След торпеды

12

Так и не узнал Аким, куда уехала Оля. Сначала жалел об этом — там, на Севере, а когда вернулся домой, пожил день-другой и рассудил иначе: зачем искать Олю, тревожить ее, ведь нет Петра, и она, должно быть, тяжело перенесла его гибель. Не кривила же душой Марья Федоровна, когда рассказывала, что Оля ходила как с креста снятая.

— А может, какие вещи ей оставил Петр? — спросила у него Марфа.

Аким нахмурился:

— Грех, Марфа… Может, и оставил, так что? Любил он ее, Ольгу. Марья Федоровна мне сказывала, ну, хозяйка квартиры, где она жила, да и капитан не станет врать. На море, Марфа, врать никак нельзя, все должно быть чисто, как вода в роднике.

Марфа хихикнула и не то с упреком, не то со злостью сказала:

— Твой сынок тоже тельняшку носил. Да? А как он с моей Зоей поступил? Обещал жениться, а она, дура, доверилась ему. В самую последнюю ночь доверилась. А он уехал и забыл ее. Теперь вот ты говоришь, что у него там была Оля. Выходит, у Петьки твоего на душе грязно было…

— Не смей так! — багровея, выкрикнул Аким. — Разве у Зои своего рассудка не было? Я тебе так скажу: любовь, она не сразу приходит. Живет человек, думает о чем-то своем, а любовь вдруг пришла к нему, и стал жить человек по-другому… У Зои уже дите есть, а ты все Петьку ругаешь. — Аким с ворчливой откровенностью добавил: — Значит, не любил Петька твою дочь. Зоя девушка симпатичная, но, видно, не очень душевная, а мой сын любил ласку. Я его, бывало, попрекал, говорю, зачем тебе Зоя, если не любишь ее. А он смеялся: «Прилипла ко мне, как смола». Поняла?

Марфа махнула рукой:

— Ладно, не будем Петьку вспоминать. Покойники молчат, и мы помолчим. Скажу тебе о своем зяте. Он неплохой человек, правда, огорчился, когда Зоя родила ему дочь. А теперь привык, души в ней не чает…

Слушая соседку, Аким размышлял: «Покойники молчат… Да, Марфа, молчат. Но меня судьба побила на старости лет. Один я остался, как дубочек в поле. А что тебе, Марфа? Дети рядом, внучка есть, зять. Чего тебе-то плакаться? А я — один! Ты, может, спокойно спишь по ночам, а я не сплю. Лежу в темноте, и всякие мысли меня одолевают. Будто сын рядом и я слышу его голос… А это мираж. Нет Петьки, затонул вместе с катером, вот как в войну тонули мои сослуживцы. Ты этого не видела, Марфа. Это страшно. Идет корабль. Ночь. Темнота все окутала. И вдруг — взрыв… А ты про Зою свою тут кукарекаешь. Зоя, конечно, красивая, но что для меня ее красота? Тебе она дорога, ее красота, а мне — пустой звук. Прости, Марфа, но — пустой звук…»

Соседка поведала Акиму и о том, что скоро молодые поедут на морской курорт, а она с внучкой остается и, если он не возражает, будет с ней приходить.

— Тебе небось одному скучно, вот мы и придем, а? — Марфа заглянула в глаза Акиму и вдруг отшатнулась от него — он плакал. — Акимушка, да что с тобой, милый? — Марфа вскочила со стула, схватила на столике пузырек с нашатырным спиртом и тут же поднесла его к носу Акима. Тот смахнул ладонью слезы, сказал задумчиво:

— Так я, Марфа… Настя завещала мне поберечь сына, а я не уберег. Слышь, Марфа, а что, если снова мне поехать на море да найти Ольгу?

— Сама бы к тебе она приехала, да, видно, кроме поцелуев меж ними ничего не было.

— А если было?

— Тогда она сама найдет тебя…

Время шло, но Ольга к Акиму так и не приехала. Где она теперь? Куда унесла ее судьба? Временами, как вспомнит Аким сына, по его телу пробегает холодная дрожь. Сядет он во дворе под вербой, глядит на далекое синее небо, а дрожь все равно не проходит, холодит душу.

— Отчего так, Марфа? — спросил он как-то соседку.

— А потому, видно, что не научил ты сына уму-разуму, вот и бродит в тебе совесть, — пояснила Марфа. — Я вот замечаю, худеешь ты, Аким, на лице желтизна появилась, и стал ты какой-то пугливый, будто мучает тебя что-то. Может, пойдешь со мной в церкву да свечку за здравие свое поставишь?

— Ты, Марфа, меня в свою веру не обратишь, и не старайся, — грубо возразил Аким. — Хоть и прожила ты немало на свете, а своего главного дела так и не поняла.

— Это какое такое дело? — Марфа ехидно усмехнулась. — Детей я родила, мужу верна… Хотя без греха на свете людей не бывает, но я не грешная. Вот клянусь тебе, — и Марфа несколько раз торопливо перекрестилась.

— А ты сама рассуди, грех это или еще что, — заметил Аким. — Главное-то не детей родить. Ты дай толк своему ребенку, научи его землю любить. А ты научила этому Зою? Нет, не научила…

— Ты, Аким, не тихоня, — сквозь зубы процедила Марфа. — За что попрекаешь? Небось обидно, что я Петьку попрекнула?

— Стыдись, Марфа, — уколол соседку жестким взглядом Аким. — Сорок годов рядом живем. Чего нам спорить, а? Петька мой покойник, а о них, сама ведь сказала, плохо не говорят. Я вот на войне как бы весь изнутри обгорел…

Марфа частенько забегала к Акиму в слезах, жаловалась на зятя, который, как уверяла она, ни за что ни про что обижает Зою.

— Ты, Аким, поговорил бы с ним, а? Отчего он как кобель цепной на Зою рычит. Она ему дочку родила, а он кулаки распускать.

Аким, наслышавшись от людей, что Зоя с бригадиром шашни завела, осторожно заметил:

— А скажи, Марфа, твоя Зоя чиста душой? Мужа своего, Федора, любит?

— Как росинка она чистая, вот богом клянусь, — сказала соседка и перекрестилась. — А что, небось сплетня какая, да? Ценит она Федора…

— Это я так… — уклонился от прямого ответа Аким, решив переговорить с Зоей. Это ему удалось сделать вечером, когда она пришла к нему попросить спичек. Она была в синем с белыми горошинками платье, на голове — косынка.

— Муж еще на работе, а мне надо ужин сварить… — сказала она и почему-то покраснела.

Аким пригласил ее сесть. В нем сейчас появилось какое-то странное чувство: вспомнил своего Петьку, и захотелось ему узнать правду — неужто Зоя состояла в близости с его сыном? Он давно хотел поговорить с ней, да все не решался — такие разговоры для него были мучительны и неприятны, потому что невольно заходила речь о его сыне, а Петьку Аким никак не мог забыть. Три года как погиб сын, а казалось, что это было вчера. Аким покосился на Зою, и она мигом почувствовала, что тот о чем-то важном хочет с ней поговорить, да все не решается. Аким встал, заходил по комнате. Поглядел на себя в зеркало, потом перевел взгляд на фотокарточку сына, которая висела в квадратной голубой рамке.

«Нет Петьки, и погиб он по-глупому, — вновь подумал Аким. — Погиб как-то странно. Ведь там, где затонул катер, неподалеку берег, и он мог бы доплыть, обсушиться у маячника. А могли спасти его и рыбаки. Видно, ушибся сильно и выбраться на берег не хватило сил».

— Гляжу на фотокарточку, и не верится, что нет больше Петра, — признался Аким. — Что это, а?

— Память, Аким Петрович, — серьезно заметила Зоя. — Я тоже, как вспомню Петра, так и рвется что-то в душе.

Аким шагнул к столу, уселся на диван.

— Значит, любила его?

Зоя зарделась и потупила глаза.

— Не доверилась бы ему… — она махнула рукой. — Не надо об этом вспоминать.

— Отчего же?

— Муж меня иной раз попрекает, мол, другого я любила… Может, и прав он, да не люблю я, чтобы в моем прошлом кто-то копался. Я сама к Петьке в ту ночь пришла… Уезжал он, проводить его пришла… Он не обижал меня. Обещал: «Как вернусь с моря — поженимся». Но он не вернулся!

— В мореходку экзамены сдавал, — пояснил Аким. — Уж очень ему хотелось штурманом стать.

— Стал им на свою погибель, — всхлипнула Зоя. — Может, это и к лучшему, что я не стала его женой. Теперь бы вдовой была, — добавила она и тут же поднялась. — Я пойду…

Аким встал проводить ее. На крыльце тронул за локоть. Она обернулась. В ее черных, как перо грача, глазах застыл немой вопрос: чего еще надо? Аким под ее молящим взглядом стушевался, поник головой и, не глядя на нее, вдруг спросил:

— У тебя что с бригадиром?

Она засмеялась, но тут же сникла:

— Работаем вместе, а Федор ревнует. Ну, разве не чудно, а? Ревнует, и все…

— А ты почему ночуешь в бригаде? Дома муж, дочурка…

— Я только один раз заночевала, — смутилась Зоя. — Один раз… Назло Федору. А бригадир наш парень душевный. Моей дочери на день рождения подарил белые туфельки. Мама довольна, и мне это приятно, а Федька…

Аким слушал ее внимательно, а сам думал о том, что Федора она не любит, живет с ним, видно, ради дочери. Но сказал ей о другом:

— Ты сторонись бригадира, Зоя. Не нужен он тебе… Береги Федора. Знаешь, что он мне сказал? Говорит, ты для него самый дорогой человек и всякое твое дело, то ли работа, то ли вечеринка какая — все в нем болью отзывается. Может, это и ревность, я не знаю. Но я знаю одно: если человек любит тебя, то каждый твой шаг или взгляд живет в нем. А туфли… — Аким замялся, почесал затылок. — Я бы не стал их брать… Обидно Федору, и я сочувствую ему. Кто тебе бригадир? Брат? Сват? Кум? И глазки ты ему не строй.

Домой Зоя ушла грустная. Аким стал упрекать себя: зачем заговорил с ней о бригадире? Может, между ними ничего и не было? Он заметил, как она вздрогнула от его слов, и голос у нее стал другой, и глаза затуманились. Не зря же, уходя, она бросила:

— Я, Аким Петрович, чистая была перед Петькой. А Федор… он не в счет. Он пришел ко мне, когда сердце мое очерствело. Я ждала Петьку. Это было как сон.

— Смирись с тем, что у тебя есть, — посоветовал Зое Аким. — Любовь, она не всегда лебединой песней оборачивается. Бывает и горькой, как полынь.

В тот вечер Аким долго не ложился спать. Сидел на крыльце и все думал: «Почему так устроена жизнь? У другого, глядишь, трое детей, и все рядышком живут, сил набираются, потом женятся, выходят замуж — и все равно рядом с отцом и матерью. А у меня один сын — и тот погиб. И Настя раньше времени ушла из жизни. Да, лихая судьбина выпала на мою долю…»

Аким в тот вечер вспомнил себя мичманом боевого корабля, свои боевые походы, как женился на Насте. Она тогда плакала от счастья и все шептала ему: «Сына я тебе рожу…» Родился сын… Четверть века вместе прожили.

— Что еще тебя ждет? — спросил себя вслух. — Одиночество и старость? Эх и невезучий я!

Рубцов до ночи сидел на крыльце. На небе зажглись, захороводились звезды, но вот наплыли тучи, брызнул дождь. Аким закрыл двери и вошел в спальню. Вскоре он услышал стук в окно.

Встал, постоял у окна. Во дворе тихо, только дождь шумит. Что же это такое, неужели ему почудилось? И вдруг в голове родилась новая мысль: «Почему не залаял Серко? Может, это ветка акации стукнула в окно?» Налетел ветер, раскачал дерево, и ветка царапнула по стеклу.

Аким опять улегся на кровать.

«Почудилось, видать, мне. Старею я, ох, старею. — Он лежал на спине, глядел в черный потолок и думал о том, что утром расскажет Марфе о ночном эпизоде. — Может, и к ней кто-нибудь стучался?»

Лежал Аким долго и неподвижно, мысли роились в голове, ни одна из них так больно не кольнула его, как мысль о Петре. Три года назад ездил Аким на похороны сына, и с тех пор его не покидало чувство обиды. Как же так, сын погиб, а он не видел его мертвого. Что, судьба так распорядилась или виноват в этом капитан судна? Тела четырех ребят нашли, а где же штурман? Когда этот вопрос он задал капитану, тот пожал плечами:

— Море огромное, может, течением отнесло труп, а может, где-то в камнях застрял. Четырех рыбаков нашли в кубрике судна, где они в ту ночь находились. А штурман стоял на ходовом мостике. Вы, Аким Петрович, не волнуйтесь, если уедете, а труп где-нибудь всплывет, я тотчас же дам телеграмму. Но это так, на случай… — Он помолчал, давая возможность гостю собраться с мыслями. — У нас тут еще была одна авария. Шлюпка с рыбаками перевернулась. Шестеро ребят добрались к берегу, остались живы, а седьмой, рулевой, исчез. Долго искали его, но тщетно. А через месяц труп нашли у берега, волной прибило. Видно, застрял где-то в камнях, а когда шторм поднялся, море закипело у камней и труп всплыл. Похоронили парня мы сами, матери не сообщали. А зачем? Труп такой, что и не узнать рулевого.

«Видать, и вправду мой Петька где-то в камнях застрял», — подумал Аким. От этой мысли ему стало больно, какая-то тяжесть в голове появилась, словно она налилась свинцом. Ему хотелось уснуть, чтобы ни о чем не думать, никого не видеть, ничего не слышать. Завтра в ночь он уедет на молочно-товарную ферму и будет там жить всю неделю. Трактор надо отремонтировать, провести электрический свет в телятник… А еще председатель просил наладить холодильник. Дни стояли жаркие, и молоко прокисало.

— Я исправлю холодильник, Иван Петрович, — пообещал Аким председателю. — Там обмотка мотора сгорела. У меня есть новая…

«Обмотка сгорела, — подумал Аким. — Тонкая-тонкая, как волосок, проволока. Раз — и сгорела. Так и в человеке что-то тонкое может порваться, и нет его. А Петька? Что-то оборвалось в нем самом, потому и погубил себя. И меня, отца, обидел, и Ольгу… Что-то опрокинулось в нем, что-то озлило сына, а у злости глаз нет, она ведет человека в самую глубокую яму…» Аким вспоминал о сыне, а на душе стояла какая-то горечь, будто в нее швырнули горсть перца.

Он перевернулся на правый бок, закрыл глаза, и так ему стало тепло, мягко, будто окунулся в теплую Зорянку. Река ворчит, лижет его своими волнами, не пускает на середину, где бьют родники, где глубина с головой. Под шум дождя Аким вскоре заснул. И такой сон ему приснился, что в дрожь бросило его. Вдруг видит он себя на берегу реки. Глядит, а из камыша весь в зеленой тине выходит Петька. У Акима так и опустились руки. А сын смеется:

«Что, не признал? За три года я изменился?»

«А что это у тебя за одежда? Вся зеленая — и брюки, и рубашка, и картуз…»

«Маскировка, отец…»

«Какая еще маскировка? От родного отца прячешься?»

«От соседей прячусь. Не хочу, чтобы меня увидели Марфа или Зоя. Для них я погибший…»

Настойчивый стук в окно разбудил Акима. Он сбросил с себя одеяло, поднялся с кровати, но к окну не подошел. Сидел на кровати, сидел не двигаясь, глядя на окно. С минуту было тихо, только дождь шумел во дворе, потом раздался стук — резкий, требовательный.

— Кто там? — спросил Аким, напряженно всматриваясь в темное окно.

— Это я, отец…

У Акима сердце зашлось. Это был голос Петьки. Аким молодцевато соскочил с постели, но к окну близко не подошел. Он ждал, когда снова с ним заговорят. Во дворе залаял Серко, потянув за собой длинную цепь, потом Аким отчетливо услышал, как пес ласково завизжал, заскулил.

Аким снял со стены ружье, загнал в ствол патрон и, не зажигая в комнате света, подошел к окну. Вгляделся. Далекий горизонт уже набухал синью. У окна кто-то был, потому что сломан подсолнух, чьи-то следы.

«Неужто почудилось?» — Аким хотел было повесить на место ружье, но послышался стук в дверь. Серко не лаял, значит, кто-то из своих.

— Кто там? — спросил Аким, стараясь не дышать.

— Отец, это я. Петр… — послышалось за дверью.

У Акима мигом голова затяжелела, голос куда-то пропал, хочет заговорить — и не может; какая-то тяжесть появилась во всем теле. Он шагнул к двери и застыл у дивана.

— Петька, ты, что ли?

— Я, отец.

— С того света?

— Да нет же, отец. Я вовсе и не был там. Катер затонул, а я выбрался на берег…

Аким поставил в угол комнаты ружье, зажег в коридоре свет и открыл засов. На пороге стоял его сын. Зарос весь, борода рыжая, как жито. Улыбнулся, обнял отца и поцеловал.

— Я так спешил к тебе…

У Акима по всему телу дрожь прошла. Сон ему страшный приснился, и вот он видит Петра не во сне, а наяву. Живой его сын, пополнел, правда, но глаза остались прежними — голубыми, как у Насти, зоркими.

— Боже, как с неба свалился, — вздохнул Аким. — Где же ты был все это время, сынок?

— Потом, отец… — Петр прошел в комнату, снял плащ и плюхнулся на диван. — Устал я чертовски, батя… А спишь ты крепко, старина. Не сразу услышал стук в окно… Ладно, не двигай бровями, я не сержусь… — Он оглядел комнату, спросил: — Ну а как ты живешь? Я приехал к тебе из дальних краев, так что рассказывай.

— Как живу, да? — сипло, с хрипотой в голосе переспросил Аким. — Не живу, а существую, потому как твоя мнимая смерть меня поначалу в дугу скрутила. А там, на судне, где ты плавал, я, кажется, малость отошел. Петр Кузьмич, твой капитан, по-сердечному принял меня.

Видно, слова про капитана пришлись сыну не по душе, потому что он сердито отозвался:

— Хрен с ним, с капитаном, теперь дороги у меня с ним разошлись.

— Что, на море не вернешься? — спросил отец, насторожившись.

— У меня теперь, батя, есть другое дело, — насупился Петр. — Да, а что это на стене у дивана я не вижу свою фотокарточку?

— Там она висит, сынок, — Аким потянулся к стене, чтобы включить свет, но Петр перехватил его жилистую худую руку.

— Не надо… — Он встал, подошел к окну. Посветлело на улице. И тихо. Петр снова сел на диван. — Марфе обо мне — ни слова. Если узнают, что я живой, — тут же арестуют.

— Может, и так, — хмуро отозвался Аким.