След торпеды

7

Аким Рубцов проснулся глубокой ночью. Ему показалось, что кто-то постучался в окно. И хотя на дворе шел проливной дождь, Аким отчетливо услышал этот стук. Он привстал на кровати, потянулся было рукой к выключателю, но тут же раздумал. Кто пришел к нему в такой поздний час? Аким прислушался. Дождь бил в окно тугими струями. «Вот дьявол, неужто почудилось?»

Аким поднялся с кровати и приник к окну. Темень во дворе — хоть глаз выколи. Ни души. Видно, почудилось ему. Вчера в полдень, когда Аким возвращался с поля домой, над Зорянкой висело уставшее солнце. Вода в реке отливала позолотой. И такая стояла теплынь, что Акиму захотелось искупаться. Он выбрал себе местечко поближе к камышу, где не купались мальчишки, разделся до трусов и вошел в воду. Вот так же с сыном он не раз купался в Зорянке. Любил он сына своего Петра молча и крепко. Не проходило и дня, чтобы Аким не думал о нем. Думая о сыне, он вспоминал свою службу на кораблях военного флота, как он, мичман Рубцов, раненный, добрался до берега, а потом его подобрали матросы с торпедного катера. Не забыл Аким, как лежал в военном госпитале, как приезжала к нему Настя. Увидела его в бинтах да худого, заплакала: «Акимушка, родной мой…»

«Настя умерла, а я — живой, значит, не судьба», — грустно подумал Аким, все еще находясь во власти недавно услышанного стука в окно. Постучали в окно, которое выходило в огород. За огородом — пустырь, там рос густой и высокий бурьян. Глухое место. Днями приходил представитель из сельсовета и потребовал, чтобы хозяин дома скосил бурьян, иначе могут наложить штраф.

— Коса у тебя есть, силенки тоже, так что берись за дело, Аким, — сказал представитель — мужчина лет под сорок пять, с бородкой и черными усами. — Хочешь, я помогу? В память о Насте. Душевная она была у тебя, сердечная. Меня частенько выручала: то побелит комнату, то картошку поможет выкопать, то пирогов напечет.

Аким задумался — была Настя, да нет теперь. Долго и тяжко она болела. Припомнились ему слова жены. «Сердце у меня на волоске держится, — говорила она. — Оборвется волосок — и нет меня. Ты будешь помнить меня, Акимушка?..»

Сердце Акима тогда сжималось от боли, но он не плакал. Все глядел на серое, окаменевшее лицо Насти. Думал: «Почему не приехал Петр? Может, он где-то далеко в морях?» Где бы он ни был, Аким в душе осуждал сына: мать страстно любила Петра и, даже когда умирала, просила мужа, чтобы жалел его.

«Ты скажи Петьке, что я могу и не встать. Пусть приедет», — плакала Настя каким-то чужим голосом.

Аким тогда подумал, что жена до утра не доживет. И чтобы хоть как-то успокоить ее, подсел к ней на кровать и дрожащей рукой погладил ее волосы:

— Ты, Настя, не хорони себя. Ты еще поживешь. И мне на радость, и сыну… Петька в океане. Пока получит телеграмму, пока соберется да сядет на попутное судно…

Она слушала его молча, но мыслями была где-то далеко и думала, видно, о сыне. Ее лицо, некогда полное, румяное, стало бледно-желтым, глаза потускнели, только жар в них и боль неуемная. Наконец простонала:

— Считай, меня уже нет. Я-то чувствую, как из души жизнь уходит. А ты… ты поклянись, что сына будешь беречь…

Вечером Настя скончалась.

Хоронили ее на третий день. Аким все ждал, что вот-вот появится Петр. Сын так и не приехал. Никто не спрашивал Акима, где он и почему не приехал на похороны матери. Только Марфа Костюк, соседка Акима, у которой своих детей было трое, сверлила его острым взглядом и все тараторила:

— Грех, Аким, что Петька не приехал. Грех, Аким…

— В океане он, Марфа. А океан знаешь какой большой. В миллион наших вот станиц, а то и больше.

— А если он не пожелал ехать?

— Такого быть не может! — взбеленился Аким. — Петька совесть не потерял!

Марфа поджала губы и потупила очи. После похорон станичники собрались у Акима помянуть Настю. Соседка полушепотом сказала:

— Аким, дорогой мой соседушка… Ты любил Настю и все, что мог, сделал для нее. Я ж помню, как сродила Настя Петьку и как ты кричал: «Быть сыну мореходом!» Настя еще тогда чуть не умерла. Роды у нее были тяжелые… Кесарево сечение… А вот почему твой Петька не приехал?..

Аким сидел печальный и задумчивый. Под вечер все, кто поминал Настю, разошлись. Он повалился на диван и тихо простонал:

— Остались мы вдвоем, сынок…

Смерть жены покорежила его так, что казалось, вместе с Настей в могилу ушла частица его души. И даже все доброе, о чем говорили соседи, поминая Настю, нисколько не облегчило его страданий. И еще в душе он злился на сына. «Ну, ладно, на судне он штурманом, заменить его, может быть, и некому. Но мог дать телеграмму? Мог. Извинился бы, погоревал. А то — ни слуху ни духу».

Аким очень любил сына, и оттого ему было больно за него. Он никогда не думал, что Петр мог так поступить. Ему очень хотелось, чтобы сын служил на море, на том самом Баренцевом море, где прошла его боевая юность. Когда Петр закончил десятилетку и стал работать в колхозе, Аким пошел в военкомат и стал просить военкома направить сына на флот. «Море, оно хотя горластое да соленое, а мне родным стало, — говорил Аким. — Потому и сын должен испытать на нем себя». Военком заверил ветерана, что просьбу его выполнит, если здоровье Петра не подведет. «Он как молодой дубок, — заулыбался Аким. — Бочки с горючим по сто килограммов таскает». Домой Аким вернулся веселым, открыл калитку и, увидев на крыльце Петра, сказал:

— Поедешь, сынок, служить на море. Военком обещал направить, как срок подойдет. Ты не раздумал?

— Батя, что ты! Моря я не боюсь. Не боги горшки обжигают. Ты небось тоже не сразу стал глотать соленую воду?

— М-да, — задумчиво отозвался Аким. — У моря крутой норов. Голосистое оно да стылое…

После похорон Насти Аким долго не ходил на работу, все дни пропадал на кладбище: убрал могилу, изгородь поставил. Даже Марфа заметила его старание. Сказала сочувственно:

— Ты был хорошим мужем, Аким. Я всегда завидовала Насте. И теперь ты такой же добрый. — И тут же спросила: — А что Петька, так и не объявился?

— В океане он, Марфа, — выдавил Аким.

— Мой Вася на далекой границе служит, а когда занедужила я, так сразу прилетел.

— Петька, может, не получил телеграмму. В том-то, Марфа, и все дело. Может, и не знает он, что уже нет матери…

— Может, и не знает, — развела руками Марфа.

…Утром Аким собрался в правление колхоза, а тут кто-то постучался в калитку, да так громко, что Серко рванулся на цепи. Аким вышел на крыльцо. Дочь Марфы — Зоя принесла телеграмму.

— Небось от Петьки, да? — Аким бросил на табурет дорожную сумку и поспешил к калитке. Зоя почему-то не вошла во двор, как обычно, а стояла у забора. — Слава богу, чертенок, дал о себе знать…

Зоя ничего ему не ответила. Будь Аким повнимательнее, он непременно увидел бы в глазах девушки печаль. Но ему было не до Зои. Глядел на белый листок бумаги, который она держала в хрупких пальцах, и радовался: «Сын… Сынок отозвался…»

— Ты, дядя Аким, только… крепись, дядя Аким.

Прочитал Аким телеграмму и слова вымолвить не мог.

— Петька оставил меня, — давилась слезами Зоя. — И жаль мне его до слез… Я, дядя Аким, любила Петю так, что по ночам, бывало, рыдала… И на море поехала бы к нему, да, видно, не судьба. А теперь вот…

Аким остался стоять у калитки с телеграммой в руках. В ушах звенело:

Острая боль сгорбила Акима. Телеграмма жгла ему пальцы. Он застонал, шагнул к крыльцу и тяжело присел на ступеньки. В его больших карих глазах все померкло, на ресницах повисли слезы. Из-за сарая, крытого камышом, выглянуло ярко-красное солнце, ударило теплыми лучами в лицо, но он даже не шелохнулся, только чуть-чуть сощурил глаза.

С трудом Аким поднялся, толкнул плечом дверь и вошел в комнату. Со стены на него глядел улыбающийся Петр в морской фуражке с крабом и в полосатой тельняшке. В уголке фотокарточки размашистым почерком написано: «Батя, я вдоволь хлебнул соленого…»

— Да, Петька глотнул морской водицы, — чуть шевеля губами, промолвил Аким.

Он подошел к тумбочке, на которой стоял макет рыболовецкого траулера, шершавой ладонью провел по гладкой полированной обшивке. «Вот капитанский мостик, вот штурманская рубка… Точно на таком траулере плавал Петр. А теперь его нет — погиб. Трагически. Эх, Петька, и зачем тебе выпала такая судьба?» Аким до боли закусил губу и до хруста сжал пальцы в кулаке. Задышал тяжело и неровно. Куда и кому нести свое горе? Один остался Аким. И что обидно, сын не очень-то понимал его.

В прошлом году Петр приезжал на отдых в родные края. Аким рад был, не знал, куда его посадить. Попросил сына съездить с ним в колхоз, но Петр наотрез отказался.

— Устал я в дороге…

А вечером куда-то ушел. Вернулся домой поздно. С речки дул свежий ветерок, щербатая луна светила тускло и холодно.

— Загулял ты, однако… — сказал Аким, подняв на сына строгие глаза.

— Скучал? — усмехнулся Петр, отпивая большими глотками парное молоко.

— Где был? — Аким сел на диван.

— На ферме у Зои…

Аким долго молчал, потом доверчиво спросил:

— Любишь ее?

— А что?

— Чистая она, Зоя, как родник.

— И сам еще не знаю, — хмыкнул Петр. — Может, женюсь, а может, и нет.

Аким царапнул его колючим взглядом.

— Ты это брось, Петька, — голос его захлебнулся. — Я не позволю… Марфа и так горя хватила в жизни. — Помолчав, строго добавил: — Если любишь — женись. А марать мое имя не позволю!

Петр сказал с наигранной улыбкой:

— Чего гневом кипишь, батя? Не стану я свою честь пятнать. Это уж факт.

Уезжал Петр утром. Взял чемодан, попрощался с отцом. На углу соседней улицы его ждала Зоя. Увидев Акима, тут же спряталась за кустом сирени.

— У нас с ней по-хорошему, батя, — перехватил его взгляд Петр. — Приеду к Новому году — и сыграем свадьбу. Мне надо деньжат еще на свадьбу заработать. Ну, батя, будь здоров.

«Вот и заработал. И Зоя осиротела…»

Во дворе залаял Серко. Аким вышел на крыльцо. Из сарая шмыгнула кошка, и Серко вновь зарычал. Аким присел на приступок. Петр будто живой стоял перед его глазами, и не было сил избавиться от этого видения. Ему бы собираться в дорогу, спешить в Синегорск на похороны, а он сидел неподвижно, пока не пришла Марфа. Она тронула его за плечо.

— Ты что, Аким? Плачешь?.. Ты же моряк!.. Чего сидишь? Где твой чемодан? Надо же похоронить сынка, — Марфа заглянула ему в глаза. — Что, небось сердечко прижало?

— Терпимо… — Аким нахмурил брови. Он встал, ткнул кулаком себя в грудь. — Марфуша, во мне все перегорело. Теперь я окреп…

Они вошли в комнату. Марфа уселась на диван, что стоял у двери. Над диваном на стене в рамках висели семейные фотокарточки. Вот он, Аким Рубцов, в морской форме, на лице улыбка, рядом с ним Настя. А вот Аким заснят на берегу моря с Петькой. Сыну тогда было пять лет, Петька в бескозырке с черными ленточками…

Марфа долго глядела на фотокарточки, хотя не раз их видела, потом вдруг сказала:

— Хорошо, что Зоя не стала женой Петьки. Правда, Аким? А то бы овдовела и дети остались бы без отца.

Дрогнули брови у Акима, Марфа сердцем почуяла: не по душе пришлись ему ее слова.

— Будь твоя дочь его женой, может, и жизнь у Петьки по-другому сложилась.

— Не рви себе душу. Петьку не воскресишь. — Она всхлипнула, поднесла к глазам платок.

— Ты это чего? — удивился Аким.

Марфа призналась, что за сына своего, Васю, переживает. Как он там, на границе? Еще пуля вражья зацепит. А тут еще Ирка, его жена, скулит, тяжело, мол, без мужа, хочет ехать к нему на далекую заставу.

— Пущай едет, — пробасил Аким. — Молодая, в соку, кровь в ней горит… Оно и понятно, тяжко ей тут без Васьки, да и ему там, видать, не сладко. А пуля вражья его не испугает, если что, смело на огонь пойдет. Батько-то его на войне сапером был, с орденами домой вернулся, и сыну не дело в хвосте плестись! Негоже так, Марфа!

Марфа решительно заявила, что невестке ехать на заставу нечего.

Аким покосился на соседку и сердито попрекнул:

— Ты брось эти штучки, Марфа… Скажу твоему Пашке, он уши тебе надерет.

— Не бывать такому, — улыбнулась Марфа. — Он за меня и в огонь и в воду. Я же ему детей нарожала. А это, Аким, счастье… Большая радость в жизни. Что пялишь на меня глаза? — Марфа помолчала, видимо размышляя о чем-то своем, потом, качнув головой, добавила: — Моя Зоя в твоего Петьку влюбилась, а он-то, Петька, поигрался с ней и на море уехал. Мой Васька на такое подлое дело не способен.

Аким пробормотал:

— Будь он живой, Петька, я, может, и всыпал бы ему. Я, знаешь, хоть и моряк, а у меня, как у каждого человека, есть свой постоянный причал. Это, Марфа, в сказках все хорошо кончается. А в жизни, сама знаешь, порой круто бывает. — Аким закрыл коричневый чемоданчик, прихлопнул по нему ладонью. — Ну вот, я и готов. — Он направился на крыльцо, Марфа следом за ним. — Ты, соседушка, не попрекай меня насчет Зои. По правде, лучше бы она родила от Петьки, я бы этого ребенка, будь он мальчик или девочка, до самого последнего дня своей жизни берег бы.

— Может, это было бы для тебя и отрадно, Аким, а я не хотела, чтобы моя дочь незаконного родила. Стыд и позор… Я могла бы и с Павлушкой-то жить так, на честное слово. А не пожелала, говорю, если любишь, давай распишемся… Ну да ладно…

В Синегорск Аким добрался на самолете. Ночь стояла морозная. Небо посинело от холода. Когда взошло солнце, оно все засветилось, ожило, и сразу стало теплее.

«Теперь мне дорога в порт, — подумал Аким. — Наверное, запоздал я, Петьку, может, уже похоронили?»

В порту его встретил капитан «Кита», Петр Кузьмич Капица. Аким успел заметить, что капитан был высок ростом, сутулый, глаза, как и у Петра, большие и слегка задумчивые.

— Вы Аким Петрович?

Аким посмотрел на капитана настороженно, с недоверием, и если бы Петр Кузьмич заглянул бы в эту минуту ему в глаза, то прочел бы в них горький упрек. Он думал, что Капица тоже виновен в гибели сына. Не зря жаловался на капитана Петька. И взгляд какой-то у него равнодушный, холодный, другой бы на его месте стал бы отвлекать Акима Петровича от тяжкого горя, нашел бы для него теплые, душевные слова, а этот глядит молча и думает о чем-то своем. И так Акиму стало обидно, что он едва не сказал: «Ну и черствый же ты, капитан!»

Пока они поднимались на палубу судна, Аким слова не обронил. Ему стало как-то не по себе, казалось, что он обидел капитана, и подумал о том, что терзало его душу. Здесь, на судне, он еще острее ощутил тяжесть своей утраты. Они вошли в каюту. Петр Кузьмич помог гостю снять пальто, усадил в мягкое кресло.

— Мне о вас Петр много рассказывал. Вы же ходили на кораблях?

— Оно самое… — Аким вздохнул. — Хлебнуть соленого довелось. — И в упор спросил: — Где мой сын? Что, небось без меня похоронили?

Сказал это Аким и почувствовал, как сердце забилось упругими толчками. Он потер пальцами виски, побледнел весь, нос заострился. Капитан подал ему стакан газированной воды:

— Хвати глоток, и полегчает.

Аким искоса поглядел на капитана:

— Я и так водой сыт. Ты не мудри. Скажи, где мой сын?

— В море ваш сын, — глухо произнес капитан и отвернулся.

— Что? — не понял Аким.

Капитан не спеша достал из стола сигареты, закурил.

— Нет теперь у вас сына, а у нас штурмана Петра Рубцова, — с жалостью выдавил Капица. — Катер разбился. На скалу напоролся. Пятеро моих хлопцев погибли. А похороны были вчера. Там, в море… Долго ждали вас, но…

Потрясенный Аким поднял отяжелевшую голову:

— Как же он, а? Ведь штурманом был! Я его отец и должен знать. А потом, в ум не возьму, как это мой сын погиб? — с раздражением в голосе добавил Аким. — Петька мой был не из трусливых. Он что, может, напился до чертиков?

— Вы, Аким Петрович, не обессудьте меня… — Капица помолчал и снова заговорил: — Ваш сын не был трусом. Могу головой за него поручиться. Но был он быстрым, как ветер, все хотел мигом сделать. А вы небось тоже плавали, знаете, что в нашем морском деле торопливость — самый наихудший враг. Да, да — враг! Вот эта торопливость и погубила Петьку.

— Не понял я тебя, капитан, — сухо возразил Аким. — Ты говори как есть. Я тоже соленую воду глотал да от пороховой гари задыхался.

— Тогда слушай. У меня самого все еще мороз по коже идет, когда вспомню эту историю… — Петр Кузьмич снял капитанскую фуражку. — Ладно, слушай, Аким… В ту ночь на море разыгрался шторм. Катер с рыбаками застрял в соседней бухте: получали имущество и продукты к очередному рейсу. Дежурный порта не разрешил катеру выходить в море, велел стоять до утра. Петр нарушил приказ и самовольно повел катер. «Я исходил тут море вдоль и поперек, — сказал он напоследок дежурному, — проведу катер между скалами». На море волна крутая, снег сыпал… — вздохнул капитан. — Катер раскололся и затонул. Водолазы нашли четыре трупа, а твоего сына, видно, закрутило течением и застрял он где-то в камнях. Жаль ребят… У боцмана трое детей осталось… Скажу вам, Аким Петрович, как моряк моряку: виновен в гибели людей только ваш сын, и будь он жив, тюрьмы бы ему не миновать. Я что скажу еще, — продолжал капитан, — ваш сын был лихач. У мыса Перелетный, где зимой мы брали окуня, он создал аварийную ситуацию, «Кит» едва не сел на мель. В другой раз он повел судно в запретную зону, где в годы войны вражеские корабли выставили минное поле. Мины и поныне встречаются. Окуня там уйма. А риск? Наскочило бы судно на блуждающую мину, и всем нам каюк. Я мог бы еще тогда убрать его с судна, но Петр дал мне слово, что больше такого не повторится. А вышло все по-другому… — Капитан закурил сигарету. — Я очень сочувствую вам, Аким Петрович. Потерять сына… Это такое горе, что и не описать. Но кто виноват в его гибели? Только он сам. Тут были родные погибших. Я не мог им смотреть в глаза. Хотя я и не виноват, а смотреть им в глаза не мог. Жена боцмана знаете что мне сказала? «Убивец ты, капитан!» Да, так и сказала. А то не знает, что в войну на этом самом море я дважды тонул. А все ж похоронили мы ребят, в том числе и вашего сына, с почестями. На воду в том месте, где затонул катер, цветы опустили.

— А мне можно там побывать?

Аким все время, пока рассказывал капитан, молчал, даже не шевелился. Голова его с сединами на висках так и застыла, даже когда в каюту вошел механик, чтобы доложить капитану о подготовке судна к плаванию, он не поднял головы и не пошевелился. Сидел в каком-то тяжком оцепенении. Он вспомнил, что Петька частенько его заверял: «Я, отец, скоро буду капитаном судна. Год-два, и ты на моей голове увидишь капитанскую фуражку. Силенки у меня есть…»

«Вот и достукался ты, сынок, — вздохнул Аким. — Даже могилы твоей нет…»

Он поднял глаза и, глядя на капитана, вновь спросил:

— Мне можно там побывать?

— Разумеется, Аким Петрович. Катер готов, и я с вами пойду. Только завтра с утра. Сегодня море шумное. Боюсь я за вас…

«Не ты один тонул на море, мне тоже пришлось глотать соленую воду, — подумал Аким. — И не ты один ходишь с осколком, во мне тоже сидит осколок… А сына ты, капитан, должен был уберечь. Ты ведь ему не только капитан судна — второй отец».

— Поверьте, я ценил вашего сына, — словно угадав мысли собеседника, заговорил капитан. — Парень красивый, горячий. Наша Оля, радистка, по самые уши в него была влюблена.

— Она на судне?

Акиму захотелось увидеть эту девушку, поговорить с ней: ведь если Петр любил ее, то она многое, должно быть, знает о нем. Он даже повеселел, выпрямил спину и посмотрел на капитана не мигая. Капица отвел глаза в сторону и тихо сказал:

— Ушла…

— Как ушла?

— Узнала, что Петр погиб вместе с катером, — упала в обморок. Вся слезами изошла… После похорон пришла ко мне и заявила, что не может плавать на судне, где все напоминает о дорогом ей человеке. Я просил ее остаться, но она и слышать об этом не желала.

— С характером дивчина. И куда уехала?

— Не знаю. Может, в деревню к матери, которая живет где-то под Воронежем. Может, нанялась на другое судно. Может, к брату на Украину уехала. Он служил тут на военном флоте радистом. Брат-то и привел ее ко мне, просил взять на судно… Однажды я увидел, как ночью из радиорубки вышел твой Петр. Наутро я вызвал девушку к себе и потребовал, чтобы посторонних лиц в радиорубку не пускала. Она озлилась на меня, бросила в лицо, мол, для вас, может, и посторонний, а для меня свой человек до самого гроба.

— Смелая девушка, — раздумчиво промолвил Аким.

— Я этого не нахожу, — поспешно возразил Капица. — Вы же бывший моряк и знаете, что на корабле должен быть железный порядок.

— Да, вы правы — железный, — кивнул Аким и тут же добавил: — Важно только, чтоб это самое «железо» не проникло в душу… А где мне тут переночевать?

— В соседней каюте…

Петр Кузьмич приказал боцману заменить постель в соседней каюте и предложил Рубцову стакан чая. Аким от чаепития наотрез отказался, сославшись на усталость:

— Спать я хочу. В дороге глаз не сомкнул.

Пожелав Акиму спокойной ночи, капитан ушел к себе.

Аким присел на стул. По стеклу иллюминатора стекали бусинки воды. Пошел дождь. Косые струи хлестали по бортам и надстройкам судна. Рубцов огляделся. Каюта маленькая, два метра в длину, два — в ширину, но уютная: умывальник, квадратное зеркало над ним, койка, маленький шкаф для одежды. Пахло рыбой и йодистыми водорослями. Аким с дороги крепко устал, освежился холодной водой и, раздевшись, лег на мягкий пружинистый матрас. Сразу как-то полегчало, словно он всю свою жизнь плавал на этом судне, жил в этой каюте. Он лежал на спине и глядел в белый подволок. В бухте было шумно: то прокричит буксир, таща за собой тяжелую баржу, то даст сигнал судно, снимающееся с якоря, то где-то на соседнем судне пробьют склянки. Эхо пронесется над водой и потеряется в каменистых сопках. В иллюминатор доносились голоса чаек, устраивающихся на ночлег, да ласкающий плеск волны за бортом. Давно уже Аким ушел с моря, пора бы забыть ему и боевые корабли, и рыболовецкие суда; забыть все — и сине-зеленую воду в бухте, и звезды на небе, и скалы. Но только этого забыть он не мог. Море жило в нем, текло в его крови, плескалось в памяти. И всякий раз Акиму стоило большого труда заглушить в себе его плеск и шум. «Ты просто безвольный человек, если не можешь порвать нити, связывающие тебя с морем, — не раз упрекал себя Аким. — Море для тех, кто плавает на нем, в ком есть воля и сила, кто не может и дня без него прожить. А ты, Аким, без моря живешь уже десятый год. И не просто живешь — работаешь в колхозе. Был минером — стал механиком. Чудно… А мог быть и рыбаком. Ходить в далекие моря, видеть звезды, солнце, видеть океан…»

Булькает за бортом вода, словно спрашивает Акима: «Как она, жизнь?» А что он может ответить? Жену похоронил и вот теперь приехал на похороны сына, да и то опоздал. Теперь Аким подойдет на катере к тому месту, где разбилось судно, бросит венок и на минуту замрет на палубе… Вот и все. А сын, его любимый Петька, должно быть, лежит где-то в скалах. А может, и ты, Аким, виноват в его смерти? Ведь не Настя, а ты убеждал сына в том, что и ему одна дорога в жизни — море. Не Настя, а ты просил военкома, чтобы направили Петьку на военный флот, и обязательно на Север. А потом, когда Петр отслужил свой срок, не Настя, а ты, Аким, пошел с сыном к рыбакам в порт и попросил направить сына учиться в морское училище. И даже когда Петр получил диплом штурмана и приехал на побывку домой, не Настя, а ты, Аким, поздравив сына, сказал: «Если будешь всего себя отдавать морю, то оно принесет тебе счастье, Петр. Море — оно живет в тебе, если сам ты им живешь». Да, Петр всего себя отдал морю… Вот оно, море, рядом, клокочет за бортом, говорит о чем-то на своем языке, а Акиму его клекот кажется музыкой, и эта музыка проникает ему в душу, она бодрит его, манит куда-то, и ему хочется встать, выйти на палубу.

«Душно в каюте», — подумал Аким и, надев пальто и сапоги, вышел на палубу. Дождь перестал. Небо заголубело. Звезды горят ярко, но веет от них не теплом, а холодом. На палубе сыро, Акиму вскоре стало зябко. На баке послышался разговор, кто-то сказал:

— Спит он в каюте, где Ольга, радистка наша, жила. Думаешь, ему сейчас легко?

«Это они обо мне», — смекнул Аким.

— Оля была влюблена в Петра и этого не скрывала. Она говорила мне, что у штурмана добрая душа, он в отца, и отец его тоже в прошлом моряк, воевал здесь, на Севере. Да, штурман… Ольга его и загубила. Он к ней на день рождения спешил, а попал на тот свет.

Голоса стихли. Этих людей Аким не знал, но зато они хорошо знали его сына. От этой мысли у него на душе потеплело, хотя настроение было самым скверным. Утром он пойдет на катере на место гибели сына и бросит на воду венок. Это будет для Акима мучительно, страшнее даже, чем когда в военную июльскую ночь он прыгнул в воду с тонущего корабля и поплыл к острову.