Скрипнула дверь, и в каюту заглянул капитан Капица.
— Можно? — спросил он и, не дождавшись ответа, вошел. — Вещи сына собрали? Ну вот и хорошо. — Он сел рядом, вздохнул. — По правде, мне жаль штурмана. Большие надежды я на него возлагал. Парень хоть был ершистый, но смелый, решительный, такими море живет…
Смысл слов капитана не доходил до сознания Акима, в его ушах все еще звенел, переливался голос сына: «Я обещаю тебе, отец, писать чаще…» Нет, теперь уже Петр никогда ему не напишет. И боясь, что это письмо может потеряться, Аким прижал его к груди. Капитан пристально поглядел на Рубцова.
— Скажи, капитан, — сдержанно заговорил Аким, — правда, что ты хотел отдать под суд моего сына?
— Вы только не волнуйтесь… — Капица провел рукой по щеке, затем встал, заходил по каюте и снова сел. — Кто вам об этом сказал?
— Никто. В письме сына… Оно адресовано мне, но, видно, не успел отправить. Хотите почитать?
— Я не люблю читать чужие письма, если там даже есть строчки обо мне… — Капитан растерялся от неожиданного вопроса и не знал, с чего начать разговор, как объяснить тот злополучный случай в море, едва не стоивший жизни всему экипажу. Он понимал: трудно убедить отца в том, что его сын сделал тогда то, чего не позволил бы себе самый опытный мореплаватель. Но Капица смотрел ему в лицо и читал в глазах гостя немой вопрос: «Ну, чего молчишь? Говори, я слушаю…»
— Да, я говорил штурману, что за ЧП ему придется держать строгий ответ, возможно даже на суде. В море он поступил весьма опрометчиво… Надеюсь, об этом он пишет вам?
Не глядя на капитана, Аким ответил:
— Есть и об этом… — Помолчав, добавил: — Петр никогда мне не врал. Может, ему было тяжело говорить правду, но он никогда не врал.
Капитан молча размышлял над словами гостя. Он уже успел убедиться в том, что Рубцов — человек, умудренный жизненным опытом, хорошо знающий море и все то, что связано с ним у каждого, кто выбрал на нем свою дорогу. И, может быть, поэтому у капитана к гостю появилось доброе чувство.
— Я скажу вам правду, Аким Петрович, — наконец заговорил Капица. — В штормовом походе, когда «Кит» едва не наскочил на подводную скалу, был полностью виновен ваш сын. Кстати, к его чести, он еще тогда понял это и не искал оправданий. Он только говорил, что это — риск, а за риск не судят. Но, поверьте, я бы этого не сделал. Я ведь старый моряк, умею ценить все доброе, что есть в человеке. Конечно, история с Олей мне пришлась не по душе. Я почему-то думал, что Петр поиграется с девушкой и бросит. Не знаю почему, но я ожидал такого конца. А в тот день, когда мы вернулись с промысла и я пригрозил Петру судом, Оля вдруг пришла ко мне со слезами на глазах и стала просить за штурмана. «Может, от него у меня ребенок будет, — говорила она. — Петя хочет сына…»
Аким вздрогнул: «У Петьки есть наследник? Надо разыскать Олю».
— Но я не поверил ей, — продолжал капитан. — Она захотела выручить штурмана. Да, да — выручить! Она любила его, потому и решилась на такой обман. Я тоже человек не железный… Пообещал ей, что с головы штурмана не упадет ни один волосок. Нет, не ради самой Оли, я тоже уважал Петра.
«Вот ты какой, капитан, а я-то совсем плохо о тебе подумал», — пронеслось в голове Акима, но он молчал, он ждал, что еще скажет Петр Кузьмич.
— Штурман в сущности человек опытный, — продолжал капитан, — но никто не давал ему права ставить судно под угрозу гибели. Вы сами были на флоте и знаете, к чему приводит иного моряка лихость и, я бы сказал, легкомысленность.
— Значит, этим страдал мой сын? — спросил Аким.
— Мне бы не хотелось плохо говорить о погибшем, — неловко помялся капитан.
— А вы говорите, — усмехнулся Аким. — Во мне сын живет, вы говорите, он все выслушает. Ну?..
Слушал капитана Аким не мигая, ни разу его не перебил, не возразил; недобрые слова о сыне до боли сжали сердце Акима. Раньше он не знал, что Петр стремился как можно скорее стать капитаном судна, а теперь узнал. Он к тому же закрутил на судне любовь с радисткой, это тоже отрицательно сказалось на его работе: заступив на вахту, Петр при подходе к Коршуновым воротам сошел с ходового мостика в радиорубку, чтобы узнать якобы о прогнозе погоды, а сам, конечно же, «разводил шуры с Олей-черноглазкой», как выразился капитан. А она, Оля, еще совсем молодая, неопытная в деле и едва не подвела штурмана, сообщив ему данные об ослаблении ветра, тогда как у Коршуновых ворот норд-ост с каждым часом нарастал. А разве к чести штурмана самовольно менять курс судна?
— Он хотел раньше вернуться в базу? — спросил Аким.
— Я не знаю, чего он хотел. Для меня ясно одно: он создал аварийную ситуацию. Я был вынужден отстранить его от вахты. А на другой день штурман погиб. — Капитан до боли сжал в кулаке пальцы. — Поступил ваш сын опрометчиво. Рассудите сами: на море поднялся шторм, ночь, ветер… Ему бы переждать до утра. Боцман пытался его уговорить, а он свое: «Меня невеста ждет».
— Кто? — переспросил Аким.
— Оля, радистка судна…
— А почему она его ждала?
— Я же сказал вам: она любила Петра… Впрочем, — замялся капитан, — я в этом не уверен, хотя она и бегала к нему в каюту по ночам.
«А вот этого я бы, капитан, не говорил… — осудил в душе Капицу Аким. — У каждого своя любовь. Я, к примеру, к своей Насте добирался под огнем врага. В землянке на острове Рыбачьем она меня двое суток ждала. Ранило меня в плечо, а я все полз и полз. Эх, капитан! И седина твою голову выбелила, а чуткости к людям у тебя ни на грош. Боюсь, что у тебя не будет настоящего экипажа…»
— А почему Оля ушла с судна?
— Я же сказал: не знаю. Уехала, и все. Даже расчет не взяла…
— Может, от горя она?
— Может. Я, Аким Петрович, не доктор. Может, Оля решила навсегда покинуть море. Может, штурмана так ей жаль и всякая память о нем будоражит ее. Она не могла свыкнуться с тем, что Петра нет рядом. Уехала, и я не жалею. На судне нужны люди сильные, волевые. Мокроглазым нет места в море.
— Слезы, Петр Кузьмич, не роса. Они душу не холодят, — раздумчиво заметил Аким.
Капитан поднял на гостя серые глаза, но ничего ему не ответил. Казалось, в эту минуту он отрешился от судна и в мыслях был где-то далеко на суше, думал совершенно о другом, но только не о том, что случилось неделю назад, отчего у капитана еще сегодня утром до боли сжималось сердце, даже пришлось прилечь на часок в каюте. Приезд Акима Петровича не обрадовал Капицу, но открыто своей неприязни к нему он не выказывал. У самого ведь дети, и случись подобное с тем же Степаном, Петр Кузьмич не перенес бы горя. Он опекал сына в чем только мог, а когда надолго уходил в море, неотрывно думал о нем. Когда Степан однажды сидел в его каюте, в это время Оля принесла ему прогноз погоды на сутки. Положила листок на стол, покосилась на Степана, а потом с улыбкой сказала:
— Петр Кузьмич, сегодня в «Альбатросе» кинокартина «Подвиг разведчика». Может, и вам взять билет?
— Я буду на судне… — Капица взглянул на сына: — Степан, может, ты пойдешь?
— Ты у меня очень догадливый…
Недели через две Оля вдруг спросила капитана:
— Куда делся Степан? Уехал, да?
Капица помолчал, потом сердито отозвался:
— Он был в командировке. У тебя есть еще что?
— Не-ет. — Оля зарделась. — Я так… Степан обещал зайти на судно, чтобы проститься. Я ему рубашку погладила… А он… Он молчком укатил… А еще морской офицер…
Петр Кузьмич хмыкнул:
— Он у меня такой!..
— Какой? — она вскинула брови, выжидающе посмотрела на капитана.
— Ну, самостоятельный… И красивый… Тебе вот небось он понравился?
Оля еще пуще зарделась. К удивлению капитана, она вдруг сказала:
— Нет, Степан мне не подходит. Ученый он больно. И потом… — Оля на секунду умолкла. — Степан на год младше меня… Нет, я с ним в любовь играть не стану. Не волнуйтесь, Петр Кузьмич. Он офицер, а кто я? Радистка судна… — голос у нее дрогнул, и капитан понял, что она разволновалась. Решил переменить тему разговора.
— А ты знаешь, Оля, к нам идет на судно молодой штурман. Кто, да? Петр Рубцов. Служил тут на военном флоте, потом после службы поступил в мореходное училище. И вот окончил его. Парень видный собой…
Капитан ожидал, что Оля, как это бывало с ней нередко, станет задавать вопросы, но она, помрачнев, спросила:
— Что, сватаете меня? Нет уж, Петр Кузьмич, сама я в себе разберусь. А вы берегите Степана, а то еще упадет за борт и соленой воды напьется…
Раздумья капитана нарушил Аким.
— А что, твой Степан еще холостой?
Капитан почувствовал, что молчанкой не отделаться. Но зачем это знать гостю? Он скоро уедет и, пожалуй, больше никогда не появится на «Ките». Судьба сына привела его на далекий Север.
— Да, Степан пока один живет… Вы знаете, как он мне достался? Жена моя Маша родила его, когда мы рыбачили в Атлантике. Его родила, а сама на другой день умерла. Вот оно что, Аким Петрович. Теперь понимаете небось, как дорог мне Степан? Молчите, да? Значит, моя мысль до вашего сердца дошла… А вашему Петьке Оля была пара. Может, я излишне был к нему строг, но ведь для самого же Петра старался, чтоб стал он настоящим штурманом. На капитана судна готовил его.
— А суд? — перебил Капицу Аким.
— Что — суд? — усмехнулся капитан. — Я знаю, вы думаете: вот, мол, какой изверг капитан Капица, пристал к сыну, как пиявка. Да, я пристал к нему, потому что ваш сын, Аким Петрович, не видел, как тонули корабли… Он не видел, как седели мы в двадцать лет на море, не слышал криков утопающих… Я все это на своей шкуре испытал. Поверьте, я только добра хотел Петьке. Не знаю, что он написал в письме, но, видно, жалуется на меня. Судом я его действительно припугнул.
— Мне бы Олю найти, — словно не слушая капитана, сказал Аким. Он все больше думал об этом, какая-то неведомая сила влекла его к этой девушке, словно от нее надеялся узнать о последних часах жизни сына. Сам Аким жил честно, ни на кого не был в обиде, и все, что выпало на его долю, он перенес стойко, хотя и кровь пришлось пролить, и тонуть на корабле довелось, а вот сына потерял — и весь обмяк, сник. Если раньше в нем жила надежда, что случилась какая-то ошибка, Петька живой, то здесь, на судне, его надежды рассеялись. Нет Петьки, осталась лишь его морская форма да вот это неотправленное письмо. Слушая капитана, наблюдая за ним, Аким понял: Петьку он держал в руках, а ему, видно, это не нравилось, потому-то и возник конфликт. Может, это и хорошо. Петька был романтик, а романтика требует вдумчивости, серьезности в хлопотном штурманском деле, видно, не хватало у сына этой серьезности, иначе не повел бы он судно в штормовую ночь.
— Может, читали у адмирала Нахимова такие слова: «Дело духовной жизни корабля есть дело самой первостепенной важности, и каждый из служащих, начиная от адмирала и кончая матросом, имеет в нем долю участия». На моем судне есть и моя доля участия. И если для вас гибель сына — трагедия, то, поверьте, для меня это своего рода крушение. Моральное крушение.
— Мне от этого не легче, — вздохнул Аким. — У меня все горит в душе. Я и теперь не могу понять, как он погиб. Ведь от места, где разбился о камни катер, до берега рукой подать. Неужели никто из них не рискнул добраться до берега вплавь?
Капитан пояснил, что все люди находились внизу, кто в машинном отделении, кто в кубрике. Удар был такой силы, что катер раскололся надвое и тут же затонул.
— Я будто душой постарел за эти дни, — признался Капица. — Гибель людей меня пришибла… Вот клянусь вам…
— Вы, Петр Кузьмич, не казнитесь, — посочувствовал Аким. — У каждого в жизни своя судьба, значит, суждено было моему Петьке погибнуть в море. По правде сказать, душа моя изнылась. Даже могилы сына нет. А то бы я оградку сделал…
Аким прислушался. Ему почудился женский голос на палубе. «Может, Оля приехала?»
— Повариха Даша с кем-то спорит, — пояснил Капица.
— Что ж, буду собираться в дорогу, — решил Аким.
Капитан ответил сдержанно:
— Вы, Аким Петрович, только без обиды. Добро? Горе, оно всех роднит. Ваше горе — это и мое горе. Если какая помощь потребуется, дайте знать.
Аким собрал вещи сына в чемодан, хлопнул крышкой. Стоял он перед капитаном грустный, правда, старался виду не подать, но Капица чувствовал, как тяжко ему было. Он достал папиросы, предложил гостю закурить, но тот отказался.
— Вы извините, Петр Кузьмич, но свое горе я увезу с собой, — тихо сказал Аким, при этом лицо у него мучительно передернулось, правая бровь дрогнула, а левая так и застыла на изломе. — Спасибо, что память о моем сыне вы сохранили. Может, я еще когда к вам на море приеду, вы уж не серчайте, если был я излишне горяч…
— Ладно, приезжайте, — согласился капитан. — Только очень прошу вас — не думайте, не грешите, что в гибели сына есть моя вина. А то если станете грешить, то в морях мне не будет удачи. Вы же знаете, что наше морское братство должно быть чистым и святым, кто к нему с ложью да хитростью подходит, тому заказана удача в море. А потом, это наше морское братство кровью омыто. Вот так, Аким Петрович. Ну а насчет могилы сына… Сколько в войну затонуло наших ребят, но их никто не забыл — ни вы, ни я. Никто! И вашего сына помнить будем.
«Ну это уже зря, — усмехнулся в душе Аким. — То судить его собирался, а то вдруг говоришь такие высокие слова. Не надо, я все понимаю…»
Под вечер, сухо простившись, Аким сошел на берег. Петр Кузьмич хотел проводить его на вокзал, но он отказался.
— Хочу один побродить по берегу, поглядеть на море, послушать голоса чаек… — заторопился Аким.
Говорил он серьезно, с болью. Капитану в его голосе послышалось раздражение, насмешка. А когда он заглянул ему в глаза, то увидел в них и скорбь, и печаль. Капица извинился за навязчивость и, как-то неловко подав гостю руку, сказал:
— Глядите, Аким Петрович, не заблудитесь… Ночи тут у нас глухие, темные, как в мешке сидишь…
— А я к темноте привычный. До вокзала доберусь.
— Лучше бы вам лететь самолетом. К утру были бы дома, на родной Кубани.
— Нет уж, капитан, поеду я поездом, — решительно заявил Аким. — В дороге обо всем подумаю… А в городе мне еще Олю поискать надо. Не уехала же она за тридевять земель?
— Не знаю, — нехотя отозвался Капица. — Я не хотел бы видеть ее. Вы простите, что я так прямо. Ведь штурман из-за нее тогда повел катер. День рождения у Оли был, вот он и торопился.
— У самого голова была на плечах. Ему надо было о корабле думать, а не о девушке, — поддакнул Аким. — Что девушка? Ее приласкай, и она вся твоя, хоть что ради твоей ласки сделает… Мне без сына теперь тяжко будет. Я и ехать-то домой не тороплюсь. Что там дома? Одни стены. Успею еще домой. Ну а вам, капитан, за все доброе спасибо… — И Аким зашагал по песчаному берегу.
…Уже совсем стемнело, когда Аким добрался до улицы Полярных Зорь, где в последнее время жила Оля. Вот и дом номер пять, срубленный из толстых бревен, с узорчатыми гребешками на крыше. Такие вот узорчатые гребешки искусно делают и на Кубани. «Наши мастера пилят рисунки интереснее», — невольно отметил Аким.
Постучался в дверь робко, как будто боясь хозяйку оторвать от дела. За дверью послышался чей-то грубый голос.
«Старушка небось одна», — подумал Аким и назвал себя.
— Ты и есть Петькин отец? — послышалось из-за двери. — Оля-то с Петькой твоим гуляла… Ты, да?
«И тут о Петьке помнят», — подумал Аким, и от этой мысли легче стало на душе. Он еще не видел эту женщину, не знал, уважала ли она его сына, но был уверен, что о Петьке она плохо не скажет.
— Я и есть Петькин отец, — выдохнул Аким и потом назвал себя по имени и отчеству. — Да ты не бойся, хозяйка, открывай. Я человек свой… Тут, на Севере, воевал.
Хозяйка, замешкавшись у двери, тихо заговорила:
— А чего мне бояться? Мне Петька про тебя рассказывал… Вот черт, никак засов с места не сдвину.
Наконец дверь открылась, и Аким увидел старушку. На ней было платье из плотной серой шерсти, на худеньких плечах темно-зеленая кашемировая шаль.
— Ты и есть Рубцов-старший? — спросила хозяйка, и в уголках ее губ вспыхнула едва приметная улыбка. И то, как она ласково произнесла эти слова, как мягко, озорно опалила его взглядом, как сказала ему «Добрый вечер» — все это по-доброму тронуло Акима; и не чужой она ему показалась, а близкой, до боли знакомой.
— К вам я, может, на час, а может, и на два, — тихо промолвил Аким и огляделся по сторонам; он успел заметить, что в коридоре чисто, на полу красный ковер, хозяйка — в серых замшевых тапочках. Он смутился, как провинившийся ученик, не смел сделать и шагу в черных кирзовых сапогах. Хозяйка взяла в углу мокрую тряпку и, разложив ее у порога, сказала:
— Снимать сапоги не надо. Вытри их о мешковину.
— Грязные, — смутился Аким.
— Бойся, чтоб грязь всякая в душу не попала. Тут легко смыть, а в душу-то человека не залезешь. Ну, чего стоишь? Заходи, — хозяйка усадила Акима на стул и без всякого передыху затараторила: — Ты небось хоронить сына приехал, да? Оно конечно, живым — живое…
— Угадала. Звать-то как тебя? Вижу, мы с тобой ровесники. Мне семьдесят пятый пошел.
— Марья я. Марья Федоровна, — улыбнулась старушка. Она сидела у стола, напротив Акима, и он мог хорошо ее разглядеть. Роста невысокого, худощавая, лицо доброе, все в морщинах, будто сетку надела, глаза черные, шрам на правой щеке. Он искажал ее лицо. Старушка, видно, догадалась о его мыслях и сказала:
— Шрам-то у меня памятный. В сорок третьем я была медсестрой в отряде морской пехоты. В бою у Западной Лицы меня ранило. Пришлось полежать в госпитале. В молодости я красивая была, а этот шрам всю мою симпатию загубил. Ты знаешь, — продолжала она, — когда шрама у меня не было, то отбоя от женихов я не знала. То один, то другой… Один минер с корабля просил меня стать его женой. Я не могла в то время думать о замужестве. Война, люди бьются с фашистами, гибнут, умирают на глазах… Нет, не вышла я замуж. Теперь жалею. Исказил мне лицо осколок, и осталась я никому не нужной. Ты небось, тоже меня испугался?
Аким с первого взгляда проникся симпатией к старой женщине. И вообще, Аким не мог не уважать тех, кто прошел дорогами войны, у кого от жарких схваток с фашистами память осталась. У нее вот шрам через всю щеку, у другого еще что-то от войны осталось.
— Петька здорово на тебя похож, — неожиданно сказала Марья Федоровна. — И нос, и глаза… А больше похож он на тебя лицом. Я узнала его год назад, когда он стал встречаться с Олей. Приходил к ней, часто приходил, когда судно в бухте стояло, говорил мне, что женится на Ольге, да не повезло ему… Ольга-то от слез вся извелась, а когда хоронили Петра в море, то и слезинки не обронила. Вернулась домой тихая, вялая… Я докучать ее расспросами не стала. Она поглядела на меня пристально, вроде видела впервые, и тихо сказала:
— Тело Петьки, должно быть, куда-то волны унесли. Не нашли его водолазы. Горе-то какое. — А у самой туман в глазах стоит. На другой день она сказала, что уезжает… Собрала свои вещи, даже не рассчиталась на судне — и как ветром сдуло.
— Куда уехала? — поинтересовался Аким, — И почему так быстро?
Хозяйка тихо вздохнула:
— Свое у нее горе, потому, может, и уехала. А куда — не знаю. Я и не спрашивала. Кто она мне? Квартирантка. Я бы и твоего Петьку не знала, если бы он к ней не ходил. И в ночь идет, и в непогодь. Да-да… Вот Ольгу возьми, к примеру. Твердая, как кремень, а как приходил Петька, шелковой становилась. И водочки ему приготовит, и закусочка тут как тут, и сама оденется как кукла. Как-то она всю ночь не спала, ждала его, а он заявился под утро да пьяный. Она стала попрекать его. Он ударил ее. Я бы ему никогда такое не простила, а она после хоть бы что: ни упрека, ни сожаления. Вот она какая, любовь. Мало того что слепая, да еще и горькая, как полынь.
«Ну и чертенок Петька!» — подумал Аким.
— Вот она как сложилась у них, любовь, — тихим голосом продолжала хозяйка. — Твой сын и себя, и своих ребят угробил… Она, Ольга, уехала. Я просила еще пожить у меня, но она не послушалась, сказала, надо ей ехать, пока не поздно. Понимаешь, она очень любила Петьку, говорила, что это и есть тот человек, которому она может себя доверить. Собиралась расписаться с ним. А когда вернулась с похорон, заявила: «Не могу оставаться здесь ни на один день. На судне все глядят на меня с подозрением, будто я виновата в том, что Петя разбил катер и люди погибли». Собралась и уехала.
— Жаль, — вздохнул Аким. — Я хотел поговорить с ней. Ну, что ж, может, еще повидаюсь с ней. А вам, Марья Федоровна, спасибо за добрую память о сыне. Я так им гордился, так радовался, что и выразить все это не могу. Бросал венок на воду, а сам слышал его голос, будто стоял он рядом со мной… Я, по совести говоря, — изливал горе Аким, — и себя теперь презираю.
— Чего так? — уставилась старушка на гостя пристальным взглядом.
— Я тоже повинен в том, что случилось. Вот ты, Марья, на войне пострадала, и я тоже был на войне, и кровь людскую видел, и пули меня кусали, и тонул я… А вот не было в моей жизни ни одной минуты, чтобы раскис я, как сухарь в воде, чтобы усомнился в разумности того дела, за которое жизни своей не пощадил бы. Любовь к морю я сыну своему привил. А он, видно, думал, что есть любовь без чести. Нет, такой любви быть не может.
Хозяйка молча встала, подошла к старому деревянному сундуку, открыла его, порылась в нем и вытащила какой-то сверток. Развернула его, и на свету что-то заблестело.
— Видишь, что это? — спросила она.
Аким удивился:
— Осколок, кажется, от мины, — сказал он.
— Во мне он сидел, — голос у хозяйки стал глухим, скрипучим. — В госпитале после операции хирург отдал его. На память. А сын твой поглядел на этот осколок и знаешь что сказал? Вот, говорит, какая тебе цена, Марья Федоровна, десять граммов металла. А мне, Аким Петрович, поверь, до слез стало обидно. Я же тогда следом за морскими пехотинцами в атаку пошла. Падали они в бою, кричали, звали меня на помощь. А всех разве спасешь? У одного руку осколком отрезало, другой без ноги, корчится в судороге, третий кричит, чтоб пристрелила его. К нему-то я и поползла. Вижу, все лицо у него в крови, грудь тоже, без руки и без ноги… Ты бы видел его, Аким Петрович. А сознания не потерял, в левой руке держит автомат, а правой меня схватил за юбку и просит, мол, пристрели, сестричка, не хочу вернуться домой калекой, жена у меня красивая, сынишка пяти лет, а я — калека, без руки и без ноги… Слезы так и душат меня, а я бинтую его, успокаиваю, говорю, что будешь ты жить, Сереженька, так его звали, и еще дети у тебя будут. Перевязала его и потащила к берегу, где стояли наши десантные корабли. У причала ребята взяли его на руки и понесли. Я снова побежала к окопам, за другими ранеными, а тут вдруг снаряд фашистский разорвался, и меня опалило огнем. Очнулась в госпитале. Гляжу на врача, а вижу перед собой того матроса без руки и без ноги… Я задыхалась от боли, теряла сознание, а все же судьба мне — жить. Хоть и лишил меня всякой красоты осколок, а я не жалею, что пострадала из-за того матроса. Я, Аким Петрович, как и ты, совестью своей перед Родиной чиста. Я не героиня, я — самая рядовая, каких на фронте было тысячи, но я счастлива по-своему, и хоть судьба мне выпала горькая — ни мужа, ни детей, а не жалею. Могла бы давно уехать к сестре на Кавказ, где жаркое солнце, где нет полярных ночей, где нет стылого холода, как у нас тут, под боком у ледяной Арктики, а вот уехать отсюда не могу. Корни свои тут глубоко пустила. Отрежь их, и делу конец.
Долго сидел задумавшись Аким. Послушал хозяйку, и как-то полегчало на душе, горе свое тяжкое притупилось, хотя и знал он, что до конца жизни остался один.
— Спасибо тебе, Марья Федоровна, и от себя, и от имени тех ребят, которых спасали вы на войне, — сказал Аким. — Вот, — он вырвал листок из тетрадки, — мой адрес, дай знать, если Оля появится.