Стеклянный Дворец

Глава тридцатая

Ни Арджун, ни кто-либо еще в Джатах один-один не знал, чего именно ожидать, когда они прибыли в Сангеи-Паттани. До отъезда из Ипоха их кратко ввели в курс тех проблем, с которыми они могут там столкнуться. Они знали, что несколько месяцев назад был едва предотвращен мятеж, но всё равно должным образом не подготовились к наполнявшей базу атмосфере беспокойства.

Раньше в Сангеи-Паттани стоял Первый бахавалпурский полк. Между офицерами батальона и английским командующим сложились очень напряженные отношения. Командующий не скрывал своего невысокого мнения об офицерах-индийца, называя их "кули" и угрожая офицерской тростью. Однажды он даже ударил офицера-индийца. Дело зашло так далеко, что высшему командованию Одиннадцатой дивизии пришлось лично вмешаться, командующего освободили от должности, а ряд офицеров отослали обратно в Индию.

На инструктаже Джатам один-один дали понять, что эти меры существенно изменили ситуацию, былые трудности разрешены. Но в день приезда в Сангеи-Паттани стало очевидным, что проблемы бахавалпурцев далеки от завершения. Британские и индийские офицеры за все два часа, которые они провели в первый раз в столовой, не обменялись и парой слов.

И если Арджун с Харди ясно видели напряженность в столовой, то и подполковник Бакленд тоже явно это заметил. За следующие два дня подполковник переговорил с каждым из своих офицеров по отдельности, дав им понять, что братание с Первым бахавалпурским не будет поощряться. Арджун даже обрадовался. Он знал, что это правильное решение в сложившихся обстоятельствах, и был благодарен, что служит под началом командующего такого калибра и настолько благоразумного, как подполковник Бакленд. Но это знание не облегчало ни одну из тех мелких трудностей, которые появлялись при попытках избежать общения с бахавалпурскими офицерами — некоторых они знали еще по академии.

Арджун жил в отдельном помещении, как и все офицеры Джатов один-один. Их казармы, как солдатские, так и офицерские, представляли собой деревянные бараки, покрытые пальмовыми листьями. Они стояли на сваях, в качестве меры предосторожности против термитов и сырости. Но и влага, и насекомые занимали немалое место в жизни казарм. Постели частенько наводнял рой муравьев, с наступлением темноты становилось так много москитов, что для того, чтобы встать с постели даже на минуту, требовалось заново натянуть москитную сетку, крыши часто протекали, а по ночам шуршащие пальмовые листья, казалось, оживали под натиском крыс и змей.

Подполковник Бакленд хотел, чтобы Джаты один-один использовали размещение в Сангеи-Паттани для учений, но обстоятельства спутали все его планы. Когда они направились на ближайшие каучуковые плантации, владельцы запротестовали. Попытки приучить солдат к местности провалились. Потом медицинское подразделение начало жаловаться на участившиеся случаи малярии. В результате пришлось отменить и планы по ночным учениям. Разочаровавшись в самых оригинальных схемах, командующий установил в батальоне монотонный режим, заставив строить вокруг базы и аэродрома укрепления.

Аэродром в Сангеи-Паттани состоял лишь из одной бетонной взлетной полосы и нескольких ангаров, но по-прежнему оставался одним из немногих баз на северо-западе Малайи, которая могла похвастаться эскадрильей. Летчиков можно было иногда уговорить совершить развлекательный полет на тяжелых Бленемах и Брюстерах "Буффало". Арджун несколько раз присоединялся к этим полетам, кружась над склонами Гунунг Джераи, рассматривая каучуковые плантации, низко проносясь над огромными домами и виллами. На вершине горы находилась небольшая гостиница, служившая приютом для отпускников. Летчики часто с жужжанием проносились над гостиницей, так близко, что пассажиры могли помахать обедающим за столами на веранде.

Первые несколько недель в Сангеи-Паттани Арджун понятия не имел, что поблизости живет Дину. Он смутно помнил, что семья Раха владеет долей в каучуковой плантации в Малайе, но не имел представления, где она находится. Впервые он об этом узнал, получив письмо от Манджу, отправленное из Рангуна.

Манджу не знала точного местонахождения брата, лишь что он где-то в Малайе. Она написала, чтобы сообщить, что здорова, а ее беременность протекает спокойно. Но Нил и его родители тревожатся за Дину, он уехал в Малайю несколько месяцев назад, и с тех пор о нем не слышали. Они были бы рады, если бы Арджун его нашел. Вероятно, он остановился в Морнингсайде, у Элисон, которая недавно потеряла родителей. Манджу сообщила адрес.

В тот же день Арджун взял взаймы штабной Алвис и поехал в Сангеи-Паттани. Он зашел в китайский ресторан, где они с Харди пару раз обедали, позвал его владельца Ах Фатта и показал ему адрес.

Тот отвел Арджуна в сторонку, в тенистую аркаду, и указал на стоящий через дорогу красный родстер. Это машина Элисон, объяснил он Арджуну, каждый в городе ее знает. Элисон пошла к парикмахеру и вернется через несколько минут.

— Вот она.

На ней был чёнсам [46] из черного шелка с разрезом от ступни до колена. Волосы обрамляли лицо, как отполированный шлем, их черный блеск контрастировал с мягким сиянием кожи.

Арджун уже несколько недель не разговаривал с женщиной, прошло очень много времени с тех пор, как он видел настолько привлекательное лицо. Он снял фуражку и мял ее в руках. Он уже было собрался подойти и представиться, когда красная машина сорвалась с места и исчезла на дороге.

Теперь периодическое оживление на склонах горы и правда стало предзнаменованием приезда Элисон. Поднявшиеся над пологом леса птицы стали для Дину точным признаком, что пора бежать вниз, к проему, чтобы посмотреть вниз, и часто это и правда оказывалась Элисон, одетая в одно из своих мрачных черных платьев, которые носила в офисе. Зная о его присутствии, она смотрела вверх и махала, и уже перебираясь через ручей начинала расстегивать блузку и ремень. На поляну она вступала уже раздетой, и Дину ожидал там, готовый щелкнуть затвором.

Казалось, что часы, которые он провел, приноравливая глаза к склонам горы, явились бессознательной подготовкой к этому, к Элисон. Он потратил много времени, думая о том, куда ее поставить, к какой стене или цоколю, представлял ее сидящей наверху, выглядывающей из-за притолоки, одна нога впереди, а другая сзади, согнута в колене. Между ее ногами он замечал просвечивающие бороздки латерита или мягкие холмики мха, как визуальное эхо трещинок и изгибов ее стела.

Но ее материальное присутствие быстро разрушало эти тщательно придуманные схемы. Как только ее тело оказывалось там, где он хотел, что-то шло не совсем так, он хмурился в квадратную рамку видоискателя и снова вставал на колени возле нее, мягко погружая пальцы в эластичную твердость бедер, перемещая ее ноги на микроскопическое расстояние. Сдвинув ее ноги вместе или чуть-чуть раздвинув, он проводил пальцем по треугольнику ее лобка, иногда приглаживая волосы, иногда растрепывая. В обрамлении видоискателя, неестественно четкие, эти детали, казалось, приобретали огромное значение. Стоя на коленях у ее ног, Дину проводил мокрым пальцем по линии волос, чтобы оставить блестящий влажный след.

Элисон смеялась над той невообразимой серьезностью, с которой Дину совершал эти интимные ласки, только чтобы отбежать обратно к камере. Когда заканчивалась пленка, она останавливала Дину, прежде чем он успевал начать новую.

— Нет. Хватит. Теперь иди сюда.

Она нетерпеливо тянула его за одежду — рубашка тщательно заправлена за пояс, под ней майка.

— Почему ты просто всё это не снимаешь, приходя сюда, как делаю я?

Он сердился.

— Я не могу, Элисон, это не по мне…

Она усаживала его на каменный цоколь и срывала с него рубашку. Оттолкнув его, Элисон заставляла его лечь на камень. Он закрывал глаза, подложив под голову ладони, а она становилась над ним на колени. Когда в голове прояснялось, Дину видел, как она улыбается, как львица над добычей, сверкая зубами. Ее черты были такими совершенными, как только можно себе представить — горизонтальные линии лба, бровей и губ, прекрасно сбалансированные с вертикалями прямых черных волос и тонкими нитями морщинок, обрамляющих рот.

Она читала в его глазах отражение этих мыслей и громко смеялась.

— Нет. Эту фотографию ты не увидишь нигде, кроме собственной головы.

А потом, быстро, но методично, он снова одевался, тщательно заправляя рубашку в брюки и застегивая ремень, наклонялся, чтобы завязать шнурки парусиновых туфель.

— Зачем тратить на это время? — дразнила Элисон. — Всё равно придется снимать.

Он отвечал серьезно и без улыбки.

— Так нужно, Элисон… Я должен быть одет, когда работаю.

Иногда ей становилось скучно столько времени сидеть. Часто она что-то бормотала под нос, пока он настраивал камеру, на малайском, тамильском и китайском, вспоминая мать и отца, вслух размышляя о Тимми.

— Дину — однажды вскричала Элисон в отчаянии. — Мне кажется, что ты больше обращаешь на меня внимания, когда смотришь через камеру, чем когда лежишь рядом.

— И что в этом плохого?

— Я не просто объект, на котором можно сфокусировать камеру. Иногда мне кажется, что тебя только это во мне интересует.

Он увидел, что Элисон расстроена, и бросил штатив, чтобы сесть рядом с ней.

— Так я вижу тебя лучше, чем любым другим способом, — сказал он. — Если бы я разговаривал с тобой часами, то и тогда не узнал бы лучше. Я не утверждаю, что это заменяет разговоры, просто это мой способ… мой способ понимания… Не думай, что для меня это легко… Я никогда не снимал портретов, они меня пугают… эта интимность… так долго находиться в чьем-то обществе… Я никогда не хотел снимать портреты… а еще меньше — обнаженную натуру. Это мой первый опыт, и мне нелегко.

— Я должна быть польщена?

— Не знаю… но я чувствую, что фотографии помогают мне тебя понять… Думаю, я знаю тебя лучше, чем кого-либо.

— Только потому что снял несколько фото? — засмеялась она.

— Не только поэтому.

— А что тогда?

— Потому что это самый интимный способ, которым я пытаюсь понять кого-либо… или что-либо.

— Ты хочешь сказать, что не узнал бы меня без своей камеры?

Он опустил взгляд на руки и нахмурился.

— Вот что я тебе скажу: если бы я не провел это время с тобой, здесь, делая фотографии… Я бы не был в этом так уверен…

— В чем?

— Что я тебя люблю.

Она удивленно села, но прежде чем успела заговорить, Дину продолжил:

— И я также знаю…

— Что?

— Что хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.

— Выйти за тебя замуж? — Элисон положила подбородок на колени. — Почему ты решил, что я выйду замуж за человека, который может разговаривать со мной только с помощью фотоаппарата?

— Так ты не выйдешь?

— Не знаю, Дину, — она нетерпеливо покачала головой. — Зачем выходить замуж? А так чем плохо?

— Брак, такой, как я хочу, заключается не только в этом.

— Зачем всё портить, Дину?

— Потому что я этого хочу…

— Ты меня не знаешь, Дину, — она улыбнулась, погладив его по макушке. — Я не похожа на тебя. Я упрямая и испорченная, Тимми называл меня капризной. Ты меня возненавидишь через неделю после свадьбы.

— Думаю, об этом мне судить.

— И зачем жениться? Тимми здесь нет, как и родителей. Ты видишь, насколько нездоров дедушка.

— Но что если…? — он наклонился, чтобы положить руку к ее животу. — Что если будет ребенок?

Она пожала плечами.

— Тогда и посмотрим. А пока давай будем довольствоваться тем, что имеем.

Без единого слова по этому поводу вскоре после их первой встречи Дину понял, что между ним и Илонго существует какая-то связь, о которой знает Илонго, но ему самому она неведома. Это понимание постепенно крепло в результате их разговоров, взрощенное на вопросах и периодических уклончивых ремарках, на любопытстве Илонго относительно дома семьи Раха в Рангуне, на его интересе к семейным фотографиям, на том, как в его речи выражение "твой отец" постепенно потеряло местоимение.

Дину понял, что его готовят, и когда Илонго решит, что время пришло, он расскажет о том, что их связывает. Это понимание будило в Дину на удивление мало любопытства, и не просто потому, что его внимание было целиком приковано к Элисон. Но и из-за самого Илонго, было в нем нечто настолько вызывающее доверие, что Дину не торопился ему признаться в своих догадках.

Помимо Элисон, в Морнингсайде Дину чаще всего виделся в Илонго и зависел от него во многих мелочах — отправке писем, обналичивании чеков, велосипеде взаймы. Когда он решил устроить собственную темную комнату, именно Илонго помог ему найти в Пенанге подержанное оборудование.

Однажды в воскресенье Дину сопровождал Илонго в еженедельной поездке в Сангеи-Паттани вместе с Саей Джоном. Они посетили ресторан Ах Фатта, где Сая Джон как обычно передал конверт.

— Я делаю это в память о жене, — сказал он Дину. — Она была из народности хакка, по обоим родителям, и всегда говорила, что я тоже хакка, хотя никто не мог судить об этом наверняка, раз я никогда не знал родителей.

Потом Дину с Илонго отвезли Саю Джона в церковь Христа в предместьях города. Церковь выглядело ярко и приветливо, с белоснежным шпилем и украшенным полированными деревянными планками фасадом. В тени цветущего дерева собралась разодетая паства. Ирландский священник в белой рясе отвел Саю Джона в сторонку, похлопав по спине.

— Мистер Мартинс! Как поживаете?

Дину с Илонго пошли на утренний сеанс в кино и посмотрели фильм "Я закон" с Эдвардом Робинсоном. На обратном пути, забрав Саю Джона, они остановились в доме матери Илонго на порцию лапши.

Мать Илонго была близорука и преждевременно ссутулилась. Когда Илонго его представил, Дину понял, что она уже точно знает, кто он такой. Она попросила его подойти поближе и дотронулась до лица потрескавшимися мозолистыми пальцами, произнеся на хиндустани:

— Мой Илонго гораздо больше тебя похож на твоего отца.

Подсознательно Дину совершенно точно понял, что она пыталась сказать, но ответил на эти слова словно на шутку:

— Да, вы правы, я и сам вижу сходство.

Не считая этого напряженного момента, визит прошел хорошо. Сая Джон выглядел необычно оживленным, почти как раньше. Все съели по несколько порций лапши, а в конце трапезы мать Илонго подала густой чай с молоком в стеклянных стаканах. Когда они ушли, все осознавали, причем с приятным чувством, что визит начался, как встреча незнакомцев, и каким-то образом превратился, и по тональности и по характеру, в семейную встречу.

На обратном пути к дому они сидели втроем на одном сиденье, Илонго за рулем, а Сая Джон посередине. Илонго явно взбодрился, словно преодолел какое-то препятствие. Но для Дину оказалось сложным признать, что Илонго — его сводный брат. Брат — это Нил, граница собственного "я". Илонго таким не был. Илонго был инкарнацией отца, такого, каким тот был в юности — гораздо лучшим человеком, чем тот, кого знал Дину. Это принесло какое-то утешение.

Этой ночью Дину впервые поделился своими подозрениями с Элисон. Она проскользнула в его комнату после ужина, как иногда поступала, уложив деда в постель. В полночь она проснулась и увидела, что Дину сидит у окна и курит.

— В чем дело, Дину? Я думала, ты спишь.

— Не могу заснуть.

— Почему?

Дину рассказал ей о визите к матери Илонго и о том, что она сказала. Потом он заглянул Элисон в глаза и спросил:

— Скажи мне, Элисон… Я просто это воображаю, или в этом что-то есть?

Она пожала плечами и затянулась его сигаретой, не ответив на вопрос. Дину спросил снова, более настойчиво.

— В этом есть доля правды, Элисон? Ты должна мне сказать, если знаешь…

— Я не знаю, Дину. Слухи всегда ходили. Но никто никогда не говорил прямо, по крайней мере, не мне. Ты знаешь, как это бывает — люди болтают о таких вещах.

— А ты? Ты веришь в… в эти слухи?

— Раньше нет. Но когда дедушка кое-что сказал, это заставило меня поменять мнение.

— Что?

— Что твоя мать попросила его присмотреть за Илонго.

— Так она знает, моя мама?

— Думаю, что да.

Он молча прикурил новую сигарету. Элисон встала около него на колени и заглянула в глаза.

— Ты расстроен? Зол?

Он улыбнулся, похлопывая по ее обнаженной спине.

— Нет, не расстроен… и не злее, чем всегда. Странное дело, но зная отца, я не удивился. Мне просто захотелось никогда не возвращаться домой.

Через несколько дней Элисон принесла письмо, которое только что пришло. Дину работал в темной комнате и прервался, чтобы вскрыть конверт. Письмо было из Рангуна, от отца. Без долгих размышлений он порвал его и вернулся к работе.

Тем вечером, после ужина Элисон спросила:

— Дину, ты получил письмо?

Он кивнул.

— Оно было от твоего отца, да?

— Полагаю, что так.

— Ты его не прочитал?

— Нет Порвал.

— Разве ты не хочешь узнать, о чем оно?

— Я знаю, о чем оно.

— И о чем же?

— Он хочет продать свою долю в Морнингсайде.

Элисон помолчала и отодвинула тарелку.

— Ты тоже этого хочешь, Дину?

— Нет, — ответил он. Как по мне, то я собираюсь жить тут вечно… Я собираюсь устроить в Сангеи-Паттани студию, чтобы зарабатывать на жизнь с помощью камеры. Именно этим я всегда хотел заняться, и это место подходит, как любое другое.