Стеклянный Дворец

Глава пятнадцатая

Пассажирский причал на рангунской Барр-стрит был чем-то вроде достопримечательности. Его построили похожим на плавучий павильон, с деревянной отделкой и островерхой крышей, как у альпийского шале. Сая Джон держался за один из резных столбов пристани, перегнувшись через перила и осматривая реку в ожидании "Нувары Элия", парохода, на котором возвращался в Рангун Раджкумар вместе с Долли. Когда он наконец заметил судно, оно было еще далеко, лишь приближалось к бухте Пазундаунг, борясь с мощными течениями, бурлящими на коричневой от глины поверхности реки.

Раджкумар и Долли решили сначала остановиться у Саи Джона, в его просторной двухэтажной квартире на Брэкберн-лейн, поскольку жилище Раджкумара в Кемендине было слишком примитивным, чтобы они могли там поселиться. Сая Джон послал Раджкумару телеграмму, дав знать, что с радостью примет его вместе с Долли на Блэкбери-лейн, пока они не построят подходящий дом.

Бухта Пазудаунг представляла собой широкий залив, отмечающий южную границу города. Вдоль этой береговой линии группировались многие рангунские лесопилки и рисовые мельницы, а среди них и лесной склад Раджкумара, штаб-квартира его бизнеса. Когда пароход поравнялся с бухтой, Раджкумар, наблюдая с носа "Нувары Элия", заметил высокую хижину из тика, служившую его конторой. А потом взору открылся весь берег Рангуна: пагода Ботатаунг, правительственные здания на Стрэнде и золотой шпиль Шведагона вдали.

Раджкумар нетерпеливо отвернулся и направился в каюту. С раннего утра он пытался убедить Долли выйти, ему так хотелось показать ей этот вид Рангуна со стороны реки, так хотелось узнать, помнит ли она что-нибудь из своего путешествия почти двадцать пять лет назад. Но в последние три дня, когда пароход приблизился к Бирме, Долли становилась всё более замкнутой, в то утро она отказалась выйти на палубу, заявив, что у нее морская болезнь, она выйдет позже, когда станет лучше, а пока ей хотелось лишь отдохнуть и собраться с духом.

Но теперь времени совсем не осталось. Они прибудут на пристань через несколько минут. Раджкумар ворвался в каюту с громким криком:

— Долли, мы дома! Пойдем…

Когда она не ответила, Раджкумар резко остановился. Она сидела на кровати, сжавшись в комочек, уткнувшись лбом в колени, одетая по такому случаю во хтамейн из красного шелка.

— В чём дело, Долли? — Раджкумар дотронулся до ее плеча и понял, что она дрожит. — Что случилось?

— Ничего, — она пожала плечами, стряхнув его руку. — Всё в порядке. Я выйду позже, просто позволь мне посидеть здесь, пока не сойдут остальные.

Раджкумар знал, что лучше не пытаться выяснить причину ее опасений.

— Хорошо, — ответил он. — Вернусь за тобой через двадцать минут.

— Да. К этому времени я буду готова.

Долли осталась на том же месте, с головой на коленях, пытаясь успокоиться. Она почувствовала толчок, когда пароход причалил, а потом услышала голоса кули и носильщиков, окруживших сходни. По потолку танцевали узоры молочно-белого света, просачивающегося через иллюминатор и отражающегося от темной из-за ила поверхности реки. Через некоторое время дверь каюты со скрипом отворилась, и Долли услышала голос Раджкумара.

— Долли…

Она подняла голову и увидела, что Раджкумар ведет кого-то в каюту — маленького, полного и похожего на сову человека, одетого в серый костюм и фетровую шляпу. Посетитель приподнял шляпу и так широко улыбнулся, что его глаза почти исчезли в складках морщинистого лица. Долли поняла, что это Сая Джон, и это знание испугало ее еще больше. Этой встречи Долли боялась больше всего. Раджкумар столько рассказывал о своем наставнике, что в ее мыслях Сая Джон стал кем-то вроде свекра, которого нужно бояться и почитать или, возможно, бороться с ним, она понятия не имела, какие между ними возникнут отношения. Теперь, столкнувшись к ним лицом к лицу, Долли бессознательно сложила руки в приветствии по-индийски, в силу многолетней привычки.

Он засмеялся и быстро пересек каюту. Обратившись к ней по-бирмански, Сая Джон сказал:

— Взгляните, у меня кое-что для вас есть.

Долли обратила внимание, что он говорит с сильным акцентом.

Сая Джон потянулся к карману и вытащил завернутый в тонкую бумагу золотой браслет с филигранью. Взяв Долли за запястье, он надел браслет ей на руку.

— Он принадлежал моей жене, — сказал Сая Джон. — Я приберег его для вас.

Долли повернула браслет вокруг запястья. Полированное золото сияло в просачивающемся из иллюминатора пестром свете. Сая Джон обнял Долли за плечи, и под его рукой она почувствовала, как страхи исчезают. Она робко взглянула на него и улыбнулась.

— Он прекрасен, Сая. Я буду его беречь.

Наблюдающий с порога Раджкумар увидел, как сгустившаяся в последние дни вокруг Долли пелена рассеивается.

— Пойдем, — быстро произнес он. — Идемте. Гаари ждет.

В экипаже, по пути на Блэкберн-лейн, Сая Джон снова потянулся к карману.

— Для тебя, Раджкумар, у меня тоже кое-что есть.

Он вытащил маленький сферический предмет, тоже завернутый в тонкую бумагу, и осторожно вручил его Раджкумару.

Развернув обертку, Раджкумар обнаружил похожий на губку мячик, сделанный из сероватых нитей, сплетенных друг с другом, как шерсть. Он поднес мячик к лицу, сморщив нос от непривычного запаха.

— Что это?

— Каучук, — Сая Джон использовал английское слово.

— Каучук? — Раджкумар узнал слово, но едва помнил, что оно означает. Он протянул мячик Долли, она понюхала его и отпрянула — запах был скорее человеческим, чем ботанического происхождения, запах выделений человеческого тела, похожий на пот.

— Где ты это взял, Сая? — озадаченно спросил Раджкумар.

— В своем родном городе, Малакке.

Когда Раджкумар уехал в Индию, Сая Джон тоже путешествовал, он отправился на восток, в Малайю, посетил друзей и родственников со стороны жены. Он остановился в Малакке, чтобы сходить на могилу жены. С тех пор как он был в Малакке в последний раз, прошло уже несколько лет, и он сразу же заметил — за это время что-то изменилось, происходили какие-то новые процессы. Многие годы, сколько он помнил, Малакка была медленно умирающим городом, ее порт заиливался, а торговцы разъезжались — либо на север, в Пенанг, либо на юг, в Сингапур. Но теперь внезапно Малакка изменилась, в илистых венах старого города буквально ощущалось биение нового убыстряющегося ритма. Однажды друг отвез Саю Джона в пригород, в то место, которое он, Джон Мартин, помнил с детства, в этом районе когда-то находилось множество садов со специями, где вились лианы черного перца. Но теперь лианы исчезли, их место заняли длинные ряды красивых саженцев с тонкими стволами.

Сая Джон пристально разглядывал деревья, но не силах был их опознать.

— Что это?

— Каучук.

Примерно девять лет назад мистер Тан Чай Ян, выходец из известной семьи перанаканских китайцев [26] Малакки, превратил свой перечный сад в плантацию каучука. В 1897 году это казалось безумием. Все советовали ему этого не делать: каучук считался рискованным бизнесом. Мистер Ридли, куратор сингапурского ботанического сада, годами пытался заинтересовать британских плантаторов попробовать выращивать каучук. Имперские власти в Лондоне потратили целое состояние, чтобы украсть в Бразилии достаточное количество семян. Но мистер Ридли первым признал, что может пройти десять лет, прежде чем каучуковая плантация начнет давать продукцию. Узнав об этом, европейские плантаторы в Малайе отступили. Но мистер Тан Чай Ян не послушал предостережений и сумел получить млечный сок от своих деревьев всего через три года. Теперь все, даже самые робкие британские корпорации, последовали его примеру, сажая гевеи. В город хлынули деньги. Компания "Б.Ф. Гудрич" направила своих представителей из Акрона, штат Огайо, призывая плантаторов Малайи сажать новое растение. Это был материал новой эпохи: следующее поколение машин не сможет работать без этого незаменимого материала, поглощающего трение. В новейших автомобилях имелись десятки резиновых деталей, рынок был практически бездонным, а прибыль — выше, чем можно вообразить.

Сая Джон навел справки, поговорив со знающими людьми о том, как сажать гевеи. Ответ был всегда коротким: больше всего плантатору нужна земля и рабочая сила, семена и саженцы достать легко. А из двух самых важных вещей проще всего было с землей, рабочая сила оказалась в дефиците. Британское колониальное правительство поглядывало в сторону Индии, чтобы снабдить плантации кули и рабочими.

Сая Джон начал обдумывать идею купить немного земли для своего сына Мэтью. Он быстро обнаружил, что цены на землю вокруг Малакки взлетели, ему посоветовали поехать на север, в направлении сиамской границы. Сая Джон отправился туда, еще не вполне убежденный. Он знал, что был слишком стар, чтобы начинать серьезный новый проект, но можно было рассчитывать на Раджкумара — он знал, как найти рабочих, и, конечно, всегда оставался Мэтью, который уже многие годы жил в Америке. Никто точно не знал, чем Мэтью там занимается, в последний раз Сая Джон слышал, что сын отправился на восток, в Нью-Йорк. Некоторое время назад пришло письмо, Мэтью сообщал о поисках работы и ничего о намерении вернуться домой. Возможно, именно это и нужно было, чтобы вернуть Мэтью домой — большое новое предприятие, которым Сая Джон не мог заняться самостоятельно, нечто, принадлежащее Мэтью, нечто, что Мэтью мог создать сам. Сая Джон представлял, как стареет, живя рядом с Мэтью — мальчик обзавелся семьей и детьми, они живут вместе в тихом местечке, в окружении деревьев и зелени.

Эти мысли еще оформлялись в его голове, когда с палубы парома он заметил идеальное место: южный склон горы, затухшего вулкана, который вздымался над долиной, как голова фантастического зверя. Место было дикое, покрыто джунглями, но в то же время недалеко от острова Пенанг и порта Баттерворт.

— Я приобрел там землю, — сказал Сая Джон Раджкумару, — она ждет того дня, когда вернется Мэтью.

Раджкумар, только что женившийся и предвкушавший удовольствия семейной жизни, не был расположен воспринимать слова наставника всерьез.

— Но, Сая, что Мэтью знает о каучуке или плантациях?

— Не имеет значения. Он узнает. И, конечно, у него ведь есть ты. Мы станем партнерами, все трое — ты, я и Мэтью.

Раджкумар пожал плечами.

— Сая, мне об этом известно даже меньше, чем Мэтью. Мой бизнес — древесина.

— Древесина — это прошлое, Раджкумар, ты должен смотреть в будущее, а если и существует дерево, на котором растут деньги, то это гевея.

Раджкумар почувствовал, как Долли прижалась к нему в тревожном вопросе. Он слегка толкнул ее локтем, словно отвечая: это просто стариковская блажь, не стоит беспокоиться.

Став вдовой, Ума сразу же вернулась в Ланкасуку, родительский дом в Калькутте. Семья была маленькой — лишь единственный брат, намного младше нее. Дом был просторным и комфортабельным, хотя и не очень большим — два этажа с полукруглым балконом на каждом. Комнаты были наполнены воздухом и светом, с высокими потолками и каменными полами, которые оставались прохладными даже в самые жаркие летние дни.

Но возвращение Умы домой было не из счастливых. Ее отец работал учителем и археологом, он был не из тех, кто стал бы настаивать на соблюдении индуистских традиций вдовства, но и не настолько свободным от предрассудков, чтобы не обращать внимания на осуждение соседей. Он сделал всё, что мог, дабы смягчить строгость положения дочери. Но как у живущей дома вдовы, жизнь Умы наполнилась строгими ограничениями и лишениями: ее обрили, она не могла есть мясо или рыбу и носить какой-либо цвет кроме белого. Ей было двадцать восемь, и впереди ее ждала вся жизнь. Проходили месяцы, и становилось ясно, что нужно придумать какое-нибудь решение.

Теперь Ума стала независимой женщиной и получала довольно существенный пенсион. При жизни администратор занимал одну из наиболее хорошо оплачиваемую должностей в империи, а после смерти оказалось, что он сделал весьма неплохие инвестиции, некоторые на имя Умы. С такими средствами и без детей Уму ничто не держало дома, но были все резоны уехать. Очевидно, наилучшим выходом для нее было поехать за границу.

Во время путешествия Ума накрывала голову шалью, чтобы скрыть, что она выбрита. Долли с Раджкумаром встретили ее на пристани на Барр-стрит, и в то мгновение, когда Ума ступила на берег, Долли сорвала шаль.

— Зачем ты прячешь лицо? — спросила она. — Думаю, так ты выглядишь лучше.

Долли с Раджкумаром привели Уму прямо в свой новый дом в Кемердине, они только что переехали, дом еще даже не был закончен. Его построили второпях, он получился немного непродуманным и старомодным — два этажа с анфиладой комнат, выходящих на квадратный внутренний двор. Полы были из полированного красного камня, а двор обрамляли похожие на коридоры балконы с балюстрадой из тонкого кованного железа. Вдоль окружающих дом стен имелось несколько небольших построек, где обитали привратники, садовники и другая домашняя прислуга.

Для Долли Рангун был почти таким же чужим городом, как и для Умы, и обе начали исследовать его вместе: взбирались по ступеням пагоды Шведагон, зашли к дяде Умы в индийском квартале, посетили бега с участием пони на ипподроме Кьяикасан, бродили по узким улицам Сириама на другом берегу реки, гуляли у королевских озер и катались недалеко от казарм. Куда бы они не направились, Долли оказывали знаки внимания, искали ее общества, осаждала армия знакомых, задавая бесконечные вопросы о короле и королеве и их жизни за границей. В Бирме это являлось предметом всеобщего интереса, и то, что Долли разделила изгнание с королевской семьей, сделало ее саму в некотором роде знаменитостью.

Ума приятно проводила время. Ее часто приглашали вместе с Долли, всегда было чем заняться. Но проходили недели, и она всё больше начала осознавать дистанцию между льющимся через край счастьем Долли и собственными обстоятельствами. В прошлом Ума часто гадала о замужестве Долли — вышла ли она замуж за Раджкумара, чтобы сбежать из заключения в Отрэм-хаусе? Или она просто влюбилась, только и всего? Теперь, видя их вместе, Ума понимала, что дело было не в одной из этих причин, а во всех вместе, все они сложились, как части головоломки. Она также видела во всём этом завершенность, которой сама Ума, гордящаяся тем, что имеет собственную точку зрения на всё, никогда не обладала и, возможно, никогда и не обретет, потому что не в ее стиле было вести себя под влиянием момента, как делала Долли.

Долли и Раджкумар, похоже, мало знали о пристрастиях и антипатиях друг друга, о предпочтениях и привычках, но чудо заключалось в том, и Ума ясно это видела, что это взаимное непонимание не только не ослабляло их узы, но и наоборот, усиливало их. Отношения между ней и администратором, напротив, определялись четко определенными правилами и намерениями. Когда бы речь ни зашла о том, что желает один из них, им приходилось лишь безоговорочно следовать принятому этикету. Теперь, оглядываясь назад, Ума понимала, что приобрела большее сходство с администратором, чем думала или предполагала, что тоже стала человеком, с упрямой настойчивостью следующим правилам, и в этом смысле была полной противоположностью Долли.

Шли дни, и Ума постепенно осознавала свое горе, гораздо более сильное, чем она когда-либо чувствовала. Оценивая прошлое, она поняла, что люди, называя администратора достойным человеком, были правы, что он и правда таковым являлся — честным, умным и обладающим способностями, родившимися в обстоятельствах, которые не предлагали должного способа применения талантов. В качестве окружного администратора он обладал огромной властью, но парадоксальным образом этот пост не принес ему ничего, кроме беспокойства и неуверенности, Ума вспомнила, в какой ироничной манере и немного нервно он играл роль администратора, вспомнила, как смотрел на нее через стол, невыносимую дотошность его взгляда, его усилия, потраченные на то, чтобы создать из нее тот образ, на который он и сам хотел быть похожим. Казалось, что не было ни секунды, когда его не преследовал страх, что британские коллеги найдут в нем изъяны. Но всё же, похоже, все соглашались, что он один из самых успешных индийцев своего поколения, образец для подражания среди соотечественников. Означало ли это, что однажды всё в Индии станет похожим на его тень? Миллионы будут пытаться жить по непонятным правилам? Лучше быть как Долли, женщиной без иллюзий о своем положении, пленницей, которая знает точные размеры клетки и довольствуется ее пределами. Но она не Долли и никогда ею не станет, часть ее безвозвратно стала творением администратора, и раз уж не было смысла оплакивать эту деформацию, то ее долг заключался в том, чтобы обратить свои способности на поиск лекарства.

Однажды Раджкумар сказал Уме:

— Мы всем обязаны тебе. Если тебе что-нибудь понадобится, мы хотим, чтобы ты сразу же обратилась к нам.

Она улыбнулась.

— Всё, что угодно?

— Да, конечно.

Ума сделала глубокий вздох.

— Что ж, тогда я попрошу купить мне билет в Европу.

Пока пароход Умы шел на запад, обратно к двери Долли в Кемендине возвращался поток писем и открыток. Из Коломбо пришла карточка с изображением моря на фоне горы Лавиния с припиской, что Ума встретила на борту друга семьи, миссис Кадамбари Датт — одну из знаменитых калькуттских Даттов из Хатхолы, кузину поэтессы Тору Датт и родственницу известного мистера Ромеша Датта, писателя и учителя. Миссис Датт была гораздо старше Умы и некоторое время жила в Англии, она много знала о разных вещах — прекрасный компаньон на борту, просто посланный судьбой. Они приятно проводили время вместе.

Из Адена пришла открытка с изображением узкого пролива между огромными утесами. Ума написала, что с удовольствием увидела этот водный путь, который соединял Индийский океан с Красным морем и был известен под арабским названием Баб аль-Мандаб, "Ворота плача". Можно ли выбрать название лучше?

Из Александрии пришла открытка с крепостью и несколькими строчками о том, насколько европейцы на судне стали приветливее, когда пароход преодолел Суэцкий канал. Уму это озадачило, но миссис Датт сказал, что так всегда и происходит: что-то в воздухе Средиземноморья превращает самых высокомерных колониалистов в дружелюбных демократов.

Из Марселя Ума послала первое длинное письмо: она с новой подругой, миссис Датт, решила провести в этом городе несколько дней. Перед тем, как спуститься на берег, миссис Датт переоделась в европейское платье, предложив одно из них и Уме, но та почувствовала себя неловко и отказалась, сойдя с парохода в сари. Они ушли не так далеко, когда Уму — подумать только! — приняли за камбоджийку, вокруг нее собралась толпа народа, спрашивая, не танцовщица ли она. Дело в том, что недавно город посетил камбоджийский король Сисоват вместе с труппой придворных танцоров. Труппа пользовалась большим успехом, весь город сходил по ней с ума, великий скульптор, месье Роден, приехал из Парижа, чтобы вылепить изображения танцоров. Ума уже почти сожалела, что приходится всех разочаровывать, сообщая о том, что она индуска, а не камбоджийка.

Они обе прекрасно провели время, и Ума, и миссис Датт, гуляя по городу и осматривая достопримечательности, даже отважились выбраться на природу. Это было необычно, безрассудно и возбуждающе — две женщины путешествовали в одиночку, и никто их не беспокоил, они привлекли лишь несколько случайных любопытных взглядов. Ума спрашивала себя, почему такое же невозможно дома, почему женщины и помыслить не могут, чтобы путешествовать подобным образом в Индии, обладая такой же свободой. Но всё же было неприятно думать, что эта привилегия — наслаждаться чувством свободы, хотя и кратковременной — стала возможной благодаря обстоятельствам ее замужества и потому что сейчас у нее были деньги для поездки. Ума долго беседовала об этом с Кадамбари, миссис Датт. Почему женщины не могут обладать такой же свободой повсюду? А миссис Датт ответила, что конечно, одно из главных преимуществ британского правления в Индии, это то, что женщины получили права и защиту, которых никогда прежде не имели. При этом Ума впервые почувствовала антипатию к новой подруге. Она инстинктивно понимала, что это ложный аргумент, безосновательный и нелогичный. Как можно представить, что можно дать свободу, кого-то покорив? Что можно открыть клетку, запихнув ее в клетку большего размера? Как можно надеяться предоставить свободу части общества, когда его в целом держат в подчинении? Ума долго спорила с миссис Датт и под конец смогла убедить подругу в своей правоте. Она ощутила это как огромную победу, потому что, конечно, миссис Датт была гораздо старше (и гораздо лучше образованна), и до сих пор именно она всегда объясняла Уме, как следует думать о тех или иных вещах.

Долли читала письмо в постели. Она пила предписанное акушеркой едкое варево и пыталась отдохнуть. Несколько недель назад она начала подозревать, что беременна, и предчувствия впоследствии подтвердились. В результате ей предписали соблюдать постельный режим, принимать множество медицинских настоек и отдыхать. Но в таком шумном и суетливом доме отдохнуть удавалось не так-то легко. Даже когда она читала письмо Умы, ее несколько раз прервали — в комнату ворвались повар, У Ба Кьяу и бригадир каменщиков, чтобы спросить указания. Между попытками сообразить, что приготовить на обед и сколько денег дать У Ба Кьяу для посещения родного дома, Долли пыталась думать об Уме, наслаждающейся в Европе свободой гулять в одиночестве. Долли интуитивно поняла, почему Ума находила в этом такое удовольствие, хотя сама никогда не заботилась о подобных вещах. В ее мыслях не было места ни для чего, кроме бедной на события будничной жизни. Ей вдруг пришло в голову, что она редко думала о свободе или подобного рода вещах.

Когда она взяла ручку, чтобы написать Уме ответ, Долли не могла ничего придумать, невозможно было передать будничное удовлетворение, которое она получала от жизни. Она попыталась написать о том, что в прошлую среду заехала ее подруга До Ти, и они направились посмотреть на новую мебель в "Роу и Ко", еще она могла бы описать последнее посещение ипподрома Кьяикасан и как Раджкумар выиграл почти тысячу рупий и шутил, что купит пони. Но ни одно из этих событий, казалось, не стоило того, чтобы перенести его на бумагу, уж точно не в ответ на те важные вещи, которые высказала Ума. Долли могла бы написать о беременности, о счастье Раджкумара, и как они сразу же стали придумывать имена (родится мальчик, конечно же). Но в этом она была суеверна, ни Долли, ни Раджкумар еще никому не рассказали и не будут говорить, пока возможно. Она не хотела писать об этом и Уме, чтобы не выглядело так, будто она выставляет перед подругой свою семейную жизнь напоказ, подчеркивая бездетность Умы.

Прошло два месяца без каких-либо новых сообщений от Умы. Пока шли дни, Долли всё больше и больше мучилась бессонницей. От резких болей в животе по ночам она скрючивалась в постели. Она переехала в отдельную комнату, чтобы не беспокоить Раджкумара. Акушерка сказала, что всё идет совершенно нормально, но не убедила Долли, которая всё больше была уверена, что что-то не так. А однажды ночью уже привычные боли внезапно перешли в конвульсии, от которых задрожала вся нижняя половина тела. Долли поняла, что теряет ребенка, и позвала Раджкумара. Он поднял на ноги прислугу и послал людей во всех направлениях, чтобы привести докторов, сиделок и акушерок. Но было слишком поздно, с Долли был только Раджкумар, когда она родила мертвого ребенка.

Долли еще поправлялась, когда пришло следующее письмо от Умы. На нем был лондонский адрес, а начиналось оно с извинений и последующих упреков. Ума писала, что ее огорчает мысль о том, что они не переписывались несколько месяцев. Она была очень занята в Лондоне, объяснила Ума. Миссис Датт помогла найти жилье в пансионе пожилой леди, миссионерки, которая провела большую часть жизни в Индии. Таким образом, Ума не испытывала недостатка в компании. Вскоре после ее приезда к ней начали приходить люди, главным образом прежние друзья и коллеги администратора, в основном англичане. Некоторые знали ее покойного мужа по Кембриджу, а другие работали с ним в Индии. Они были очень любезны, показали ей город и водили на разного рода мероприятия, которые любил посещать администратор — концерты, спектакли, лекции в Королевской академии. Через некоторое время Ума чувствовала себя так, словно администратор снова рядом, она слышала его голос, описывающий Друри-лейн или Ковент-Гарден, указывая на их особенности, объясняющий ей, что сделано с хорошим вкусом, а что нет.

К счастью, она также не теряла связь с подругой по пароходу, миссис Датт. Оказалось, что та знает всех живущих в Лондоне индийцев, или почти всех. С ее помощью Ума повстречала многих интересных людей, а в особенности леди по имени мадам Кама. Она была из бомбейских парсов [27] и на первый взгляд казалась больше европейкой, чем индианкой — одеждой, манерами и внешностью. Но Ума никогда не знала человека, который говорил бы столь правдиво и прямо о проблемах Индии. Она была достаточно любезна, чтобы ввести Уму в свой круг. Ума никогда не встречалась с подобными людьми, такими интересными и такими идеалистами, мужчинами и женщинами, чьи мысли и чувства были так ей близки. Благодаря этим людям Ума начала понимать, что женщина вроде нее может внести из-за границы значительный вклад в индийскую борьбу.

Мадам Кама в последнее время постоянно побуждала Уму посетить Соединенные Штаты. Там у нее были друзья среди ирландцев Нью-Йорка, многие из которых сочувствовали делу освобождения Индии. Она решила, что для Умы важно встретиться с этими людьми, что ей может понравиться там жить. Ума вполне серьезно обдумывала предложение. В одном она точно была уверена: она не останется в Англии надолго. В Лондоне ее преследовала мысль, что весь город сговорился напоминать ей о покойном муже.

Истощенная усилиями, которые понадобились для чтения письма, Долли бросила его на ночной столик. Позже, когда вернулся домой Раджкумар, он увидел там письмо и подобрал его.

— От Умы?

— Да.

— Что она пишет?

— Прочти.

Раджкумар разгладил страницу и медленно прочитал письмо, ведя по плотно написанным буквам указательным пальцем, когда чего-то не понимал, он просил помощи Долли. Под конец Раджкумар сложил страницы и положил их обратно на ночной столик.

— Она говорит, что собирается в Нью-Йорк.

— Да.

— Там живет Мэтью.

— Да. Я забыла.

— Пошли ей его адрес. Если она поедет туда, Мэтью поможет ей устроиться.

— Верно.

— А если напишешь, то можешь также добавить, что Сая Джон беспокоится о Мэтью. Он просил его вернуться домой, но Мэтью не ответил. Саяджи не может понять, почему он не возвращается. Может, Ума разрешит эту загадку.

Долли кивнула.

— Хорошо, — сказала она. — Ты дал мне тему, о которой я могу написать.

Она потратила целую неделю на составление письма, по одному абзацу за один присест. Долли не упомянула а своем состоянии. Раз она не писала о беременности, то неуместно было и говорить о выкидыше. Она писала в основном о Сае Джоне и Раджкумаре и направила письмо на лондонский адрес Умы.

Но к тому времени, как Долли получила ответ, Ума пересекла Атлантику и находилась в Нью-Йорке уже несколько недель. Она снова извинялась за то, что не написала раньше — произошло так много событий, что она не знала, с чего начать. Нью-Йорк оказался именно таким, как она ожидала — чем-то вроде убежища для таких, как она, разве что укрытие, которое он предоставлял, отнюдь не было мирным, как раз наоборот. В этом месте можно было потеряться в толкучке. Ума решила остаться здесь на некоторое время, уже на пути сюда она поняла, что это место придется ей по вкусу, потому что многие другие пассажиры оказались такими же уставшими от европейского ханжества людьми, как и она сама.

Но Ума также должна была сообщить нечто важное относительно того, о чем написала ей Долли. Она встретилась с Мэтью Мартинсом вскоре после приезда в Америку, он пришел на встречу с ней в сообщество Рамакришны на Манхэттене, где она временно остановилась. Он оказался совсем не таким, как она ожидала, человеком очень привлекательной наружности и атлетического сложения, очень слабо напоминающим отца, с манерами современного горожанина. Ума быстро обнаружила, что его страстью являются автомобили, было весьма поучительно ходить с ним по улицам, потому что он показывал по сторонам и объявлял, словно чародей:

— Вот это новый Хаттон 1908 года… Это Бистон-Хамбер… А там Гаггенау…

Что же до его таинственного нежелания покидать Нью-Йорк, то эта загадка быстро разрешилась. Оказалось, что у него есть американская невеста, девушка по имени Эльза Хоффман. Он представил Эльзу Уме, и подруга Мэтью показалась ей очень привлекательной, ее манеры были по-американски естественными, а внешность также приятной, с мягким лицом в форме сердца и длинными черными волосами. Они с Эльзой быстро подружились, и однажды Эльза призналась, что тайно обручилась с Мэтью. Она не сказала родным, потому что знала, что они это не одобрят, и боялась, что ее куда-нибудь отошлют. Сам Мэтью тоже не был уверен, как на это посмотрит отец, потому что Эльза была иностранкой и протестанткой. Ума поняла, что лишь это мешало Мэтью вернуться. Если бы только Сая Джон намекнул Мэтью, что ему нечего бояться на этот счет, это быстро бы изменило его намерение остаться в Америке.

К тому времени, как письмо попало ей в руки, Долли уже совершенно выздоровела. Ее так обрадовал отчет Умы, что она решила немедленно отправиться на склад Раджкумара, чтобы сообщить ему новости. Нанятый гаари процокал по пыльным, похожим на деревенские, дорогам Кемендина к черному гравийному покрытию Стрэнда, где около верфи стояли на якоре грузовые суда, мимо пагоды Ботатаунг с ее прудами с золотыми рыбками, через железнодорожный переезд и по узким улицам Пазундаунга к огороженному стенами участку, где располагался склад Раджкумара. Внутри работала группа слонов, складывая бревна. Долли заметила Раджумара, стоящего в тени приподнятой деревянной хижины, которая служила конторой. Он был одет в лонджи и безрукавку и курил черуту, лицо и голову покрывали опилки.

— Долли! — он удивился, увидев ее на складе.

— Есть новости, — она помахала письмом.

Они поднялись по лестнице, ведущей в контору. Долли склонилась над Раджкумаром, пока он читал письмо Умы, а когда дошел до конца, сказала:

— Что думаешь, Раджкумар? Ты считаешь, что Саяджи не одобрит то, что невеста Мэтью не католичка, и всё прочее?

Раджкумар громко засмеялся.

— Саяджи — не миссионер, — ответил он. — Он держит религию при себе. За многие годы, что я с ним работал, он ни разу не попросил меня пойти в церковь.

— Но всё же, — сказала Долли, — ты должен сказать ему аккуратно…

— Так я и сделаю. Сегодня же с ним повидаюсь. Думаю, он с облегчением узнает, что дело лишь в этом.

Вскоре после этого Долли поняла, что снова беременна. Она забыла про Мэтью и Эльзу и даже про Уму, все силы направив на то, чтобы больше ничего плохого не произошло. Семь месяцев прошли быстро, а потом по совету докторов она переехала в больницу миссии на Дафферин-роуд, неподалеку от Кемендина.

Однажды ее пришел повидать Сая Джон. Он уселся рядом с кроватью и взял Долли за руку, вложив ее между двумя своими.

— Я пришел тебя поблагодарить, — сказал он.

— За что, Саяджи?

— За то, что вернула мне сына.

— Ты о чем, Саяджи?

— Я получил от Мэтью письмо. Он возвращается домой, уже всё устроил. Я знаю, что должен благодарить за это тебя. Я еще даже не сказал Раджкумару, хотел, чтобы ты узнала первой.

— Нет, Саяджи, благодарить нужно Уму, это всё из-за нее.

— Благодаря вам обеим.

— А Мэтью? Он приедет один?

Сая Джон улыбнулся, его глаза сияли.

— Нет, он везет домой невесту. Они поженятся, получив специальное разрешение как раз перед отъездом, чтобы могли путешествовать вместе.

— И что это означает, Сая?

— Это означает, что мне тоже пришло время переезжать. Я собираюсь продать всю мою здешнюю собственность. Я уезжаю в Малайю, чтобы всё для них подготовить. Но осталась еще куча времени. Я пробуду здесь до рождения твоего ребенка.

Шесть недель спустя Долли родила здорового мальчика весом в восемь фунтов. Чтобы это отпраздновать, Раджкумар закрыл склад и выплатил работникам бонус в сумме недельного жалования. Вызвали астролога, чтобы посоветоваться насчет имен для ребенка, которых должно быть два, по традиции бирманских индийцев. После нескольких недель размышлений решили, что бирманское имя мальчика будет Сейн Вин, а индийское — Ниладри, коротко — Нил. С именами всё решилось как раз вовремя, чтобы их успел услышать Сая Джон до отъезда в Малайю.

Четыре года спустя Долли родила второго ребенка, тоже мальчика. Как и Нилу, ему дали два имени, бирманское и индийское — Тун Пе и Динанат. Последнее быстро укоротили до Дину, именно так его звали дома.

Вскоре после рождения ребенка Раджкумар получил письмо от Саи Джона: Эльза как раз тоже родила первенца. Это была девочка, которую назвали Элисон. Более того, Мэтью и Эльза решили построить дом на плантации, землю уже расчистили, и была назначена дата для церемонии закладки плантации. Сая Джон очень хотел, чтобы Раджкумар с Долли посетили церемонию вместе с детьми.

За годы со времени отъезда Саи Джона из Рангуна Раджкумар потратил много времени в поездках между Бирмой, Малайей и Индией. Как партнер на плантации он нес ответственность за постоянный приток рабочей силы, главным образом из окрестностей Мадраса с юга Индии. Раджкумар держал Долли в курсе дел плантации, но несмотря на его просьбы, она не ни разу не сопровождала его в поездках в Малайю. Она говорила, что не любит путешествовать. Для нее достаточно сложно было покинуть Ратнагири и переехать в Бирму, Долли не торопилась отправиться куда-либо еще. В результате Долли никогда не встречалась с Мэтью и Эльзой.

Раджкумар показал Долли письмо Саи Джона и добавил:

— Если ты когда-нибудь собираешься туда съездить, то сейчас самое время.

Прочтя письмо, Долли согласилась.

— Хорошо, давай поедем.

Из Рангуна до острова Пенанг в северной Малайе было три дня пути. В последний день на море Раджкумар показал Долли далекую расплывчатую синеву на горизонте. Она быстро разрослась до крутой вершины, вздымавшейся из моря как пирамида. Она была единственной землей в поле зрения.

— Это Гунунг Джераи, — сказал Раджкумар. — Там находится плантация.

За прошедшие годы лес расчистили, и гора словно ожила. Путешествуя на Пенанг, Раджкумар видел поднимающиеся с горы в небо черные клубы дыма.

— Но это было давно, теперь это место совсем переменилось.

Пароход пристал в Джорджтауне, главном порту острова Пенанг. Отсюда до плантации было несколько часов езды, сначала они сели на паром по направлению к конечной точке железной дороги и прочих дорог, Баттерворту, через узкий пролив из Пенанга. Там они сели на поезд, который вез их на север по местности, состоящей из сочных зеленых полей и густых кокосовых рощ. Впереди через окно вагона постоянно маячила громадина Гунунг Джераи, ее пик скрывался за пеленой облаков. Гора резко возвышалась посреди равнины, ее западные склоны спускались прямо в сияющие синие воды Андаманского моря. Долли, уже привыкшая к речным пейзажам южной Бирмы, была поражена буйной красотой прибрежных равнин. Они напоминали Ратнагири, и впервые за многие годы Долли заскучала по блокноту для рисунков.

Эта часть путешествия закончилась в Сангеи-Паттани, районном центре с подветренной стороны горы. Железнодорожные пути только что проложили, и станция состояла лишь из утоптанной полоски земли и крытого черепицей навеса. Долли заметила Саю Джона, когда поезд входил на станцию, он выглядел постаревшим и каким-то усохшим, близоруко всматриваясь в газету, когда поезд с пыхтением вошел на станцию. Рядом с ним стоял высокий человек в хаки и женщина в черной юбке до лодыжек. Еще до того, как Раджкумар показал на них, Долли поняла, что это Мэтью и Эльза.

Когда поезд остановился, Эльза подошла к окну Долли. Первым делом она сказала:

— Я бы узнала вас где угодно, Ума прекрасно вас описала.

Долли засмеялась.

— И я вас тоже, обоих.

За примитивной маленькой станцией находилась большая площадь. В центре рос тонкий саженец, не выше Долли.

Долли удивленно спросила:

— Это ведь падук [28], правильно?

— Здесь их называют ангсана, — ответила Эльза. — Мэтью посадил его сразу после рождения Элисон. Он говорит, что через несколько лет дерево вырастет в огромный зонтик и будет отбрасывать тень на всю станцию.

Теперь взгляд Долли привлекло новое удивительное зрелище — автомобиль, сияющий экипаж с плоской крышей, круглым капотом и блестящими колесами с двенадцатью спицами. На площади автомобиль был единственным, и вокруг этого чуда собралась небольшая толпа, чтобы поглазеть на латунные фонари и сверкающую черную краску.

Автомобиль принадлежал Мэтью.

— Это Олдсмобил Дефендер, — объявил он. — Весьма скромный автомобиль, но совсем новый, модель нынешнего, 1914 года. Он выехал с завода в январе, а мне его доставили через шесть месяцев.

Долли отметила, что он разговаривает как американец, его голос совершенно не напоминал отцовский.

Они приехали большой группой — там была айя для Дину и Нила, а также человек, чтобы помочь с багажом. Автомобиль не мог вместить всех. После того, как расселись Долли, Эльза и дети, осталось место только для для айи и Мэтью, который был за рулем. остальные последовали за ними в легком экипаже.

Они проехали через Сангеи-Паттани по широким улицам, обрамленным магазинами под черепичными крышами, чьи фасады соединялись друг с другом и формировали длинную красивую аркаду. Потом город остался позади, и автомобиль начал подниматься.

— Когда вы в последний раз получали известия от Умы? — спросила Долли Эльзу.

— Я видела ее в прошлом году, — ответила Эльза. — Ездила в Штаты на праздники, и мы встретились в Нью-Йорке.

По словам Эльзы, Ума переехала в собственную квартиру. Она получила работу корректора в издательстве, но занималась и другими делами, и, похоже, была очень занята.

— Что именно она делает?

— Думаю, главным образом занимается политикой, — сказала Эльза. — Она рассказывала о митингах, речах и каких-то журналах, для которых пишет.

— Вот как?

Долли еще думала об этом, когда Эльза показала куда-то вперед.

— Смотрите, это поместье. Вот здесь оно начинается.

Они поднимались круто в гору по проселочной дороге, по обеим сторонам которой стоял густой лес. Посмотрев вперед, Долли увидела широкие ворота с вывеской, аркой пересекавшей дорогу. Написанные на ней огромными золотыми буквами слова Долли прочла вслух, пробуя на вкус:

— Каучуковая плантация Морнингсайд.

— Название придумала Эльза, — объяснил Мэтью.

— В детстве я жила рядом с парком под названием Морнингсайд. Мне всегда нравилось, как это звучит.

У ворот в спутанной завесе зелени вдруг возник проем, который скрывался за склоном горы. Впереди, насколько видел глаз, тянулись аккуратные ряды саженцев, все совершенно одинаковые, посаженные в точном геометрическом порядке. Автомобиль преодолел небольшой подъем, и впереди показалась долина, узкая ложбина, заключенная в объятья изогнутого кряжа. Ложбину очистили от деревьев, и посередине находилось открытое пространство. Там стояли два ветхих строения под жестяными крышами, не больше чем просто хижины.

— Это будут конторы плантации, — извиняющимся тоном объяснила Эльза, — но пока мы там живем. Там всё очень просто, вот почему мы хотим построить для себя жилье.

Они устроились, и позже Эльза взяла Долли на прогулку к каучуковым деревьям. По стволу каждого дерева проходил диагональный надрез, под которым была прикреплена чашка из половинки скорлупы кокосового ореха. Эльза запустила пальцы внутрь одной из скорлупок и вытянула затвердевший латекс.

— Это называется комок, — сказала Эльза, протянув латекс Долли. Долли поднесла рыхлый комок к носу: запах был кислым и слегка неприятным. Она опустила его обратно в кокосовую чашку.

— Утром комки соберут сборщики, — объяснила Эльза. — Ни капли вещества не должно пропасть.

Они шли между гевеями вверх по склону, перед ними возвышался скрытый в облаках пик Гунунг Джераи. Земля под ногами была мягкой и пружинистой из-за ковра опавших листьев. На склоне впереди стояли тысячи деревьев, все строго параллельно, как будто ряды прочертила машина. Они словно шли по дикому лесу, но в то же время и нет. Долли несколько раз бывала в Хвай Зеди и полюбила наэлектризованный покой джунглей. Но это не было похоже ни на город, ни на ферму, ни на лес. В однообразии пейзажа, в том, что в этот буйный ландшафт привнесли единство, было нечто призрачное. Долли вспомнила, как поразилась, когда машина выехала из пьянящего изобилия джунглей в упорядоченную геометрию плантации.

— Словно входишь в лабиринт, — сказала она Эльзе.

— Да, — согласилась Эльза. — И ты удивишься, как легко здесь заблудиться.

Они вышли на большую поляну, и Эльза остановилась.

— Вот здесь будет Морнингсайд-хаус.

Долли оглянулась и заметила, что с этого места открывается впечатляющий вид во все стороны. На западе гора мягко спускалась к краснеющему закатному морю, на севере прямо перед ними возвышался покрытый лесами пик Гунунг Джераи.

— Прекрасное место, — сказала Долли. Но даже пока она произносила эти слова, ей пришло в голову, что она не хотела бы жить здесь, под хмурым взглядом горы, в доме, затерявшемся в лабиринте деревьев.

— Прекрасно, не правда ли? — спросила Эльза. — Но стоило посмотреть это место до того, как оно было расчищено.

Она сказала, что была в ужасе, когда впервые приехала к Гунунг Джераи. Место было невообразимо прекрасным, но сплошные джунгли — густые, спутанные, непроходимые. Мэтью провел ее пешком, и это было словно идешь по покрытому ковром церковному нефу, а верхушки деревьев смыкались где-то наверху, формирую бесконечный сводчатый и колышущийся потолок. Тяжело, почти невозможно было представить эти склоны голыми, что их можно сделать обитаемыми.

Когда началась расчистка леса, Мэтью переехал на участок и выстроил себе небольшую хижину, где теперь располагалась контора. Эльза жила без него в арендованном доме в Пенанге. Она бы предпочла жить с Мэтью, но он не позволил, сказав, что это слишком опасно, как поле боя, потому что джунгли пытались отвоевать каждый дюйм. На некоторое время Сая Джон тоже остался с Мэтью, но заболел, и ему пришлось переехать в Пенанг. Несмотря на то, что плантация была его идеей, он не имел представления, во что всё это выльется.

Прошло несколько месяцев до того, как Эльзе снова позволили посетить имение, и тогда она поняла, почему Мэтью пытался держать ее подальше. Склон выглядел так, словно его опустошила серия катастроф: огромные участки земли покрывал пепел и чернеющие обрубки. Мэтью похудел и непрерывно кашлял. Эльза бросила взгляда на лачуги рабочих — малюсенькие хибары с крышами из листьев и веток. Все были индийцами с юга, Мэтью выучился говорить на их языке, тамильском, но она не понимала ни слова. Эльза заглянула в хижину с глиняными стенами, где их лечили в случае болезни: невообразимая грязь, полы покрыты нечистотами. Она хотела остаться и работать медсестрой, но Мэтью не позволил, так что Эльзе пришлось вернуться в Пенанг.

Но когда она приехала в следующий раз, произошли такие значительные перемены, что это казалось чудом. В последний раз она чувствовала, словно вошла на пораженный чумой участок, теперь же ощущала, будто гуляет по только что заложенному саду. Пепел унесли дожди, черные пни исчезли, и начали подниматься первые саженцы гевеи.

В первый раз Мэтью разрешил Эльзе остаться в хижине. На заре она выглянула из окна и увидела, как утро бежит вниз по склону горы, ложась на землю золотым покровом.

— И тогда я сказала Мэтью, что это место может называться только Морнингсайд [29].

Позже, вернувшись к строениям, Эльза показала Долли наброски для дома. Она хотела, чтобы он выглядел как большие дома на Лонг-Айленде, какими она их помнила, он должен иметь башню, фронтон и веранду вокруг всего дома, чтобы наслаждаться впечатляющими видами. Единственной данью Востоку станет крыша — красная, с резными, загнутыми вверх карнизами.

Пока дамы изучали эскизы, Сая Джон просматривал принесенную со станции газету, вчерашний выпуск сингапурской "Стрейтс Таймс". Внезапно он поднял глаза и подозвал с противоположного края комнаты Мэтью и Раджкумара.

— Взгляните на это, — сказал он.

Сложив газету пополам, он показал статью об убийстве великого герцога Франца-Фердинанда в Сараево. Раджкумар с Мэтью прочли первые пару абзацев, а потом переглянулись и пожали плечами.

— Сараево? — спросил Раджкумар. — А где это?

— Очень далеко, — засмеялся Мэтью.

Они, как и многие другие во всём мире, и не подозревали, что убийство в Сараево станет искрой, из которой разгорится мировая война. Они не знали также и того, что в этом конфликте каучук станет жизненно важным стратегическим материалом, что в Германии выкидывание резиновых предметов станет преступлением, что через моря станут посылать подводные лодки для контрабанды каучука, что этот материал будет стоить дороже, чем когда-либо, и их богатство превзойдет самые смелые мечты.