След торпеды

10

Марков торопливо сбежал по трапу на причал.

По бригаде дежурил капитан 2-го ранга Игорь Соловьев, его тезка, у которого в прошлом году он принял корабль. «Алмаз» был в соединении на хорошем счету. Соловьев не скрывал, что с грустью расстается с ним. «Накрепко засел во мне корабль, — признавался он Маркову. — Мой он от киля до клотика. Ты уж, тезка, гляди за ним».

Соловьев добродушно улыбнулся, поздоровался с Марковым, словно не видел его вечность. Забросал с ходу вопросами: «Как там штурман — лейтенант Руднев? Пришелся ли по душе капитан-лейтенант Лысенков? Не уехал ли в отпуск замполит Румянцев?» Потом похвалил Маркова за то, что тот вовремя задержал иностранное судно.

— Молодец! Судно от тебя не ушло. Ловко ты его заштопал, — сказал капитан 2-го ранга и тут же выразил сожаление, что ему не довелось видеть «рыбаков», у которых в трюме не было ни одной рыбешки. — Капитан пытался, значит, укрыться за каменистой грядой? Уж эти «рыбачки»…

— У меня не разгуляется, — усмехнулся Марков и сел на стул. — Дай закурить.

— Нет, Игорь, у тебя определенно талант морехода. — Соловьев протянул ему пачку сигарет.

Марков спросил Соловьева, а знает ли он, что такое талант?

— Гадаешь, да? — улыбнулся капитан 3-го ранга. — А я тебе скажу, дружище. Талант — как породистый конь, необходимо научиться управлять им, а если дергать повод во все стороны, конь превратится в клячу. Не мои это слова — Максима Горького. Понял? А кое-кто именно дергает повод во все стороны.

— Громов? — спросил Соловьев.

— А ты, Игорь, догадливый, — Марков мрачнел. — Что-то я с ним конфликтую… То одно, то другое… Вот вернулся из дозора и не могу утверждать, что сделал все так, как полагалось.

— Значит, ты — породистый конь, а вот управлять тобой комбриг не может. И ты, чего доброго, вместо породистого коня превратишься в клячу. Так? — Соловьев произнес это с иронией в голосе.

— Выходит, что так… — Марков затянулся дымом сигареты. — А как тут?

— Спокойно. Ты небось к комбригу?

— Из дозора только. Доложить надо.

— Я так и понял, — Соловьев взглянул на часы. Было пять минут десятого. — Он с Москвой говорит, кажется, с капитаном первого ранга Егоровым. Подожди, скоро освободится. Да, а что там с подводной лодкой случилось?

— А тебе чего? — удивился Марков.

— Как — чего? Я ведь дежурный по бригаде, — встрепенулся Соловьев. — И потом, я бывший командир «Алмаза». Меня волнует, как живет мой корабль.

Марков пристально посмотрел на Соловьева, загасил окурок.

— На душе муторно, — признался он. — Понимаешь, матрос Егоров, ну этот сын каперанга, подвел меня. Доложил, что подводную лодку слышит, а ее-то и близко не было. Перенервничал я, устал чертовски. Всю ночь глаз не сомкнул — у острова Баклан ходить небезопасно. Сам же говорил: едва не угодил на камни.

— Было такое, — капитан 2-го ранга смял папиросу в черной массивной пепельнице. — Я тогда шел на задержание иностранной шхуны. Ветер. На море крутая волна. Сумерки окутали все вокруг. Мне будто кто-то марлю на глаза повязал. А шхуна неожиданно повернула в узкий проход между островами Баклан и Северный. Вот-вот уйдет. Что делать? Я приказал вахтенному офицеру дать полный ход. Прикинул место корабля на карте. Мы уже почти догнали шхуну, и вдруг рядом с кораблем я увидел глыбастые камни. У меня аж сердце зашлось. «Алмаз» в пяти метрах застыл от скалы. — Соловьев снял с головы фуражку. — Видишь виски? Думаешь, соль морская осела? Седина! Вот так, Игорь. Ты бойся тех злополучных островов.

— Благодарю за предупреждение, — Марков улыбнулся. — Я не из робкого десятка. Мне даже интересно оказаться рядом с камнями. Я видел их. Как клыки мамонта. — Он еще хотел что-то сказать, но Соловьев прервал его и вновь спросил о подводной лодке:

— Ну, ладно, матрос ошибся. А ты? Ты, Игорь, объявил по кораблю боевую тревогу?

Маркова словно укололи иглой, он попытался улыбнуться и не мог.

— Зачем? Акустик ведь ошибся…

— Да ты что, тезка, простые вещи не понимаешь? — удивился капитан 2-го ранга. — Это же после выяснилось, что акустик напутал. Ведь он доложил о лодке. Ты обязан был тут же, немедленно объявить по кораблю боевую тревогу.

«Пожалуй, он прав, — горько подумал Марков. — И в самом деле, почему я не объявил на корабле тревогу? Почему не стал маневрировать?.. Ну берегись! Комбриг нарвет чуб».

— Я допустил ошибку, — признался Марков. И так сурово прозвучал его голос, так искренне, что Соловьев понял: командир «Алмаза» не фальшивил. Он впервые видел его таким удрученным.

— Не волнуйся, — успокоил Маркова капитан 2-го ранга. — Тебе еще придется давать объяснения комбригу. А вот и он, кажется, идет.

Дверь распахнулась, и из кабинета вышел комбриг Громов. Без фуражки, в одной тужурке. Видно, разговор по телефону с капитаном 1-го ранга Егоровым был для него не весьма приятный, потому что лицо у него было хмурым.

— Марков?! — удивился он. — Легок на помине. С моря, значит? Ну и как там, в дозоре?

Марков неторопливо доложил о том, что иностранное рыболовецкое судно нарушило советские территориальные воды и пришлось принять меры. А так все в порядке.

— В порядке? — загадочно переспросил капитан 1-го ранга. — Вот что, вы мне тут розовую водичку, товарищ Марков, не лейте. Я этого не люблю. Вода, она есть вода… Скажите, пожалуйста, кто там на корабле слышал шумы от винтов подводной лодки? Кажется, матрос Егоров? — Громов кивнул в сторону дежурного: — Что, Соловьев выдумал?

— Нет, — смутился Марков. — Я сам ему об этом сообщил, но не для доклада вам, товарищ комбриг. Для ориентировки. Я готов доложить подробности.

— Вот это интересно! — воскликнул Громов. — Заходите ко мне.

Марков начал свой доклад с того момента, когда корабль вышел в заданный район. Комбриг внимательно слушал его, он даже кое-что записывал в свой блокнот, и командиру «Алмаза» это показалось странным, ибо никогда он не видел, чтобы Громов что-либо писал; не делал он этого ни на совещаниях, ни во время докладов; не делал этого сам и скептически относился к тем, кто прибегал к помощи блокнота. Нередко даже иронизировал: «Что, и в дозоре на мостике будете писать? Нет, там писать некогда. Там надо мигом принимать нужные решения». Странно, но Громов не только делал записи в блокноте, но попросил Маркова дважды уточнить время и место появления судна. Потом подошел к карте, которая висела на стене, повел указкой в то место, где находились острова и примыкавшая к ним каменистая гряда, спросил:

— Здесь?

— Так точно.

— И рыба там есть?

— Наши рыбаки говорят, у островов вместо рыбы можно подцепить «рогатую смерть». — Марков, заметив недоумение на лице Громова, поспешно пояснил: — Там в годы войны фрицы выставляли минные поля, чтобы наши корабли не могли пройти вдоль каменистой гряды. А три года назад там разбился катер.

— Все знаю. Однако чужое судно туда почему-то наведалось. Вот и генерала это крайне обеспокоило, — Громов взглянул на Маркова. — Скажите, на судне осмотровая группа ничего не заметила?

— Ничего особенного. Правда, сети в трюме были сухие. Но, видно, капитан не успел их выставить. Мы неожиданно выскочили из-за каменной гряды.

— А еще что?

Капитан 1-го ранга смотрел на Маркова прямо, с легким прищуром глаз, на его худощавом, с черными бакенбардами лице не было и тени удивления, как будто он заранее знал, что скажет ему капитан 3-го ранга. Это и озадачило Игоря Андреевича. Он не сразу ответил, размышлял, старался вспомнить все детали, связанные с задержанием судна. Нарушитель как нарушитель, не спорил, не доказывал свою правоту, а корректно и честно признал свою вину, правда, оправдывался: «Дьяволь, дизель закапризничал, как старый фрау».

— Отказал у них двигатель, — наконец заговорил Марков. И тут же уточнил: — Возможно, капитан сознательно вывел его из строя. И все же…

— Что означает ваше «и все же»?

Марков не выдержал и одним махом выложил свои сомнения:

— Судно рыбачило в опасном для плавания районе… Капитан все же рисковал. На судне обнаружили буй со стальным тросом. Сети были сухими…

— У вас все? — уточнил Громов.

— Я не имею привычки что-либо оставлять на следующий доклад, — с обидой в голосе ответил командир «Алмаза».

Громов сделал вид, что ничего этого не заметил, хотя и нахмурил кустистые брови.

— Вот что, Игорь Андреевич, пока идите. — Громов поднялся из-за стола. — Я тороплюсь в штаб… В этом деле мне не все ясно, да и вам тоже.

— Если честно, то меня больше волнует не рыболовецкое судно, а подводная лодка, — признался Марков.

Он ожидал, что Громов поддержит его, разделит с ним тревогу, но комбриг насмешливо заметил:

— Меня беспокоит вся история с «рыбаками», но не отдельные эпизоды. — Громов достал сигареты. — Теория и практика в нашем деле неразрывны. Не зря ведь говорят, что наука — полководец, а практика — солдат. Я хочу быть и полководцем, и солдатом.

— Вы — старший начальник, стало быть, мой учитель, и я обязан всегда это помнить.

Громов добродушно улыбнулся:

— Жалок тот ученик, который не стремится превзойти своего учителя. Чьи это слова, не помните? Кажется, Леонардо да Винчи. Но суть не в этом — в истине. Не надо думать, что если я комбриг, то все могу, все предвижу. Если вы так думаете, то этим принижаете себя, свои знания. Я верю вам, что подводной лодки не было, что акустик напутал. А вот вы уверены, что это истина? Может, прав акустик? Там, где вы были, весьма важный район. Кстати, лет десять тому назад, когда я был командиром корабля, мы не однажды засекали субмарины. Одну даже заставили всплыть… Вот оно что, Игорь Андреевич. Ну, ладно, идите, потом еще поговорим. И нос не вешайте, а то посажу на гауптвахту.

Марков не принял шутливого тона комбрига:

— Я постараюсь разобраться, была лодка или нет. Но хотел бы заметить, что в дозоре морем не любовался. Старался делать то, что мне положено. Смею добавить, что не экзотика влекла меня на Север…

И, повернувшись, он вышел из кабинета.

«Прыткий, как рысак, надо его сдерживать, а то и до беды недалеко», — подумал Громов, глядя вслед командиру «Алмаза».

Марков еще издали услышал голос боцмана, который что-то говорил матросам, делавшим приборку на верхней палубе. Отдав честь Военно-морскому флагу, Марков заглянул в штурманскую рубку. Лейтенант Руднев сидел за узким маленьким столиком и что-то усердно чертил на листке бумаги, тихо напевая: «Морская граница, морская граница, ты в сердце запала мое…» Увидев командира, он вскочил со стула, добродушно-веселое лицо его стало серьезным.

— Опять чайку белогрудую рисуете? — в карих глазах командира загорелись искорки. Высокий, чуть сутулый, с загорелым лицом, он как-то неловко стоял в рубке, нагнув голову, но, расстегнув пуговицы шинели, тут же сел, тяжко вздохнув, словно нес тяжелый груз. Лейтенант все еще стоял по команде «смирно». — Садись. Ты же знаешь, Руднев, я не формалист… Ты, значит, рисуешь белогрудую чайку? Не лучше ли субмарину нарисовать?

Руднев смутился:

— Не угадали, товарищ командир… Старая фотокарточка, кое-что поправляю. Вот, взгляните…

Марков так и впился взглядом в снимок, на котором был запечатлен корабль. Он стоял у берега, прижавшись к деревянному настилу причала.

— Что это?

— Тральщик номер сто. Им командовал ваш отец, Андрей Петрович Марков. Я обещал вам достать фото этого корабля. Мне прислали его из музея. Возьмите, товарищ командир.

Марков растерянно глядел на старый корабль Северного флота. Вот верхняя палуба, корма… Вот тут, выше палубы, командирский мостик. Во время взрыва торпеды отец, видимо, находился на нем. Потом корабль затонул. Мать рассказывала, что погиб весь экипаж, никто не спасся. Потом, уже после войны, когда Игорю исполнилось пять лет, она ездила на Север. Но ничего нового об отце не узнала. То, что корабль торпедировала немецкая подводная лодка, это подтвердили, а вот нового ничего не узнала. Хотела взять щепотку земли с его могилы, да могилы-то нет.

«Отцу так хотелось увидеть тебя с Павликом, да вот не пришлось», — часто говорила ему мать.

Письма, которые она сохранила, он читал не раз и не два, и особенно одно из них — короткое, как выстрел, но в нем столько было взволнованности, что у Игоря щемило сердце.

— Спасибо, Павел, — тихо сказал Марков. И, спрятав фотокарточку в карман, заговорил о прошедшем походе: — Может, и вправду была субмарина?

— И я о ней все кумекаю, — сознался Руднев. — Кое-что даже начертил. — Лейтенант подвинул командиру листок бумаги, взял карандаш. — Посмотрите, что получается. Вот остров Баклан, напротив — Северный, а между ними узкий каменистый проход. За островками наша морская граница. Пройдешь узкостью, и главная база нашего флота как на ладони. Вы поняли?

— Хотите сказать, что для подводной лодки места опасные? — задумчиво спросил Марков.

— Верно, опасные, но и самые подходящие, чтобы вести отсюда разведку, — уточнил штурман. — И потом… — Руднев посмотрел на командира, не решаясь продолжать разговор, но, увидев, как тот озабочен, все же продолжил: — Когда матрос Егоров доложил вам о том, что слышит шумы от подводной лодки, я мигом нанес на карту ее курс.

— И что же? — насторожился командир.

Штурман сказал, что она находилась примерно в трех милях от острова Баклан. А в этом районе в годы войны немецкие субмарины выставляли мины, чтобы наши корабли не выходили на просторы Баренцева моря.

Руднев говорил горячо, вдохновенно. Марков не перебивал его. Он умел слушать людей, особенно если речь шла о боевых делах кораблей, о службе… Так было вчера, так будет и завтра, так будет все время, пока он командует сторожевым кораблем. На «Алмазе», казалось бы, все идет своим чередом, все отмерено строго по часам, отлажено до автоматизма. И вдруг — осечка. Казнил он себя в эти минуты, казнил за то, что серьезно не вник в доклад акустика. Ему казалось, если в прошлый раз он снял Егорова с вахты за грубое нарушение инструкции, то и в этот раз матрос допустил ошибку. Вряд ли следовало так легко, даже бездумно относиться к докладу вахтенного акустика. Да, матросу Егорову он не доверял, но ведь и сам он как командир не все сделал…

— Я, товарищ командир, все больше думаю, что лодка могла быть, — нарушил раздумья Маркова штурман. — Я в этом не убежден, но есть такая догадка.

— Я догадок не терплю, — Марков косо взглянул на лейтенанта. — Только не подумай, что красуюсь. Во мне этого нет… Море, где с тобой плаваем, частенько бередит душу. Понимаешь, отец мой тут плавал. И мне тут легче дышится. Я тебе скажу, что в нашем море кровь да слезы. Тут уж весь выкладывайся, не щади себя…

— Щадить, конечно, себя не надо, — согласился штурман и поймал себя на мысли, что командир может превратно истолковать, не понять его слова, поэтому поспешил уточнить свою мысль: — Я к тому, что надо уметь и выстоять, когда надо. Не быть самонадеянным, ибо это может дорого стоить командиру…

Марков согласно кивнул, помолчал с минуту.

— Ладно, давайте анализировать обстановку. Итак, где у нас есть косяки окуня? Севернее острова Баклан! А судно «рыбачило» при входе в узкость. Почему? Это — раз. Во-вторых, была ли там лодка? Я сомневаюсь. Сам же говорил, что в этом месте подводные камни, скалы, легко разбиться. Егоров — молодой акустик, шум винтов судна принял за подводную лодку. Помнишь, был у нас в гостях на День пограничника отец мичмана Капицы? Он рассказывал такую историю. Акустик нашего корабля стадо касаток принял за немецкую лодку. Вышли в атаку. Взорвались глубинные бомбы. А всплыли… оглушенные касатки. Да, музыка моря… Тут, лейтенант, слух у человека должен быть особенный. А есть ли этот слух у Егорова? Теряется он в сложной обстановке. Одним словом — гитарист, а не акустик. И потом, — продолжал капитан 3-го ранга, — проход между скалистыми островами очень опасен для судоходства. Тут и наш «Алмаз» может наскочить на камни.

Руднев не мог разделить точку зрения командира, но промолчал. Матрос Егоров пришелся ему по душе: серьезный, вдумчивый, начитанный. Незадолго до выхода в море на корабль принесли почту. Руднев увидел, как он, уединившись у орудия, читал письмо. Лицо матроса стало хмурым, задумчивым. Штурман подошел к нему, спросил, что случилось. Егоров свернул листок, помялся, а потом с тревогой в голосе заговорил:

— Света едет в Ленинград. У ее матери какие-то неприятности… Прочтите, товарищ лейтенант.

— Неудобно читать чужие письма, — смутился штурман.

— Я прошу вас…

Руднев прочел письмо, и на его худощавом лице появилась улыбка:

— Любит она вас, потому и просит поехать. Кто у нее родители?

— Мать — врач районной поликлиники. Отец работает слесарем на Путиловском заводе.

— Отпуск вам не положен, — заметил Руднев. — Еще и года не прошло, как прибыли на корабль… Вот что, скажите ей, мол, уходим далеко в море, а вернемся, будешь просить у командира отпуск. У вас с ней серьезно?

— Навсегда…

— Понятно… — Руднев помолчал. — А как отец?

— Ее?

— Нет, ваш.

— Я ему ничего не писал. Познакомился со Светой в Кронштадте, на танцах. Скажу вам честно, Павел Семенович, — я люблю Свету и в обиду ее не дам.

— Правильно! — поддержал лейтенант. — Я вот тоже женился в Ленинграде. Привез жену в село и говорю маме: «Вот она, моя подруга жизни, прошу любить и жаловать». А теперь у меня малыш растет…

Вспомнив это, штурман подумал: нет, не может Егоров обманывать, парень он серьезный, а то, что любит играть на гитаре, так в этом нет ничего плохого. Об этом он и сказал Маркову и тут же добавил:

— Я еще покумекаю на карте, посмотрю лоцию, поговорю с акустиком, а уж потом…

Марков прервал его:

— Добро!

Через час по кораблю раздался сигнал на обед. За столом Марков был грустный. Это заметили все, особенно помощник. Он-то и подал первым голос, высказав мысль, что лодка не могла нарушить наши территориальные воды. Однако ему решительно возразил командир электромеханической боевой части, напомнив случай с английской подводной лодкой. В девятнадцатом году она скрытно вошла на Балтике в Копорский залив и предприняла атаку против балтийских эсминцев «Азарда» и «Гавриила». Командир английской лодки, перед тем как произвести торпедную атаку, решил всплыть, чтобы лучше разглядеть советские корабли. Комендор Богов с эсминца «Азард» заметил рубку подводной лодки и первым выстрелом из носового орудия попал в нее. Лодка затонула. И не зря в честь подвига комендора Богова на Балтике сложили песню, ее поют и поныне.

Задетый за живое, капитан-лейтенант Лысенков сказал:

— Если желаете, я могу рассказать, как эта бывшая английская лодка потом плавала под нашим советским флагом.

— Я не историк, и мне это ни к чему, — насупился инженер-механик.

— Вот и зря, — вмешался в разговор командир. — История — вещь полезная…

Лысенков поведал о том, как в 1928 году, то есть спустя девять лет после потопления английской подводной лодки в Копорском заливе, эпроновцы подняли ее со дна залива. По тем временам это была одна из новейших подводных лодок в мире. Вскоре лодку отремонтировали, она прошла ходовые испытания и долгое время плавала под советским флагом.

— Ну, этого быть не может! — возразил начальник радиотехнической службы. — Если лодка плавала в составе советского Флота, то почему ее не переименовали?

Лысенков развел руками.

— А я не верю, Сергей Васильевич, — заметил Марков. — Вы, такой эрудированный офицер — и вдруг не знаете. Небось решили меня проверить?

Лысенков покраснел, сказал, что он действительно не знает деталей.

— А я знаю, — Марков отодвинул в сторону тарелку. — Помните, в прошлом году на нашем корабле ходил в море вице-адмирал Холостяков?

— Помню.

— Георгий Никитич Холостяков в молодости ходил старпомом на этой лодке. Он рассказывал мне немало интересного о ней. При восстановлении лодки обсуждался вопрос: следует ли изменить ее внешний вид? Рубка-то была повреждена снарядом. Решили оставить ей вместе с прежним названием и «английскую» внешность. «Мы видели особый смысл в том, — подчеркивал адмирал, — что в лодке, принадлежащей Рабоче-Крестьянскому Красному Флоту, будут узнавать ту самую Л-55, которая была потоплена в девятнадцатом году. Пусть все, с кем придется встретиться в море, принимают к сведению, чем кончается для любителей военных авантюр вторжение в советские воды». Кстати, — продолжал капитан 3-го ранга, — небезынтересно знать, что составители английского морского справочника, когда им пришлось отнести Л-55 к флоту СССР, сопроводили эту строку странным примечанием: «По неподтвержденным сведениям, снова потонула». Но лодка не потонула. На Балтике она охраняла те самые воды, куда вторгалась врагом. И еще одна важная деталь. На этой лодке побывали народный комиссар по военным и морским делам Климент Ефремович Ворошилов и легендарный командарм Первой Конной армии Семен Михайлович Буденный, в то время начальник инспекции кавалерии Красной Армии. После осмотра лодки командир спросил наркома, как будет называться лодка после введения ее в строй. «А вам не нравится прежнее английское название?» — в свою очередь спросил нарком. «Нет, почему же. По-моему, оно годится», — ответил командир. «Тогда пускай так и останется — эль-пятьдесят пять». Я смотрел на адмирала и завидовал ему. Быть старпомом такой лодки!

— Когда я услышал доклад акустика Егорова о шумах винтов подводной лодки, — заговорил штурман, — то невольно подумал: вот бы и нам атаковать лодку, заставить ее всплыть, чтобы неповадно было ей впредь нарушать наши территориальные воды.

— Никакой лодки в районе острова не было, — бросил реплику начальник радиотехнической службы. — Просто матрос Егоров напутал. Верно, товарищ командир?

Все, кто обедал в кают-компании, устремили взоры на Маркова. Командир ответил не сразу, словно размышлял, надо ли ему говорить, потом тихо произнес:

— Трудно гадать, тут важно все обдумать, взвесить. Я жалею лишь об одном, что вахту в тот раз нес не мичман Капица. Уж он-то не подвел бы! — Капитан 3-го ранга встал. — Прошу всех офицеров быть в кают-компании в шестнадцать ноль-ноль. Поговорим о дозоре. Вам, лейтенант Руднев, к утру приготовить карты, еще раз выверить курсы корабля.

— Будет начальство? — поинтересовался штурман.

— Таких вопросов прошу не задавать, — оборвал его командир. — Вам дано задание — выполняйте!

В каюте Марков задумался: «Может, побеседовать с акустиком? — И тут же отверг эту мысль: — Нет уж, пусть беседой займется замполит. Это его дело — находить дорожки к сердцу…»

В это время матрос Егоров сидел в кубрике удрученный. Минувший дозор оставил в его душе гнетущее впечатление. И злился он прежде всего на себя, потому что, как выразился командир, «принял моську за слона». Неделю назад, когда корабль вернулся из дозора, Егоров всю ночь нес вахту, страшно устал, хотелось спать. Только уснул, и тут его разбудил мичман Капица.

— Ну, чего? Я свою вахту отстоял, — спросонья огрызнулся матрос.

— Письмо вам из дому, — тихо сказал мичман.

Егоров встал, протер глаза.

— Извините… — Он надорвал конверт, и, по мере того как читал, лицо его мрачнело.

— Что, беда? — насторожился мичман.

— Батя жив-здоров. Мать в больнице лежала. Аппендикс ей удалили.

Матрос вновь стал читать письмо.

Егоров отложил письмо в сторону. Вспомнил, как провожали его на военную службу. Мать заплакала. Отец все шептал ей на ухо: «Чего ты, Зина? Не на войну ведь идет. Хорошо ему будет на корабле. На море всегда свежий воздух, питание что надо, да и ребята там дружные».

Мать, утирая глаза, говорила, что служба на море опаснее, чем на войне. На войне открытый враг, а тут враг всячески маскируется, попробуй узнай его. Мать вспоминала рассказ соседки, как один нарушитель пытался пробраться на нашу территорию, но его заметили пограничники. Приказали ему остановиться, а он стал стрелять. Одного нашего парня ранил. «Сама я читала в журнале, — говорила соседка, — так что служба на море самая что ни есть опасная…» Света, с которой он дружил, все улыбалась: «Ты не влюбись на море в русалку. Говорят, на море русалок, как чаек».

И только когда уже прощались, робко поцеловала его в щеку и шепнула на ухо: «Буду ждать. Ты не забывай меня».

Когда Егоров начал службу на корабле, он написал матери. Были в его письме такие строчки:

Что теперь он напишет домой?

В кубрик вошел мичман Капица.

— Вы здесь. А я вас ищу. — Он сел рядом, ладонью пригладил на голове короткие волосы. — Гитару зачем с собой притащили?

— Подарили, товарищ мичман.

— Кто?

— Рыбаки. Мы у них с концертом выступали.

— И вы, конечно, бренчали на гитаре?

— Нет, я плясал «Яблочко».

— Артист! — удивился мичман. — Так, так, теперь бы нам еще балалайку, аккордеон, и пожалуйста, свой ансамбль. Что-то вроде «Морские витязи», да?

— На корабле можно и ансамбль создать.

— Не густо мыслишь, акустик. Ну а как море? По душе?

— Привыкаю, товарищ мичман. Никак не подберу мотив. Вот если бы вы стали дирижировать, тогда другое дело…

Мичман пытливо посмотрел в лицо матроса:

— Дирижер нужен, значит?

— Ага.

«Я тебе покажу дирижера, сукин сын!» — едва не выругался мичман. А вслух сказал не без упрека:

— Вот что, Егоров-младший, дирижером я не стану, а научить вас «читать» море — постараюсь. До седьмого пота буду гонять на тренировках.

Матрос ехидно спросил:

— Вот вы сказали, что я Егоров-младший? А кто же тогда Егоров-старший?

— Ваш отец, капитан первого ранга Михаил Григорьевич Егоров, в прошлом рулевой торпедного катера. Уж я-то знаю!

Матрос насупился: «А вот и не знаешь!.. И я тебе ничего не скажу, считай меня его сыном, хотя есть тут одна зацепка. Такая, что до слез проймет…»

— Чего притихли? — спросил мичман. — Испугались, что о вашей службе напишу отцу? Нет, Егоров, я не стану жаловаться вашему родителю. Никогда! Почему, да? Отвечу: во-первых, мне неприлично писать ставшему начальнику, каким для меня является капитан первого ранга товарищ Егоров, во-вторых, не в моей натуре жаловаться на своих подчиненных. Ты небось слыхал, что для командира важно понять душу подчиненного.

Егоров улыбнулся:

— Ох и тяжко вам будет понимать мою душу!

— Тот, кто увидел мрак, тот увидит и солнце.

— Я вас не понял…

В дозоре случилось такое, чего мичман никак не ожидал. Ему было обидно за матроса, но Капица умел сдерживать свои эмоции. Говорил он спокойно, ибо знал, как порой раним человек.

— Прохлопали подводную лодку. Это и есть мрак. А солнце… — мичман замялся. — Когда-то и твоя душа посветлеет.

— Душа посветлеет… — тихо повторил Егоров слова мичмана. — А вы уверены, что она у меня темная?

— Может, и не уверен. Впрочем, — добавил мичман, — не стоит ловить меня на слове. Вы, надеюсь, не забыли тот день, когда пришли на корабль?

— Разумеется…

— Я тогда говорил вам, что море — тяжелое ремесло. А охрана границы — это уже не ремесло, а долг. Ваш, мой — всех, кто на корабле. Может, я красиво высказался… Я к тому, что на службе дело не выбирают… Ладно… Скажите мне, что вы решили?

— Как что? — удивился акустик. — Разве вы не слышали, о чем говорил командир? Он сказал: мое место — на берегу. Такие, как я, тугие на ухо, на корабле не нужны. Вот я и собираюсь на бережок. Возьму с собой гитару и где-то определюсь.

Мичман странно поглядел на матроса.

— На берег, значит?

— А что, там не так уж плохо! — бодрился акустик, хотя голос у него слегка дрожал. — Уже и докладную написал…

— Можно прочесть? — спросил Капица.

— Я тороплюсь, командир может уйти в штаб, — и Егоров направился к выходу.

Мичман на секунду растерялся.

— Послушай, Егоров, — окликнул он матроса. — Ты подумай… Разве с корабля ты бежишь? От себя бежишь… Так-то, товарищ сын каперанга. И еще я тебе скажу — безвольный ты, Егоров.

— Я безвольный? — возмутился матрос, покраснев. — Может, я душой прирос к кораблю, а теперь вот надо рвать все. Больно, тяжко — а надо рвать! Что, не верите?

— Чего кричишь? — усмехнулся мичман. — Сила человека не в его эмоциях, в спокойствии… Вот что, Юрий, ты свой рапорт порви…

Но матрос уже выскочил из кубрика.

«Кипяток!» — подумал о нем мичман.

…Кто-то постучал в дверь. Марков встал. Перед ним появился матрос Егоров.

— Разрешите, товарищ командир?

— Ну-ну, заходите, — капитан 3-го ранга закрыл дверь, усадил матроса в кресло, рядом с собой. Глядя на матроса, спросил: — Как дальше жить будем?

Матрос смутился:

— Море, оно, конечно, горластое…

— Я не об этом, — Марков взял со стола лист бумаги, подержал его в руках. — Вот отчет пишу о дозоре и о том, как бы «обнаружили» подводную лодку. Что мне написать комбригу, не подскажете?

На лице матроса появились белые пятна.

— Я уже все доложил вам, товарищ командир. Не могу выдумывать, не могу и отрицать…

— Была, значит, чужая лодка? — перебил Егорова Марков.

— Я уже все доложил вам, товарищ командир, — глухо повторил матрос и тут же встал: — Разрешите выйти?

— Куда?

— В кубрик…

— А зачем вы пришли? — голос командира дрогнул, и Егоров понял, что Марков обиделся. Он вынул из кармана брюк вдвое свернутый лист бумаги и протянул его командиру.

— Тут все написано. Я прошу списать меня с корабля. И как можно скорее. Я не хочу, не желаю плавать на «Алмазе»!

Марков взял докладную, прочел. Однако там была указана другая причина, почему матрос решил уйти на берег.

«Ишь ты, благодетель, — усмехнулся в душе Марков. — Меня, что ли, щадит?..»

Егоров горько усмехнулся:

— Вы — командир, и я не желаю, чтобы вас упрекали… — Он умолк, косо посмотрел на капитана 3-го ранга. Тот курил, глядя куда-то в сторону иллюминатора, и, казалось, думал о чем-то своем. Смутила его не докладная — он хотел, чтобы матрос ушел с «Алмаза» то ли на берег, то ли на другой корабль, а себе подобрать «цепкого» акустика. Смутило Маркова другое — от него бежит матрос. Куда-нибудь, только бы уйти с «Алмаза».

— Ты, Егоров, садись, чего стоять? — миролюбиво сказал командир, перейдя на «ты». — Я, разумеется, рад буду списать тебя на берег, но кое о чем надо нам поговорить. Только ты, пожалуйста, не обижайся…

Маркову не хотелось заигрывать с матросом, это не в его духе, но и не желал он выглядеть в глазах Егорова этаким простачком, с которым можно быть на одной ноге. Для него никогда не существовало людей идеальных, он считал, что, как бы ни был талантлив командир, он тоже может ошибиться. С людьми Марков всегда был прям, категоричен и, что еще очень важно — никогда не лукавил. Не лукавил он и теперь, когда прочел докладную матроса. И все же в душе Маркова шевельнулось недоброе чувство — матрос бежит от него.

— Послушай, Егоров, а я могу поступить с тобой иначе, — вдруг сказал капитан 3-го ранга. Он сделал паузу, посмотрел на матроса. Егоров молчал, крепко сжав губы. — О тебе я напишу твоему отцу, капитану первого ранга Егорову. Он сам плавал на кораблях. Правильно поймет мою тревогу. Я не думаю, что он погладит тебя по головке. У меня тоже есть сын, но если бы мне написали, что он на корабле валяет дурака, я бы ему этого не простил. Чего усмехаешься, Егоров? Конечно, с твоим отцом говорить нелегко. Но мне, командиру, он поверит. И я не побоюсь написать ему все как есть…

Матрос Егоров глухо, но твердо сказал:

— Мой отец далеко… Вам к нему не добраться…

На палубе кто-то пробежал, тяжелый топот сапог стих где-то у трапа.

— Я доберусь, — возразил Марков. — Вот зайду вечерком в штаб и позвоню твоему отцу. Я не постесняюсь это сделать, потому что твоя судьба ему небезразлична. Нет, Егоров, судьба сына для любого отца небезразлична. И ты, пожалуйста, не думай, что я пугаю тебя.

На лице матроса вспыхнула злая, надменная усмешка. Он глухо выдавил:

— Мой отец далеко… — И, пристально взглянув на командира, спросил: — А ваш отец где?

— Мой в океане… Он погиб вместе со своим кораблем.

— Вот-вот, в океане, — вздохнул матрос. — Мы с вами крестники.

— Я что-то вас не понимаю.

— У меня нет отца, — глухо повторил матрос. — Он, как и ваш, погиб в море.

Марков вскочил со стула:

— Как? А капитан первого ранга Егоров?

— Он не родной мне отец. Отчим. Только я не хочу, чтобы об этом узнал весь корабль. Я вас очень прошу…

— Да, да… Я никому ни слова… — заверил Марков.

Матрос продолжил:

— Мой отец был рыбаком. Он плавал на траулере старшим помощником капитана. Мне было семь лет, когда он умер… Я всю ночь с мамой сидел у его постели. Он умер на моих глазах…

— А что случилось?

— Беда случилась, — голос у Егорова звучал как туго натянутая струна, то и дело прерывался. — Траулер ловил рыбу у мыса. Ночью дело было. Выбрали трал, а в нем оказалась мина. Перед этим море сильно штормило, ее, видно, где-то сорвало с минрепа. Она попала в трал. Ну, и взорвалась на палубе. Отец стоял на капитанском мостике, и его ранило в голову. Трое суток не приходил в сознание, а потом очнулся… Он держал мою руку и говорил, чтобы я не обижал мать и чтобы помнил о нем… Я тогда плакал. Ну а потом мы похоронили его. Долго жили в Мурманске. Там мама и познакомилась с Михаилом Григорьевичем Егоровым, стала его женой. Может, он и хороший человек, но я его не люблю. Я люблю своего отца и никогда его не забуду. Никогда!.. А капитану первого ранга Егорову жалуйтесь. Мне все равно.

— Зачем же так? — удивился Марков. — Ты же носишь его фамилию. И потом, Егоров — герой войны. Я слышал о том, что он храбро воевал.

Матрос усмехнулся:

— Он герой, да? Вы что-то путаете… Он бы мне рассказал. Нет, мой отчим не герой. Отец был смелым, решительным и погиб как герой. Капитан траулера рассказывал, что, даже раненный, он спасал людей и судно, а о себе не думал… — голос у матроса дрогнул, он прикрыл ладонью лицо, командир не видел, как из глаз выкатилась предательская слеза.

— Ты извини, — у Маркова перехватило горло. — Я об этом не знал. Извини…

Командир и акустик помолчали. Потом матрос поднялся:

— Разрешите идти?

— Иди, Егоров. Потом…

Матрос шагнул к двери, но тут же вернулся:

— Я забыл свою докладную.

— Возьми. Я не возражаю.

Марков, оставшись один, присел в кресло. Он почувствовал, как сжало сердце, но боль тут же утихла. Дорожка к сердцу матроса… Как-то неожиданно нашел ее Марков. Он еще не знал, как поступит с просьбой матроса списать его на берег, но в одном был уверен — Егоров открыл ему свою душу, доверился. А доверие многое значит…

— Ты здесь? — В дверях стоял замполит Румянцев. — Как дела?

— Все по-старому, — сердито отозвался Марков. — Как там, в политотделе?

— Нас приглашают туда к пяти часам вечера, — сказал замполит. — По вопросу торжественного ритуала. Адмиралу очень это пришлось по душе. Он хочет, чтобы мы поделились своим опытом на совещании партактива. Пойдешь?

— Чего спрашиваешь, сам же знаешь, что пойду, — проворчал Марков.

— Ну а что решил с матросом?

— А что решать? — воскликнул Марков. — Будет служить на «Алмазе». Ну а подводная лодка… — Капитан 3-го ранга встал. — Не все мне ясно с этой лодкой.

«Странно, вчера кричал на Егорова, а сейчас — будет служить на корабле», — подумал замполит, но решил поговорить об этом с командиром после партактива.