19

Шел он домой в сумерках. Темень была и на душе у Акима. В его ушах все еще звенели слова Кравченко-младшего: «Петьку-то я почитал как родного брата. А он кто теперь? Враг, Аким Петрович. И ваш враг, и мой. Для всех, кто живет в нашей станице, ваш сын враг».

«Как же ты, старый моряк, не смог воспитать сына? — мучительно задавал себе вопросы Аким. — И зачем я на войне выжил? За что Петька опозорил мои седины? Он предал меня… Предателей судят. Кто будет судья? Кравченко-младший или майор госбезопасности? Я ему отец, и мое право будет решающим…»

Тьма густела с каждой минутой. На небе зажглись звезды. «Только бы не ушел сын! Только бы не ушел!..» И вдруг Аким задал себе вопрос: «Почему я не сказал майору, что Петька явился ночью? Почему скрыл? Совесть у меня есть?..»

Над станцией светила луна. Акиму казалось, что она смеется над ним: «Что, воспитал сына? Он у тебя убийца. Он враг!»

Аким вдруг почувствовал, что вспотел, остановился и увидел, что идет не той дорогой, которая к дому ведет, шагает той, что петляет к Зорянке.

«Куда ты прешь, старый дурак! — упрекнул себя Аким. — Рыбу ловить, что ли?» Никогда еще Акиму не было так тяжело, как в тот вечер. Даже в войну, когда фашист в атаке проколол ему штыком грудь, он не испытывал такой боли, как теперь. Та боль была тупой и короткой, словно молния пронзила, а эта боль мучит его, сосет душу, кажется, что она проникла в кровь, заполнила все клеточки тела. И жжет, и жжет. Душа Акима прошла закалку на войне, а тут вдруг как бы раздвоилась: одна часть при нем, другой — нет. Ее украл Петька.

Слезы навернулись на глаза Акима. И до того ему противен стал Петька, что он готов был ударить его.

«Сволота паршивая!»

И вдруг где-то глубоко в душе шевельнулось:

«А может, и не виноват Петька? Может, кто другой ранил пограничника? Может, не один он там был?»

Ох, если бы Петька не был виноват! Акиму почему-то припомнилась тревожная ночь сорок четвертого года, когда высаживали десант в районе мыса Ахкиониями. Едва вошли в залив, как корабли осветили лучи прожекторов. В небо взлетели десятки ракет. Фашисты обнаружили корабли с десантом и открыли по ним огонь. Снаряды рвались совсем рядом, но пока шла высадка пехоты, Аким стоял по грудь в ледяной воде и держал трап. Мичману Рубцову помогал комендор носового орудия, но едва десантники вступили на берег, комендора убило осколком мины. Трап на себе держал один Аким.

Вот и дом. Ставни закрыты. В доме тихо. Аким огорчился: видно, ушел сын. Где его теперь искать? Аким плечом толкнул дверь — закрыта. Значит, дома Петька. И точно. В темноте раздался его голос:

— Ну и ходишь ты, батя, как на поминки.

Сын закрыл за отцом дверь.

— Хвост за собой не привел?

Аким удивился: так разговаривают между собой бандиты. Но он сделал вид, что не понял сына. Стараясь унять волнение, еле слышно прошептал:

— Устал я, сынок. В глазах темнота…

— Садись, батя. Ну, что там в милиции?

— Ружье… — Аким отдышался. — Ружье, понимаешь… Пришлось уплатить штраф.

Петр злыми глазами уставился на отца:

— Кто брал штраф? Иван Кравченко?

— Он начальник, ему и штрафовать.

— Вот гад! — сплюнул Петр. — А ты ведь в одном бою был с его отцом, да?

— В одном… — машинально отозвался Аким.

— Ну и шкура! — озлился Петр. — Попадись он мне в темном месте, я бы ему кишки выпустил.

Слушая сына, Аким думал: «Вот он, звереныш, коготки свои показывает. А с виду тихоня…»

— А ты, Петька, разве хорош? Катер загубил, рыбаков загубил и себя тоже…

Петр промолчал и стал переодеваться. Когда снимал брюки, Аким возьми и спроси:

— Где ногу поранил?

— Я же говорил: гвоздем на судне задел, — огрызнулся Петр.

«Врешь, пуля задела, — отметил Аким. — И пограничника ты чуть не убил…»

— Собирайся, батя… На тот берег переправишь меня. Там я сяду на поезд и… — он умолк, заметив, как насторожился отец. — Уеду я отсюда подальше. Понял?

— Не глупый…

— И еще, батя, знай: хоть ты мне родной отец, но если выдашь — рука моя не дрогнет. Теперь у меня есть дело, понял? — Помолчал, как бы обдумывая что-то, добавил: — Ты не расстраивайся из-за штрафа. Денег я тебе дам… — Он полез в чемодан, достал деньги и положил на стол. — Две тысячи. Хватит? А потом я тебе еще пришлю.

Аким к деньгам так и не прикоснулся.

— Ты же говорил, что у тебя осталась одна сотенная, — сказал он не без злости. — Выходит, брехал?

Петр собрал чемодан, закрыл его.

— Ладно, батя, не пищи!.. Собирайся. Нам пора.

— Послушай, Петька, чего ты торопишься? — Аким старался улыбнуться. — Побыл бы еще денек? Ты же дома. И мне спокойнее.

— Нельзя, батя. Меня ждут.

— Я бы желал еще денек побыть вместе…

Петр побагровел:

— Собирайся! Переправишь меня на тот берег — и катись на все четыре стороны. Что даст мне еще один день?

— Тебе, может, и не даст, — с обидой отозвался Аким. — Я собирался на вечернюю зорьку. Уток-то на Зорянке уйма!

— Бери с собой ружье. Переправишь меня на тот берег и садись в камыши. На утренней зорьке дичи больше будет.

«Я хотел, чтобы ты клюнул на мою приманку, — обрадовался Аким. — Без оружия я с тобой не справлюсь».

Аким снял со стены ружье, патронташ.

К речке они пошли выгоном. Ночь окутала все вокруг. Стояла тишина. Над Зорянкой длинными языками плыл туман. Значит, наутро похолодает. Аким любил сюда ходить ночью. Сядет в лодку, вокруг тишь да благодать. Дышалось ему тут легко и свободно. Глядел он на речку, а будто наяву видел свой корабль, на котором ходил с десантом. Но тихая ночь не радовала Акима. Луна, бледная, глухая, светила печально, как будто плакала.

— Поспешай, батя, — шепнул Петр, настороженно вглядываясь в темноту.

— Не трусь, — подбодрил Аким. — Кто попрется на рыбалку, если уборка в разгаре. Дорог каждый час. — Он сбавил шаг, тяжко выдохнул. — Эх, Петька, не нравишься ты мне. Чужой какой-то. Зла на тебя не держу, но тратишь себя по пустякам. А жизнь-то одна…

— Сам ты чужой, — огрызнулся сын. — Я, может, в последний раз тебя вижу. Почему, да? Дело у меня такое, что сгореть можно. Спешить мне надо…

«Твоя дорога у Зорянки оборвется, — с болью подумал Аким. — Не моего ты склада человек».

Они подошли к реке. Повеяло прохладой. Зорянка плескалась под луной.

— Лодку где возьмем? — громко спросил Петр.

— Тише, — оборвал его Аким и зарядил ружье. — Утка чутко спит…

— Никакой стрельбы, пока я не ушел! Понял? — пригрозил Петр. — Так надо… А теперь ищи лодку.

«Не стану я лодку искать, — твердо решил Аким. — Посмотрю, как переберешься через речку». А вслух сказал:

— В камыше, может, и есть лодка. Побудь тут, я посмотрю.

Камыш высокий, плотный. Аким шел как в тумане, не разбирая дороги. «Эх, Петька, видно, не судьба нам с тобой жить, — горько размышлял он. — Дождался тебя. А радости — ни на грош. Чужой ты…»

Спустя какое-то время Аким выбрался из камыша. Медленно, словно считал шаги, подошел к сыну.

— Ну? — спросил Петр.

— Пусто…

— Ищи, батя! — зло прошептал Петр. — Меня ждут…

— Кто?

— Надежные люди. — Петр, вздохнув, добавил: — У меня же отпуск кончается…

— Врешь! — вырвалось у Акима. — Ты!.. Ты!..

Петр вздрогнул, отступил в сторону. Отец крикнул ему прямо в лицо:

— Ты шпион, Петька!

— Что? — Петр подошел к отцу вплотную. — Кто я, батя?

— Брось, Петька, дурить!

— Нет, ты, батя, скажи, кто я такой. Скажи! — И он больно сжал отцу плечо.

— Шпион ты! Вот кто! — выдавил Аким и сам удивился, как четко, без дрожи в голосе произнес эти страшные и для него, и для сына слова. Едва он поднял голову, чтобы взглянуть в глаза сыну, как ощутил удар кулаком в переносицу. Речка, небо, серпастая луна — все закувыркалось, заплясало в глазах. Падая, он услышал угрозу Петра:

— Убью, если скажешь еще хоть слово!

Аким упал на сырую, прохладную землю, упал спиной, ударился затылком так, что перед глазами пошли синие круги. Но он и слова не обронил. «Вот ты какой!» — горько вздохнул Аким. И ему стало обидно до слез. Он до крови закусил губу и сказал себе: «Негоже нюни распускать! На фронте слез у меня не было…»

— Ну, чего глядишь на меня волком? — рявкнул Петр. — Вставай! Сам виноват…

Аким с минуту лежал на земле. Ему показалось, что, когда он упал, в его душе что-то треснуло, надломилось, и та боль, которая охватила его в милиции, а потом поутихла, вновь вспыхнула в его душе жарким огнем. Первое, о чем подумал Аким, схватить ружье. Оно заряжено… Только нажать курок.

«Нет у меня сына, а есть враг…» — с тяжкой, ноющей болью в груди подумал Аким. Ружье заряжено, только нажать курок… Но едва вспыхнула в нем эта мысль — и тут же угасла. Она показалась Акиму страшной. Поднять оружие на родного сына… Нет, это свыше его сил. Петр стоял рядом, прищурив глаза. Он с презрением смотрел на отца, неуклюже поджавшего под себя ноги.

— Чего развалился? — рявкнул Петр. — Вставай!..

В голосе сына прозвучала едва скрытая злость. Аким даже вздрогнул, словно его ударили плетью. В эту минуту он страшно испугался — а вдруг не хватит сил подняться с земли? Лет ему уже немало, да и силенок поубавилось. Аким пока не решил, как ответить на такую дерзость сына. Но он знал твердо — отныне дороги у них разойдутся здесь, у глубокой и холодной реки. И чтобы хоть как-то успокоить себя, он поглядел на сына и, смеясь, сказал:

— Рука у тебя не жилистая — мягкая, потому как один только зуб во рту надломился. А я в твоем возрасте однажды в бою так фрица тяпнул, что все передние зубы ему переломал.

Петр едва сдерживал в себе накипевшую злость: надо торопиться, чтобы поскорее добраться к железной дороге. Небось Коршун там сам не свой — где Серый, куда исчез?..

— Ладно, батя, вставай, — Петр подошел к отцу, протянул ему руку. Но Аким отстранил ее. Он вытер платком кровь на лице. Петр так ударил его, что лопнула нижняя губа, правая щека мигом вспухла.

— Ну, спасибо, сынок, уважил ты меня. — Аким поднялся, стряхнул с брюк сухую солому и, глядя на сына, добавил: — Зря бьешь, а то я могу и обидеться. А кто тебе достанет лодку? Река широкая и глубокая, ее вплавь не осилишь… Ладно, я тебе достану лодку. Ты побудь здесь, а я пройду к вербам, вон там, в ста метрах, видишь? Там стоит лодка деда Потапа.

Петру неожиданно стало жаль отца, он сказал:

— Вредным ты стал, батя. Я не хотел тебя бить, но ты вредным стал… Мне противно было слушать твою болтовню. Зачем ты лезешь в мою душу? Мне уже скоро тридцать, и я сам решаю, где мне хорошо, а где плохо жить. Да, у меня есть деньги, есть оружие… Ну и что? Значит, так надо. Я давно уже не тот штурман, каким был. Я совсем другой человек. Там, на море, я сам курс судна выбирал, теперь мне его дают другие. Я заехал домой на один день, чтобы повидать тебя, сказать, что я не утонул в ту ночь. Я — живой. А где жил эти три года, что делал и почему оказался здесь — это тебе знать не надо. Ну, иди за лодкой.

Аким шагнул вперед и остановился.

— Чужой ты, чужой… Сердце меня не обмануло. Но бог с тобой. Живи как хочешь. Только с собой в могилу я тайну о тебе не унесу. Тут мне решать, как быть.

— Ладно, решай, — усмехнулся Петр. — Подавай лодку, потом решай. Я тороплюсь…

Аким причалил лодку к самому берегу. Петр сел, чемодан поставил у ног. Попросил отца:

— Греби, да чтоб тихо…

Не зная почему, Аким сказал:

— Ты бы в дорогу попроще оделся. Костюм-то новый, с иголочки!

— Другой нельзя. На море меня ждут, батя. Там такой корабль, что на его борт надо подниматься во всем белом. На таком корабле, батя, ты не служил. Нырнет на глубину, как акула. И никто поймать его не сможет, даже твой Игорь Марков. Кстати, он уже командир сторожевого корабля «Алмаз». Можешь его поздравить.

— Ты видел его?

— А тебе зачем это знать? — Петр усмехнулся, оскалив белые ровные зубы.

Аким перестал грести и, глядя на черную маслянистую воду Зорянки, тихо обронил:

— Его отец погиб вместе с кораблем.

— Что? — захихикал Петр. — Батя, не сочиняй сказки.

— Сказки? — вспылил Аким. — Ох и гусь ты, Петька! Я Маркова-старшего получше тебя знаю. Плавал вместе с ним. Потом его назначили на тральщик командиром. В него фашистская субмарина всадила торпеду. Взрыв — и тральщик ушел под воду. Погиб весь экипаж. Только боцман чудом уцелел. Погоди, как его фамилия?

— Ладно, ты греби, на берегу вспомнишь.

— Вспомнил! — оживился Аким. — Боцман Колосов. Взрывная волна сбросила его с палубы корабля в воду, а то бы и ему крышка. Вплавь он добрался к острову Баклан, где стоял маяк. В тот же день вражеская подводная лодка высадила на остров группу диверсантов, они убили старого маячника. А боцман спрятался в пещере на острове и жил в ней несколько дней. Думаешь, ему легко было, да? Ты бы такое не перенес, а он выдюжил. Раненый был, питался рачками да медузами. Знал, что ему выжить надо, чтобы бить врага. Потом, уже после войны, когда я уходил на пенсию, боцман плавал на рыболовецких судах. И ты на него не каркай! Он показал себя в боях. А ты?.. Ты, Петька, свой дом потерял…

Лодка тихо двигалась к берегу. Время от времени где-то далеко за рекой вспыхивало зарево, Аким знал, там идет уборка хлеба. И то, что он в лодке, а не в поле, и то, что не один, а с сыном, раздражало его до боли. Он еще не знал, как разойдутся их дороги, но твердо решил вынести сыну отцовский приговор. И чем быстрее приближался берег, тем тяжелее становилось на душе у Акима. Он упрямо греб веслами, ружье лежало у него в ногах. Он глядел, чтобы оно не упало на дно лодки, куда набежала вода.

— Ты знаешь, Петька, о чем я сейчас подумал? — спросил Аким, направляя лодку к ближнему камышу. — Я жалею, что не утонул вместе с кораблем, как Андрей Марков.

Петр серьезно сказал:

— У твоего Маркова была страшная смерть…

— Утонуть вместе с кораблем — героическая смерть! — повысил голос Аким. — В Корабельном уставе записано: командир покидает судно последним.

— Я не о том, батя, — пробурчал Петр. — Твой Марков погиб другой смертью….

Аким так и застыл на месте:

— Ты что мелешь, Петька?

— Не горячись, батя. Если я так говорю, значит, есть у меня факты. Понял, да? Вот и хорошо… — Он помолчал, как бы оценивая, как отец воспринял его слова, но тот молча греб, и Петр добавил: — Твой боцман — шкура! Он не питался в пещере рачками да медузами — жрал белый хлеб.

— Шкура, да? — озлился Аким, не зная, с чего это вдруг Петька мелет такую ерунду. — Может, ты рядом с ним был?

— Шкура твой боцман!

— Что ты плетешь? — сорвалось с губ Акима. — Да я тебя за такую брехню вот из этого ружья…

Петр кашлянул и потянулся к веслам.

— Небось устал? Давай буду грести.

Аким наотрез отказался уступить сыну весла.

— Понимаешь, корабль погиб от торпеды. Это — правда. И маячника фашисты убили. А вот погиб не весь экипаж. Спаслись двое: Андрей Марков и боцман. Они выбрались на берег, а тут нагрянули немецкие солдаты…

— Кто тебе это сказал? — вскипел Аким. — Врешь ты все!..

— Боцман, — тихо ответил Петр. — Знаешь, где он? Плавает на рыболовецком судне. Про «Кита» небось слыхал? Там он… Теперь у нас с ним одна дорога.

Аким всем своим существом вдруг понял, что Петр не просто знает этого боцмана, видно, одного они поля ягодки.

«Петька, значит, враг. И боцман не чище, — подумал он. — Выходит, к нему он торопится?..» И чтобы убедиться в том, осторожно, как бы невзначай, заметил:

— Если ты опоздаешь, боцман тебе не простит.

Он ожидал, что сын насторожится. Петр только усмехнулся:

— Чихать я на него хотел. Мне надо было тебя увидеть, вот я и приехал, а его дело сидеть и ждать. Что боцман? Меня, батя, там больше ценят.

— Где — там?

— За синими морями, за высокими горами, в царстве Кащея Бессмертного.

— Сам ты Кащей, только не Бессмертный, — глухо отозвался Аким. Он хотел еще что-то сказать, но впереди замигал зеленый огонек. Аким повернул лодку правее, чтобы разойтись с зеленым огоньком. Петр вмиг насторожился.

— Кто идет? — спросил он и сунул руку в карман. «Ишь ты, сразу за пистолет», — отметил Аким. Он сказал, что это, видно, рыбнадзор.

— Нас будут обыскивать?

Аким на вопрос не ответил. Петька изредка озирался по сторонам. Когда лодка проходила мимо камыша и в воде взметнулся крупный карп, он мигом засунул руку в карман.

— Ты сильно не греби. Подумают, что мы удираем…

— Могу и тихо, — равнодушно отозвался Аким.

Катер замедлил ход. На его палубе включив и прожектор. Белый длинный нож разрезал темноту. Петр сощурился.

— Эй, на лодке, сети есть? — крикнули с катера. Набежавшая волна подбросила лодку, да так, что едва Аким не выронил весла. Он узнал голос Кондрата, инспектора рыбнадзора, и тут же отозвался:

— Кондрат, ты чего по ночам рыбу пугаешь? Это я, Аким… Куда плыву в такую ночь? Да вот приятеля на тот берег надо переправить. Потом в камыши залезу. На зорьке хочу поохотиться на уток.

— Давай, Аким Петрович, я приду к тебе на жаркое, — отозвался Кондрат. — Твои утки, мои карпы. Сойдет?

— Добро, Кондрат. Приходи. У меня и чарка найдется…

— А у меня радость, Аким, — кричал с борта катера Кондрат. — Сын мой, Пашка, на штурмана учится. В Ростове-на-Дону учится. Отслужил свой срок и теперь учится. Штурман — это здорово, правда? Я хотел, чтобы он к нам шел работать, в рыбнадзор, все-таки рядом дом. Твой Петька ведь тоже был штурманом, да?

— Был, Кондрат…

— Да ты извини, Аким Петрович, Я и сам жалею Петьку. Какой парень был! На всю станицу красавец.

— Правда, Кондрат… — едва выдавил из себя Аким.

— Слыхал я, — продолжал Кондрат, — после уборки ты собираешься в те края, где погиб сын? На Север, да? Понимаю тебя, — родному сыну поклониться поедешь. Эх, горько тебе, Аким. И Настю схоронил, и сына. Себя побереги.

Катер подошел близко к лодке. Петр увидел круглое лицо Кондрата с папиросой в зубах.

— Аким, — вновь заговорил Кондрат, — ты просил меня узнать в городе насчет памятника сыну. Я узнал. Триста рубликов стоит. Только одна закавыка есть: где ставить его? Там, на Севере?

— А то где же еще? — пробурчал Аким.

— Тогда в Мурманске и закажешь, так дешевле будет, а то везти такой груз на Север дороговато. Ты понял?

— Понял, Кондрат. Спасибо тебе. Я знаю, ты завсегда меня выручишь. Только передумал я, Кондрат, памятник не сыну — Насте буду ставить.

— Добро, Аким. Тогда приноси завтра деньги, я поеду в город. Мне это сделать не трудно. Я же помню, как ты за моего сына хлопотал. Ну, будь здоров, Аким. Только себя побереги, вода нонче дюже холодная, не простудись.

Катер набрал ход и скрылся в густой темноте. Отец и сын долго молчали. Наконец Петр глухо сказал:

— Рано, батя, ты меня похоронил.

Аким тут же отозвался:

— Ты сам себя похоронил.

— Но я живой.

— Для меня ты мертвый.

— Странно, тогда почему не заявил на меня?

— Еще не поздно это сделать. Вот вернусь и заявлю.

— А что ты скажешь?

— Скажу, что ты — враг, что у тебя есть оружие и много денег.

Петр ехидно засмеялся:

— А может, ты набросишь мне петлю на шею?

— Не хочу руки марать, да и силенок у меня маловато. Тебя арестуют те, кому положено это делать. Такой, как ты, родного отца убьет.

— Я не зверь, батя, успокойся. А меня ты не выдашь.

У Акима больно заныло в груди.

«Трудно мне будет, — решался он. — Только бы сил хватило и рука не дрогнула. Только бы сердце не размякло». Он греб веслами, но руки были как грабли — гнулись с трудом. В душе росла одному ему понятная тревога. Он понял: в эту ночь должно случиться то, чего никогда не ожидал в своей жизни. Раньше он не знал тревоги, от зари до зари работал в колхозе, а теперь все это отодвинулось назад, кануло куда-то, и перед глазами Акима стоял Петька…

Лодка проходила мимо песчаного островка, заросшего густым камышом. Петр сказал:

— Помнишь, как ночью я тонул в этом месте? Если бы не ты… Помнишь? Мне тогда десять лет было. И как лодка перевернулась, ума не приложу… А плавал ты, батя, тогда хорошо. Дотащил меня до берега, я смотрю на небо, а в глазах звезды прыгают.

— Лучше бы ты утонул тогда, — грустно вздохнул Аким.

Петр качнул головой:

— Небось от злости такое говоришь? Ладно, говори. Я не сержусь… Может, для кого я и вправду враг, но только не для тебя. Ты же мой отец.

Лодка носом ткнулась в корявый берег, заросший камышом. Петр выпрыгнул на землю. Аким подтянул лодку на песок, чтобы ее не отнесло течением. Темнота загустела, с речки потянуло прохладой, в небе зароились звезды. В камышах начали перекликаться утки. Аким ничего не слышал, он видел перед собой сына с чемоданом в руке, видел его злую, ехидную улыбку. Он подошел к Акиму, дерзко хлопнул его по плечу.

— Я, батя, не жалею, что судьба мне выпала такая… Жить-то все хотят! Ты хочешь, и я хочу. А думаешь, твой Кравченко не хочет жить? Я-то немало повидал людей, но никто из них добровольно в тюрьму не идет. Словом, батя, дорога к тебе у меня обрезана навсегда. Иного выбора у меня нет.

— Может, покаяться тебе? — голос, у Акима дрогнул, надломился. — Пошел бы в милицию и во всем сознался. А?

— Что мелешь, батя? Меня к стенке тут же поставят. Нет, я хочу еще жить… Ну, не поминай лихом. — Петр пожал отцу руку. Она была холодной, как лед. — Может, проводишь?

— Куда? — машинально спросил Аким.

— До старого дуба.

— Можно.

Старый дуб… Это было самое несчастливое место неподалеку от Зорянки. Не раз здесь тонули дети, летом исчез бригадир. В прошлом году он вернулся из армии, служил в десантных войсках, и смелости ему не занимать. Пришел под вечер со своей девушкой, разделся, нырнул с обрыва, и больше его не видели. Девушка глядела на густо-синюю воду и ждала, что вот-вот любимый вынырнет, а он так и не появился на воде. На другой день всю реку обшарили рыбаки, но поиски ничего не дали. И только спустя неделю, когда рыбаки тянули есть, вместе с рыбой они вытащили на берег труп.

Они шли молча. Вот и старый дуб. Веток на нем как пальцев на руке, но ветки толстые, крепкие.

— Покурим, батя? — Петр достал папиросы, подошел к самому обрыву. Внизу сонно ворочалась Зорянка. Вода блестела под луной, блестела как море на Севере, и впервые за все это время Петр вспомнил судно, капитана Капицу и Ольгу. И сказал грустно:

— Знаешь, а я любил Ольгу. Но теперь она умерла во мне. Все умерли: и капитан, и море, и Ольга… Ты слышишь, батя?

Аким стоял чуть поодаль от старого дуба, опершись на ружье. Он молчал. Так и стояли они один против другого, отец и сын, и каждый думал о чем-то своем. По небу прокатилась яркая звезда и тут же угасла.

— Кто-то где-то умер, — сказал Петр, вспомнив народное поверье.

«Может, еще кто-то умрет…» — вздрогнул Аким и перекинул ружье через плечо.

— Ну, мне пора, батя, — напомнил Петр. — Давай обнимемся на прощанье.

Аким подошел к сыну. Зорянка тускло блестела под луной.

— Значит, ты, батя, заявишь на меня? — спросил Петр, гася пальцами папиросу.

— Совесть так велит. Я даже на фронте, в пекле огня, ее не потерял, свою совесть, а ты хочешь, чтобы я смолчал? Нет, Петька, пути у нас с тобой разошлись. Теперь у тебя одна дорога — кровавая. А моя дорога — чистая.

— И тебе не жаль меня?

— Для меня, Петька, ты умер.

— Ладно, пусть умер. А проститься мне позволь. Может, больше не увидимся.

Они обнялись. Петр крепко прижал отца к себе, а потом вдруг резко оттолкнул назад. У Акима подломились ноги, и он упал. Глянул вниз и весь похолодел: он был на краю обрыва, вот-вот свалится. А Петька стоял у старого дуба. Чего он стоит? У Акима из-под ног уплывала земля. Он сползал вниз. Аким представил, как сорвется с обрыва, и от злости заскрипел зубами. Закрутит его вода, понесет на глубину. Нет, Аким не боялся смерти. На войне он к ней привык, не раз ходил с ней в обнимку, но судьба даровала ему жизнь.

«Ты, Петька, не спеши уходить, — мысленно приказывал он сыну. — Ты рано торжествуешь победу. Я не умру, потому что мне надо еще пожить… Потерял ты свой дом и право ходить по земле. Приговор тебе я уже вынес. Вот только выберусь наверх…»

У Акима стала кружиться голова, и он хрипло сказал сыну:

— Петька, дай руку!

Сын молча стоял у старого дуба. Аким не понимал, почему он стоит, почему не подает ему руку. И вдруг в его памяти ожили слова Петра: «У меня, батя, и на тебя не дрогнет рука!»

«Он хочет меня убить», — пронеслось в голове Акима.

Он старался дотянуться до ветки старого дуба, которая свисала к самому обрыву. Правая нога Акима уперлась во что-то твердое, видно, корень старого дуба. Он оглянулся… За спиной плескалась Зорянка. Если бы дотянуться к ветке.

— Сынок, дай руку!

Петр по-прежнему стоял как вкопанный. Стоял и молчал. Потом он бросил: «Прощай, батя!» И зашагал прочь. Он уходил… Он все рассчитал: еще минута-две, силы отца иссякнут, и он сорвется с обрыва. Люди скажут: «Охотился Аким на уток и сорвался в Зорянку». Хитро все рассчитал Петька. И какое же у него сердце, если отца родного?..

Аким сжался в комок, собрался с последними силами и всем телом рванулся к ветке старого дуба.

— Родная моя веточка, — шептал Аким, — не ломайся, не дай погибнуть. Не дай мне сорваться с обрыва.

Аким поднатужился и другой рукой схватился за ветку. Она сильно нагнулась, но не треснула. Аким выбрался наверх, встал, отдышался, потом снял ружье. Черная фигура сына удалялась. Аким побежал за ним.

— Сынок, куда ты? Постой. Дай тебя расцеловать на прощание.

В лунном свете на фоне посветлевшего горизонта он увидел, как черная фигура остановилась, замерла. Аким отдышался, еще громче крикнул:

— Сынок, погоди.

Петр остановился.

«Вот черт старый, выполз наверх», — подумал он и полез в карман за пистолетом. А когда отец подошел к нему близко, метров на десять, он крикнул:

— Стой!

Акима словно оглушили обухом.

— Батя, я тебя люблю, — сказал Петр, — но я тебя должен убрать.

Пистолет холодно блеснул в лунном свете. И тут Аким понял, что больше отступать некуда. Он ловко вскинул ружье и выстрелил.

Петр упал без крика. Падая, он схватился рукой за грудь. Когда Аким подошел, он уже не дышал.

— Ну вот, сынок, и все! Сам ты себя загубил!

Аким почувствовал, как из его глаз брызнули горячие слезы, молча поплелся к лодке.

Загрузка...