все вышло? Переспал с ней в траве, пообещал жениться, а сам укатил на море. Кстати, Зоя теперь замужем, дочь у нее… Ну а ты, где ты был все это время? — вновь спросил отец. Он успел заметить, что Петр что-то утаивает, сидит в комнате настороженно, как на иголках, и все прислушивается, поглядывает на дверь, а когда во дворе залаял Серко, гремя длинной цепью, он выглянул в окно и облегченно вздохнул.

— Мимо двора пробежала чужая собака, а я испугался, думал, что к нам кто-то идет. — Он с минуту помолчал. — Отец, я скажу тебе, где я был. Я уехал на Дальний Восток, там и работаю. Кем, да? Грузчиком в порту. Прошло три года после гибели катера, пройдет еще года два-три, и я дам о себе знать. Меня уже не смогут привлечь к суду за давностью преступления. Вот так, отец. Я все рассчитал. Может, это кажется нелепым, но я все рассчитал. Мне было тяжко жить вдали от тебя, я плакал ночами. Но дать о себе знать никак не мог. Меня ведь никто не ищет, я лежу где-то на дне моря. — Петр при этих словах захохотал. Акиму даже страшно сделалось от его смеха. Но вот Петр перестал смеяться, лицо его стало хмурым, а глаза холодными и колючими. Он прошелся по комнате и, выпив горячего чая, который вскипятил ему отец, сказал:

— Трое суток я не спал. Ты понял? — Он присел на кровать. — Мне надо выспаться. Никому ни слова, что я здесь. Даже Марфе, отец. Баба она болтливая… — Петр снял рубашку, брюки, лег на кровать. — Я пробуду у тебя до вечера, а потом уеду.

— Куда? — насторожился Аким.

— Далеко… Там живут белые медведи да песцы, — Петр снова засмеялся. — Значит, говоришь, капитан посадил бы меня в тюрьму, да?

— Ты чего смеешься, как дурачок? — сердито сказал Аким. — Капитан прав, тебе следовало в море быть осторожным. А ты людей загубил…

Аким говорил и говорил, а у самого в душе кололо: не думал и не гадал он, что сын его живой и теперь, должно быть, под чужой фамилией скрывается. Какой-то иной он стал. Полежал, полежал на кровати, потом встал, заглянул в окно. Рассветало. Небо прояснилось, посветлело. Петр закрыл занавески, снова лег.

— Может, Зое шепнуть, что ты здесь, пусть зайдет, а? — предложил Аким. — Она по тебе так плакала… Узнает, что ты живой, и ей станет легче жить.

Аким ожидал, что сын согласится с ним, и даже подумал о том, как это лучше сделать. Утром Зоя собирается на базар, идет мимо их двора, Аким подзовет ее и скажет: «А у меня добрые вести, зайдем в комнату…» Но Аким ошибся. Услышав эти слова, Петр встал с кровати, глаза у него блеснули холодом:

— Ты что, с ума спятил? Хочешь, чтобы меня схватили? Ни звука! Понял? Когда стемнеет, проведешь меня к Зорянке, на лодке переправишь на другой берег, а там уже я сам доберусь до станции.

— Делай как знаешь, я тебе не судья, — отозвался Аким. Почувствовав на себе пристальный взгляд сына, он встал, взял с вешалки пиджак, надел сапоги. — Пойду на рынок…

— Зачем? — осклабился Петр.

— Кое-что купить надо… Хлеба нет, да и мяса надо…

— Пойдешь завтра, — грубо оборвал его Петр. — Сиди дома, а то еще кто придет.

— Ладно, — тихо сказал Аким. — Я на рынок не пойду. А тебе что дать на завтрак?..

Петр молчал. Аким вышел во двор, бросил кобелю кости, Серко заскулил, порываясь взбежать на крыльцо.

«Угадал-таки Петра. Память у тебя цепкая», — подумал Аким. Уже совсем рассвело, утро пасмурное, умытое густой росой. Дождь хотя и перестал, но кругом стояла вода — и на улице блестели лужи, и во дворе, на сапоги Акима налепилась грязь. Он прошел на густую траву и стал их вытирать. Потом только зашел в комнату.

— Петька, я тебе яишницу сжарю, — сказал Аким. — Ты в детстве любил яишницу.

Но Петр не отозвался. Он храпел, видно, крепко уснул. Аким подошел к кровати, накрыл сына одеялом, потом стал поправлять подушку, и вдруг рука его коснулась чего-то холодного. Аким поднял край подушки, и то, что увидел, бросило его в холодный пот: под подушкой лежал пистолет. Аким взял его, повертел в руках. Не наше оружие, иностранное. Заряжено. Аким не сразу осознал, что оружие принадлежит его сыну, а когда это понял, то недоуменно пожал плечами: кто такой его сын, кем он работает, если у него есть оружие? Петр зашевелился на кровати, и Аким мигом положил пистолет на место.

«Вот так штука, выходит, Петька — это вовсе не Петька, а кто-то другой, — размышлял Аким. — А может, живет он не там, где есть белые медведи да песцы, а в другом месте? Кто же он есть такой и зачем у него пистолет?..»

Аким так растерялся, что ничего не мог делать. Ему даже завтракать расхотелось. Он сидел в темной комнате и все глядел на спящего сына. Нужно было что-то предпринимать, но Аким не знал, что делать. Подумалось: а может, сыну надо явиться в порт с повинной? Рассказать капитану все, как было, а уж потом пусть он решает, как жить дальше штурману. И тут же Аким ухватился за эту спасительную, как ему казалось, мысль. Пусть Петр покается, пусть накажут его.

— Ну и беда свалилась на мою голову, — вслух сказал Аким. И тут он взглянул на брюки сына, почему-то Петр положил их к стене рядом с подушкой. Аким потихоньку встал, подошел к кровати и, едва дыша, взял брюки. Полез в карман. В одном из них обнаружил паспорт, раскрыл его, но ничего не мог разобрать. Тогда Аким прошел в коридор, зажег свечку, надел очки. С маленькой фотокарточки на него смотрел сын, а фамилия владельца паспорта была не Рубцов Петр Акимович, а Морозов Илья Васильевич. В другом кармане брюк Аким обнаружил пачку сторублевок. Боже, какое богатство! Да где же это Петька столько денег взял? Может, это чужие деньги?

Петр снова зашевелился на кровати. Аким поспешил положить брюки на место и посмотрел сыну в лицо. Холодное оно и какое-то чужое. И дышит он глубоко, тяжко, будто ношу какую несет. Аким впервые не испытал к нему жалости, была лишь глубокая печаль, им овладело чувство настороженности, казалось, что это лежит на кровати не Петр, а кто-то другой. Взгляд Акима скользнул на правую ногу сына. Чуть ниже колена чернел глубокий шрам. Аким чуть приоткрыл занавеску, в комнате посветлело и шрам стал хорошо виден. Аким сразу определил, что шрам от пули, пуля наискосок задела ногу, вырвала кусок мяса, и даже шрам свидетельствовал о том, что рана была тяжелой. Такие вот раны от пуль Аким не раз видел на фронте. У него тоже подобный шрам от пули, только на левой ноге. Аким прикрыл занавеску, сел на диван, и ему привиделся раненый сын. Вот он идет на костыле, а кровь сочится по штанине. Кровь горячая, липкая…

Аким открыл глаза и увидел сына. Он лежал на боку и пристально глядел на него. А может, показалось? Аким встал, подошел к сыну совсем близко и заглянул ему в лицо. Глаза закрыты, но дыхание было не таким, как раньше, а тихим, сдержанным.

— Устал он, потому и спит так крепко, — сказал Аким вслух. Он шагнул к двери.

— Ты куда? — раздался властный голос сына.

— Во двор. По нужде мне…

— В коридоре есть ведро…

Аким растерянно стоял на пороге.

— Я же на минуту…

Петр встал, волосы взъерошились на голове.

— Ты не серди меня, отец…

У Акима от этих слов холод пробежал по спине. Он привалился плечом к косяку, хотел шагнуть к дивану. Какая-то скованность появилась в теле: ни шагнуть, ни вздохнуть. Наконец он с трудом добрался до дивана. Присел. Сквозь ставню пробивался в комнату свет, и когда присмотрелся, то увидел, что Петр лежит на спине и глядит в потолок. Глядит и молчит. В это время в дверь кто то постучался. Аким встал, по привычке направился в коридор. Петр в один миг вскочил с кровати, преградил ему дорогу:

— Ни писка, батя! Слышь?

Они замерли. Стук повторился, и тут же раздался голос соседки Марфы:

— Акимушка, неужто еще спишь, а?

— Ну и баба противная, — буркнул Петр.

Марфа еще раз окликнула Акима, а потом шаги соседки удалились и все стихло.

— Чего она к тебе приходила? — спросил Петр.

Аким, глядя на сына, сказал, что к ней приехал племянник Морозов, она, видно, хотела пригласить его в гости. Аким нарочно придумал такую фамилию, он хотел знать, как поведет себя Петр. А тот весь изменился в лице, спросил:

— Морозов?

— Да. А что?

— Странно…

— Что?

— Странно все это, отец… — повторил Петр и почему-то пристально поглядел ему в лицо. Аким в эту минуту думал: «Странно, потому что ты себе присвоил такую фамилию. А зачем? Выходит, ты вовсе и не Петр Рубцов, а какой-то Морозов».

— А я тебя не узнаю, Петя, — сказал Аким. — Какой-то ты чужой.

У Петра загорелись глаза, и такая в них злость была, что Акима пот прошиб.

— Может, кому и чужой, а для тебя сын. Понял? А что, может, ты и в самом деле похоронил меня, а? — Петр хохотнул. — Я, признаться, боялся испугать тебя, когда стучался. От страха, думаю, отдаст богу душу. А ты еще крепкий. — Он натянул на себя рубашку, надел брюки, потом спросил: — А что, мать умерла при сознании?

— Тебя вспоминала. Все ждала, что приедешь. И я ждал, все мы ждали, а ты будто сквозь землю провалился. Грех ты на душу взял, Петька…

— Какой?

— Сам знаешь, — уклонился от прямого ответа Аким. И, сам того не замечая, вдруг сказал: — Покаялся бы ты, сынок? Советская власть гуманная.

— Ты брось такие речи говорить, — злобно отозвался Петр. — У меня теперь другое чувство — и к морю, и к капитану судна, и к тебе, отец.

— Какое же, если не секрет?

Петр неожиданно улыбнулся, тронул отца за плечо:

— Давай лучше завтракать…

Аким собрался ставни на двух окнах открыть — на дворе утро, а они сидят в темноте, как в глубоком колодце.

— Не смей, отец. Я же тебе сказал, чтобы ни одна живая душа меня не видела. Ночью я уйду, и тогда живи как знаешь.

— Чужой ты стал, Петька, — сдавленно выдохнул Аким. — Мне даже страшно… Кровь-то моя в твоих жилах течет. Но чужой ты какой-то. Злость в тебе клокочет. — Он встал, приготовил завтрак. — Садись, молоко свежее, сметана. Вчера Марфа принесла. Ну, чего не ешь?

Петр открыл свой чемодан, и Аким увидел, как он сунул в чемодан деньги, а пистолет, видно, так и остался в кармане.

— Осенью, если все будет хорошо, я опять к тебе заеду, — сказал Петр. — Кстати, ты когда ездил на мои похороны и был на судне, капитан ничего такого не говорил?

— Чего?

— Катер я разбил неподалеку от острова, не подумал ли капитан, что от этого острова до норвежских вод рукой подать? Моего тела ведь не нашли, так? А я мог и уплыть, а? Такой мысли Капица тебе не высказывал?

— Да что ты, неужто мог бы сбежать за границу? — напряженно сказал Аким, чувствуя, как у него гулко заколотилось сердце. В голове стучало: «Твой Петька — враг. Ты воевал с фашистами, стал инвалидом на войне, а твой сын — враг. Что ты, Аким, скажешь своим соседям, как объяснишь, почему твой сын изменил Родине? Может, ты и найдешь такие слова, но перед своей совестью ты, Аким, не оправдаешься. Эх, Петька, Петька, и зачем ты это сделал? В твоем теле — моя кровь, я был на войне и все жалел, что нет у меня сына, если убьют, то некому на мою могилу горсть земли бросить. А потом, после войны, я вернулся домой. Ты родился, когда окопы уже заросли травой, а колючая проволока поржавела. Там, где раньше рвались снаряды, где мы ходили на фашистов в штыковую — заколосились хлеба… Эх, Петька, Петька, и не взять тебе в разум, что заживо хоронишь меня, что все доброе, что было у меня к тебе, — угасло. Ты — враг Родины, значит, и мой враг. Кто вложил в твои руки оружие? А деньги? Нет, я все узнаю. Надо все, все узнать…»

Аким разговаривал с сыном осторожно, анализировал его слова, сопоставлял с тем, о чем он говорил раньше, и к своему огорчению признал, что сын подло обманывает его. Неприятно засосало в груди, горько стало на душе. Но он сделал над собой усилие, чтобы не выдать свои чувства, пусть думает, что отец верит ему. Аким подошел к зеркалу, поглядел на себя. Лицо осунулось, бледно-желтое, таким оно было в сорок третьем, когда на фронте осколок продырявил ему бок… Эх, Петька, Петька… И вот что странно, когда Акиму сообщили, что сын погиб, у него было такое чувство, словно кончилась у него жизнь, он бродил по двору, и на каждом шагу ему чудился Петр: вот он копает огород, вот полез на голубятню, а вот держит в руках ружье и смеется: «Пошли, батя, я волка убью, и будет тебе меховая шапка». Он жил сыном, и там, на далеком и вьюжном Севере, куда Аким ездил его «хоронить», ему и вовсе было тяжко. Прежде чем пойти на то рыболовное судно, где сын плавал штурманом, Аким вдоль и поперек исходил рыбный порт, поглядел на другие суда, стоявшие в порту, и когда немного успокоился, зашагал к причалу, где стоял «Кит». Капитан тогда сказал: «А вы, оказывается, человек далеко не молодой». Аким тогда даже улыбнулся. «Может, и не молодой, но силенки еще есть…» А теперь сын рядом, живой и невредимый, но Акима к нему не тянуло, он даже злился, что Петр нарушил его покой. К тому же сын разговаривал с ним грубоватым тоном, и потому, кроме неприязни к нему, он ничего больше не испытывал.

«Лучше бы ты сюда не приезжал, — мысленно попрекнул Аким сына. — Душу мою рвешь на части. Чужой ты стал для меня».

Петр умылся, позавтракал. Аким не стерпел, спросил, кем он работает на Дальнем Востоке.

— Может, я поеду с тобой?

Петр, как ему показалось, с недовольством ответил:

— Я же тебе сказал, грузчиком в порту.

— И оружие там дают?

Глаза у Петра сузились. Он пристально посмотрел на отца.

— Ты что плетешь? Какое оружие?

— Я в том смысле, что ты обещал мне пороха привезти. Где же твой порох?

— Зачем он тебе? — осклабился Петр.

— Для охоты… На Зорянке дичи тьма. Утки, курочки, лыски. Я сегодня как раз собираюсь на охоту. Может, айда со мной?

— Охота подождет. У меня, отец, есть дело поважнее… А порох, как тебе известно, не оружие, а боеприпасы. Так что не путай божий дар с яичницей.

Помолчали. Потом Аким сказал:

— Ты небось денег там заработал? Хоть бы сотню прислал. На пенсию мне тяжко жить.

Петр вынул из кармана деньги и положил на стол.

— Две сотни у меня, одна — тебе, а другая мне. Дал бы больше, но, сам понимаешь, в дороге без денег худо. А мне еще дальняя поездка предстоит…

Аким взял сторублевку:

— Она, чай, не фальшивая?

— Да ты что?!

«У тебя этих сотен целая пачка, где ты взял эти деньги? — размышлял Аким. — Кто тебе дал их, и вообще, кто ты есть? Я думаю, что ты — враг, Петька, все в тебе чужое: и голос, и твоя рыжая борода, и деньги… Ведь у тебя на ноге шрама не было».

Петр, словно угадав мысли отца, сказал:

— Нога у меня болит. Шрам ноет… На гвоздь напоролся, когда рыбачил в Атлантике. Глубокий шрам…

«Врешь, сынок, шрам у тебя от пули», — подумал Аким. И спросил:

— Куда ты теперь едешь?

Петр сказал, что взял отпуск и собирается на море. Поплавать ему охота, понырять в ластах.

— Я пловец, и вроде неплохой, — он улыбнулся. — Хочешь со мной на море, а?

«Ты меня не возьмешь, — мысленно ответил ему Аким. У тебя какие-то свои планы. Ты меня не возьмешь, а если я соглашусь, тут же найдешь причину, чтобы избавиться от меня».

— А что, я поеду с тобой, только на солнце мне быть не положено. Врачи говорят — сердечко шалит. Или поехать, а?

Как и ожидал Аким, сын запротестовал:

— Куда тебе ехать, отец? Сам же говорил, что в бригаде тебя ждут… Жаль, что я никак не могу остаться с тобой. А так я соскучился…

Аким тяжко вздохнул:

— Ты бы покаялся, сынок. И тебя простят. Ну, а если дадут год-два, я с тобой хоть на край света поеду. В Москву подамся, попрошу, чтобы учли твое раскаяние. Я — фронтовик, награды имею. Ну, что скажешь?

Глаза Петра позеленели, налились злостью:

— Ты опять за свое? Не выйдет! Один-два года… А десять не хочешь? Я не дурак, чтобы идти с повинной. Пусть для тебя я стал чужим, но с повинной не пойду. Я хочу жить…

После ужина, когда уже вечерело, в дверь постучали. Аким весь напрягся, стал гадать: кто бы это? Хотел выглянуть в щелку двери, да сын оттолкнул его в сторону, сам поглядел.

— Какая-то женщина на велосипеде.

— Она пенсию мне привезла, — сказал Аким. — Я пойду. Возьму и вернусь. Да ты не бойся, сынок. Я же за тебя свою голову готов положить… Ну?

— Ладно.

Женщина Акиму оказалась незнакомой. Она улыбалась черными, как у Насти, глазами, поздоровалась и ласково сказала:

— Я вам повестку привезла.

— Что?

— Повестку, говорю, привезла. К шести часам вечера вам надо явиться в милицию. Лично к товарищу Кравченко. Только я вас прошу обязательно быть. Я уже приезжала к вам рано утром, но соседка Марфа сказала, что дома вас нет.

— Я только вернулся с работы и снова на ферму собираюсь, — солгал Аким. — Но я приду. А зачем к начальнику?

— Он сам вам скажет. Я не знаю…

Аким вошел в комнату, положил на стол повестку. Сказал глухо:

— В милицию приглашают. Сам начальник просит…

— Зачем? — вздрогнул Петр.

Аким заметил, как изменился сын в лице, и поспешил успокоить его:

— Видно, насчет ружья. Перерегистрация у нас, а я никак не выберусь. Ох и достанется мне! Но ладно, Кравченко меня хорошо знает. Мы с его отцом на одном корабле служили. Погиб он на Рыбачьем. На моих глазах погиб…

— Пойдешь к нему?

— А как же, сынок. А не пойду, так он сюда приедет. Разве мне охота, чтобы он тебя увидел? Я же твой отец, а не палач. Твое горе — мое горе. Твое счастье — моя радость.

Петр немного успокоился. Когда отец собрался уходить, он задержал его в сенях. Поглядел ему в глаза и совсем не своим голосом сказал:

— Гляди там, без лишних слов… Ладно, иди. Я жду тебя…

По дороге Аким все гадал: зачем это он понадобился начальнику милиции? Ружье свое он давно перерегистрировал. Что же еще? А Петр испугался, побледнел весь… Нет, тут что-то не то. Значит, есть за сыном такой грех, что и самому ему страшно о нем думать. А если Петька попал в чужие руки? Что делать? Аким шел по дороге задумчивый. Станица давно уже проснулась, зажила своими заботами. Солнце выкатилось из-за деревьев, припекало. То там, то здесь ворковали голуби, чирикали воробьи. Дорога звонко отзывалась на каждый шаг Акима, а ему казалось, она спрашивала: «Как дела? Как дела?..» Аким вздохнул, никак он не мог понять, почему Кравченко лично приглашает его к себе. Ведь мог бы и домой пригласить, а то сразу повестку. Официально, значит. Вот оно что — официально. И от этой мысли Акиму стало не по себе. Как-никак, а его отец Андрей Кравченко, комендор с эсминца «Суровый», тоже служил на флоте. Погиб как герой. Он уничтожил гранатой дзот фашистов, а сам не уберегся. В атаке его задел осколок. Лежал он на песке, а из левого бока густо сочилась кровь. «Аким, — тяжело дыша, сказал ему Кравченко, — я, кажись, отвоевался. Душа у меня горит, тело печет. Задел меня осколок… А ты поберегись, Аким. Хочу, чтоб лично передал жене моей Варюхе, как помер я». Он умолк, глаза помутнели. Силился сказать еще что-то, губами пошевелил, а слова не вымолвил. «Давай его на корабль, — крикнул капитан-лейтенант. — Может, придет в себя».

Всю ночь, пока корабль шел в бухту, Кравченко лежал без сознания. На рассвете, когда вошли в бухту и ошвартовались, его подняли и снесли на берег. Здесь стояла машина из госпиталя. Стали укладывать на носилки, Кравченко очнулся и ясно сказал: «Не надо, братцы, я умираю…» — и тут же умер.

«Вот какая смерть ему выпала, — сказал командир корабля, — умер в сознании. Рубцов, лично все его вещи отправьте семье. Сын ведь у комендора, может, тоже доведется ему служить на флоте…»

Однако Кравченко-младший на военный флот не попал: служил в пехоте, а потом в органах милиции и теперь стал начальником. Как приехал в станицу, сразу же навестил Акима.

— Ну, как живете, Аким Петрович? — спросил подполковник, усаживаясь на крыльце рядом с ним.

— Не густо, Иван Андреевич. Слыхал небось, сына я похоронил.

— Как не слыхал, — вздохнул Кравченко. — Мать писала мне. Большое горе у вас, дорогой Аким Петрович… Весной я ездил на Север. Ездил отцу поклониться. Могила его, как и других погибших в боях моряков, в хорошем состоянии. Местные школьники чтят память героев. Я стоял у могилы отца, а тут как раз пришли молодые матросы. Привел их седой усатый мичман с орденами на груди. «Вот здесь похоронен мой командир Андрей Кравченко. Это, хлопцы, был смелый, отчаянный моряк. Вы бы видели его в бою… На моих глазах умер. И последние его слова были о сыне… Завещал он, чтобы сын знал, за что погиб отец…» Мичман еще о чем-то говорил матросам, а у меня, поверь, душа разболелась. Я-то все это слушаю. Не вытерпел, подошел к седому мичману и сказал: «Спасибо вам за память о моем отце». Растерялся мичман, вытаращил на меня глаза. Тогда я сказал: «Это я Кравченко-младший. В отпуск приехал…» Да, я многое узнал об отце: и как он учился на комендора, и как ранило его в бою. Побывал на боевых кораблях. И скажу — очень жалел, что не взяли меня на флот…

«Что теперь скажет мне Кравченко-младший?» — подумал Аким.

Вошел в кабинет, с ходу бросил: «Доброе утро, Ванюша!» — и тут же смутился — у окна в мягком кресле сидел мужчина лет тридцати пяти, лицо у него смуглое, как у южан, а глаза не то голубые, не то карие — не разглядел Аким. Кравченко пожал ему руку и, усадив за стол, спросил:

— Что, небось побеспокоил вас?

— Если надо — значит, беспокой, — хмуро отозвался Аким. Он уже понял, что пригласили его в милицию по какому-то важному делу, потому что обычно при встрече Кравченко угощал его чаем, улыбался, не знал, куда посадить дорогого гостя. «Мы с вами, Аким Петрович, до гроба крещеные, — говорил он. — Когда вижу вас, то кажется, будто встречаюсь со своим отцом — так много у вас с ним общего». Кравченко был сдержан, даже суховат и руку пожал как-то холодно, вроде какую обиду затаил. А может, он сдержан потому, что в кабинете сидел мужчина? Кто он и почему ему надо сидеть, когда разговаривают свои люди?

— Аким Петрович, вы не стесняйтесь, этот товарищ, — кивнул он на незнакомца, — свой человек.

— Для меня все люди добрые…

Незнакомец почему-то усмехнулся, подал голос:

— К сожалению, не все люди добрые, даже близкие порой бывают хуже врагов.

У Акима под глазом суматошно забилась тонкая жилка. «Чего это он так начал разговор? Неужто о Петьке это?» В сердце шевельнулось что-то тяжелое, колючее.

— Враги тоже бывают разные, позволю заметить, — обронил Аким, глядя на незнакомца. — Я вот на войне всякого повидал. А подлее фашиста не видел во всей Европе. Значит, враг он был для меня номер один, и бился я с ним до последнего. А ежели что, то и себя не пощадил бы, вот как не пощадил себя ваш отец, Иван Андреевич.

Аким почувствовал на себе пристальный взгляд незнакомца, видел, что тот хотел ему что-то возразить, но сдержался, кивнул головой Кравченко, и тот сразу же заговорил:

— Факт, фашист враг номер один. Тут вы правы. Но война кончилась давно, а у фашистов есть последователи. Всякие недобрые люди пытаются проникнуть к нам из-за рубежа и делать свое черное дело, Аким Петрович.

Аким нахмурился:

— Я-то при чем тут, Иван Андреевич? Живу тихо, мирно, тружусь в колхозе…

Кравченко встал и обнял его за плечи:

— В тебе не сомневаюсь, Аким Петрович. Как родному отцу могу доверить. О другом у нас речь будет идти. — Подполковник вновь сел на свое место, поправил волосы на голове, отдышался. — Вы небось все гадаете, кто это у меня в кабинете? Познакомьтесь. Сотрудник органов государственной безопасности Игнатов Сергей Иванович. Как видите, Аким Петрович, от вас у меня нет секретов. А нужны вы этому товарищу по очень важному делу…

Аким смутился, попрекнул себя в душе, что косился на незнакомца. И чтобы хоть как-то сгладить свое недовольство, он сказал:

— Вы уж, товарищ майор, не серчайте. Старый я, потому и ворчливый…

— А чего серчать-то? — улыбнулся майор. — Мне вот начальник милиции сказал, что вы человек добрый. На фронте были с его отцом.

— Вы уж сразу давайте, чего медлить-то? — прервал гостя Аким.

— Понял… — Майор придвинул стул ближе, в упор поглядел на Акима и как-то странно, без всякого перехода вдруг спросил: — Вы Петра, своего сына, похоронили?

— А как же! — воскликнул Аким. — Ездил на Север, венок бросал в море… Там, на месте гибели катера. На нем все ребята — их было пятеро — затонули.

Майор тихо сказал:

— Ваш сын жив…

Аким засмеялся:

— Он что, воскрес из мертвых?

— Ваш сын и не был мертвым.

Голос майора прозвучал сурово, в нем Аким уловил скрытый упрек и невольно опустил глаза. Ему бы глядеть на майора, делать вид, что известие о сыне удивило, потрясло его, но он как сел на стул, так и не сдвинулся. Еще никогда в жизни Аким не оказывался в таком дурацком положении. И чтобы хоть как-то унять свою растерянность, он, взглянув на майора, сказал с хрипотцой в голосе:

— Живой, да? А может, ошибка какая случилась?

— Нет, — возразил майор. — Он живой, его видели.

— Кто?

— На северной границе ваш сын ночью пришел в дом колхозного сторожа, старика семидесяти трех лет. Выдал себя за геолога, а пришел, мол, порыбачить. Когда сторож дал сигнал на заставу, он его решил убить. Стукнул чем-то тяжелым по голове. Старик, к счастью, живой оказался. Ему показали фотокарточку вашего сына, и он его опознал.

Аким усмехнулся:

— Петька Рубцов, штурман с «Кита»?

Майор ощупал его цепким взглядом.

— И не Петька, и не Рубцов — Морозов Илья Васильевич. Другая у него фамилия. Курите? — И он протянул Акиму папиросы.

— Значит, из самой Москвы сюда, да? — спросил Аким.

— Да…

Раскуривая папиросу, Аким думал: «Да, мой сын живой. Но я вам его не отдам. Он мой сын… Я сам должен с ним поговорить. Я не перенесу, если вы его арестуете. Не перенесу. Разве понять вам мое горе? Жену похоронил, сам инвалид… А ты, Ванюшка, и этот симпатичный майор даже пороха не нюхали. Вы, как судьи, допрашиваете меня, хотите отнять у меня единственного сына. Ну что же, остался он живой, покается, искупит свою вину и снова станет человеком».

— О чем задумались, Аким Петрович? — спросил майор.

Аким смерил его недобрым взглядом:

— Это мое дело…

Кравченко, уловив в разговоре ветерана раздражение, ласково сказал:

— Не обижайтесь, Аким Петрович. У нас ведь служба. Мы обязаны знать все о тех, кто мешает нам мирно трудиться.

— Знать все? — вспылил Аким. — Тогда скажи, как это мой сын остался живым? Ты видел его?

Кравченко молчал. Майор встал, подошел к Акиму так близко, что тот сразу разглядел его глаза, похожие на цвет морской волны.

— Ваш сын, штурман Рубцов Петр Акимович, в ту ночь доплыл до маяка…

— Сильный он. В нем моя кровь, — вставил Аким. Но ни Кравченко, ни майор не обратили внимания на его слова.

Майор продолжал говорить спокойно, неторопливо:

— Нам неизвестно, как он оказался за рубежом. Но нам известно точно, что он учился в разведшколе и теперь заброшен к нам, в Советский Союз…

«Боже, так и есть, мой сын — враг! А ведь клялся, что мои раны осветили ему дорогу в жизни. Клялся, что ни мою честь, ни матери своей не запятнает. Как же это я, ветеран военного флота, проглядел сына? Как же это я, старый моряк, оплошал?..»

Голос майора каплями свинца жег и жег ему душу:

— Во время вооруженного столкновения на границе ваш сын ранил пограничника и скрылся. Возможно, ночью на дороге он сел на попутную машину, а может быть, добрался до железной дороги, хотя и был ранен. Но он, к сожалению, ушел…

«Рану-то я сразу определил, что от пули, — подумал Аким. — Теперь ясно, откуда у него оружие и деньги. И все же я вам его не отдам. У меня с ним будет свой разговор. Разговор отца с сыном. Он мне клятву давал, и я должен взыскать с него полной мерой…»

Когда майор умолк, Аким спросил:

— Чего вы от меня хотите?

— Если сын появится дома — дайте знать.

«Вы же все можете. Вот и ищите его, — усмехнулся Аким. — Что же это, я, отец, буду ему петлю на шею вешать? Нет уж, вам он нужен, вы его и ищите».

— Если сын объявится дома — дайте знать, — повторил начальник милиции. — Мы задержим его.

Аким взбеленился:

— Я еще не так стар! Есть силенка и у меня, чтобы с ним справиться…

В его голосе прозвучала обида. Кравченко не придал этому значения. Он понимал, как тяжко Акиму Петровичу. Посмотрел ему в лицо и сказал не без сочувствия:

— Больно вам, Аким Петрович. У меня тоже душа не на месте. Петьку я почитал как родного брата. Теперь надо его обезвредить. — И, сделав паузу, добавил: — Если явится, будьте с ним осторожны.

— Чего ему тут делать? — Аким косо взглянул на майора. — Тут его все знают, и вряд ли он сунет сюда нос.

— У него ведь жена осталась, — заговорил майор. — Где она теперь живет, он не знает. Не исключено, что заглянет к вам навести справки.

Акима словно ужалили.

— Какая жена? Вы, товарищ майор, шутник. Холостой он. Правда, была у него на «Ките» радистка Оля…

Майор усмехнулся. Аким заметил, как в его карих глазах вспыхнули искорки. Он тряхнул черным чубом и не то с упреком, не то с обидой изрек:

— Жаль, что не все вы знаете.

— Чего не знаю?

— Оля и есть его жена. Правда, расписаться они не успели.

— Значит, побаловался с девкой — и уже жена? — насупился Аким.

— Она была преданна ему, а это и есть любовь. В поисках Ольги сын придет к вам. Я это чувствую…

Аким, округлив глаза, глядел то на майора, то на начальника милиции.

— Когда-то я искал Ольгу, да не выгорело. Дали бы адресок.

— После скажу вам, — ответил майор. — Пока нельзя…

«Мой сын преступник!» — звенело в ушах Акима. Он глядел на майора и не видел его.

— Я уверен, Аким Петрович, если объявится сын, вы дадите знать начальнику милиции.

— Это я-то, отец, должен заявить на родного сына?

— Да, вы — отец. Я верю вам… На вас могу положиться…

Акиму стало ясно, что теперь его сын должен понести суровое наказание. «А я? Разве я оправдываю его? — спросил Аким себя и сжал пальцы в кулаке так, что они побелели. — Теперь его судьба в моих руках. Я должен все обдумать, не торопясь, все обдумать и взвесить…»

— И еще одна к вам просьба, — попросил майор. — Помогите нам установить личность одного рыбака. Как нам стало известно, в годы войны вместе с вами он служил на корабле…

Майор говорил тихо, неторопливо, но Аким не слушал его. Перед его глазами стоял Петр. Где-то там, на границе, он ранил солдата, у которого есть мать, отец и которые так же, как он, Аким, будут проливать слезы. «Ах ты сукин сын, — чертыхался в душе Аким. — Да как ты поднял руку на своего человека! Неужто у тебя вместо совести грязь на душе! Эх, Петька, ты за свои грехи ответишь сполна. Я-то потребую держать ответ по всей строгости. И никуда ты не уйдешь от меня. Я все дороги тебе перекрою…»

Аким встал, выпрямился и, овладев собой, сказал:

— Я пойду… Домой мне надо. О рыбаке потом, ладно? Я не могу, товарищ майор, сердце мечется, как рыба в сети. Я приду завтра.