Стеклянный Дворец

Глава двадцать третья

Хотя Дину и Арджун уже давно знали друг друга, они никогда не были друзьями. Дину воспринимал Арджуна как дружелюбное, но неуклюжее домашнее животное, к примеру, большую собаку или хорошо выдрессированного мула — верное создание, добродушно виляющее хвостом, но безнадежно назойливое и вряд ли способное что-то внятно произнести. Но Дину не был настолько высокомерным, чтобы не исправить неверное впечатление. На станции Ховрах, в тот день, когда он сфотографировал Арджуна бегущим по платформе, он немедленно понял, что тот значительно изменился с тех пор как они встречались в детстве. Арджун вышел из своей дремоты, его речь больше не была путаной и неразборчивой, как когда-то. Это само по себе оказалось интересным парадоксом, поскольку словарный запас Арджуна теперь, похоже, состоял главным образом из жаргона, смешанного с разного рода английским и панджабским слэнгом, теперь он всех называл "парнишка" или "приятель".

Но по дороге домой со станции Арджун сделал нечто, поразившее Дину. Вспоминая уроки тактики, он начал описывать топографический объект — холм. Он посчитал все его скалы и выходы пород, отметил особенности растительности и какое там можно устроить укрытие, прикинул угол наклона и посмеялся над тем, что его друг Харди всё оценил неправильно, так что его результаты не засчитали.

Дину понял слова, образы и метафоры, которые объединили его с Арджуном — это был не тот язык, с которым тот у него ассоциировался. Но к концу выданного Арджуном описания Дину почувствовал, что может мысленно представить этот холм. Из всех слушателей, вероятно, только он полностью осознавал всю сложность запоминания подобных деталей и такую живость описания. Он был зачарован как точностью рассказа Арджуна, так и той бесцеремонностью и полным отсутствием робости, с которыми он говорил.

— Арджун, — сказал Дину, уставившись на него своим суровым немигающим взглядом, — я поражен… Ты описал этот холм, словно запомнил все мельчайшие детали.

— Конечно, — отозвался Арджун. — Мой командир говорит, что под обстрелом за пропущенную деталь можно заплатить жизнью.

На это Дину тоже обратил внимание. Он считал, что знает ценность наблюдательности, но никогда не думал, что цена может выражаться в жизнях. В подобной мысли было нечто уничижительное. Он думал, что военное дело относится к сфере физических умений, тренировок тела. Всего один разговор показал, что он ошибался. Дину дружил главным образом с писателями и интеллектуалами и никогда в жизни не встречался с военными. И вдруг в Калькутте обнаружил себя в окружении солдат. За несколько часов после прибытия Арджун наполнил дом своими друзьями. Оказалось, что он знаком с парой офицеров из военного городка Форт-Уильям в Калькутте. Стоило ему сообщить о себе, как его друзья стали появляться в доме в любое время дня, в джипах, а иногда даже в грузовиках, об их появлении возвещало гудение клаксонов и шумный топот.

— Так всегда и происходит в армии, приятель, — заявил один из них, пытаясь некоторым образом извиниться. — Куда направится один фаюджи, туда и все остальные…

В прошлом отношение Дину к армии колебалось от прямой неприязни до насмешливого безразличия. Теперь он оказался скорее озадаченным, чем враждебным, его снедало любопытство относительно мотивации военных. Он поразился их сплоченности и был приятно удивлен, как Арджун, к примеру, тут же начинал помогать остальным. Этот образ жизни и мыслей был полной противоположностью всему, во что верил Дину. Сам он всегда чувствовал себя счастливее наедине с собой. Друзей у него было мало, и даже с лучшими из них всегда оставался осадок неловкости, обдуманной осторожности. Именно поэтому он получал такое удовольствие от фотографии. Не было места более одинокого, чем темная комната с ее тусклым светом и зловонной теснотой.

Арджун, наоборот, похоже, находил огромное удовольствие в разработке деталей планов, которые придумали другие, даже необязательно люди, а просто учебники или специальные процедуры. Однажды, рассказывая о перемещении своего батальона из одной казармы в другую, он описал эту рутинную процедуру с такой гордостью, словно лично сопровождал каждого солдата на станцию. Но под конец выяснилось, что его роль заключалась лишь в том, чтобы стоять у двери вагона и составлять список. Дину поразился, что именно от этого он и получал удовольствие: от медленно накапливающихся мелких задач, от составления списков, в результате чего передвигался взвод, а потом и батальон.

Арджун прилагал много усилий, объясняя, что в армии жизненной необходимостью для "парнишек" является полное и безоговорочное взаимопонимание, нужно точно знать, как каждый из них поведет себя в определенных обстоятельствах. Но имелся и парадокс, который не ускользнул от Дину: когда Арджун и его друзья говорили друг о друге, их оценки были столь преувеличены, что они казались выдуманными для публики версиями самих себя. В сборище фантастических фигур из их застольных речей Харди был чистюлей-перфекционистом, Арджун — дамским угодником, еще кто-то — настоящим джентльменом и так далее. Эти словно нарисованные на бумаге портреты являлись частью их товарищеского фольклора, дружбы, которой они гордились, украшая ее метафорами, иногда даже превосходящими родственные чувства. Обычно они называли друг друга просто "братьями", но временами это было даже нечто большее, например "Первые настоящие индийцы". "Взгляните на нас, — говорили они, — Панджабцы, маратхи, бенгальцы, сикхи, индусы, мусульмане. Где еще в Индии вы найдете такую же группу, как наша, где религия и регион не имеют значения, где мы можем вместе выпивать, есть говядину и свинину и не задумываться об этом?"

Каждый поход в офицерскую столовую становился приключением, славным нарушением табу. Они ели пищу, к которой ни один не притрагивался дома: бекон, ветчину и сосиски на завтрак, ростбиф и свиные котлеты на обед. Они пили виски, пиво и вино, курили сигары, сигареты и сигариллы. Дело было не просто в удовлетворении аппетита, каждая ложка имела значение, олицетворяя движение вперед, эволюцию в новый и более полноценный тип индийца. Все рассказывали истории о том, как желудок восстал, когда они в первый раз прожевали кусок говядины или свинины, как они боролись с собой, чтобы проглотить маленький кусочек. Но они заставили себя, потому что этими маленькими, но серьезными сражениями проверяли не просто свою мужественность, но также пригодность для службы офицерами. Они должны были доказать, как себе, так и начальству, что командовали по праву, что принадлежали к элите, что имели достаточно широкий кругозор, чтобы подняться над теми узами, которые приковывали их к земле, чтобы преодолеть укорененные воспитанием привычки.

— Вы только посмотрите на нас! — говорил Арджун после пары порций виски. — Мы первые современные индийцы, первые действительно свободные индийцы. Едим, что хотим, пьем, что хотим, мы первые индийцы, на которых не давит груз прошлого.

Для Дину это звучало оскорбительно.

— Современным делает не то, что ты ешь или пьешь… — он приносил репродукции, вырезанные из журналов, фотографии Стиглица, Каннингэма и Уэстона.

Арджун отзывался на это со смехом:

— Для тебя современный мир — это то, о чем ты прочитал. Все твои знания только из книг и газет. А мы на самом деле живем вместе с европейцами.

Дину понял, что ассоциируя себя с европейцами, Арджун и его друзья-офицеры ощущают себя первооткрывателями. Они знали, что для большинства соотечественников Запад — это далекая абстракция, хотя ими и правят британцы, очень немногие индийцы когда-либо видели англичанина, а еще реже имели возможность с ним поговорить. Англичане жили в собственных анклавах и по собственным правилам, основная часть будничной рутины по управлению возлагалась на индийцев. В армии, с другой стороны, индийские офицеры были группой избранных и жили в таком тесном соседстве с европейцами, которого не знали другие их соотечественники. Они делили те же казармы, ели ту же пищу, в этом их положение отличалось от положения любого другого подданного империи.

— Мы понимаем Запад лучше, чем любой из вас, штатских, — любил повторять Арджун. — мы знаем их образ мыслей. Только когда все индийцы будут похожи на нас, страна станет по-настоящему современной.

Обеды с друзьями Арджуна были шумными событиями, сопровождаясь пивом "под завязку", громким смехом и множеством язвительных шуточек, офицеры посмеивались надо всеми остальными. Это они называли "забавами", и основная часть шуток была вполне добродушной. Но однажды поглощение пищи было прервано странным маленьким инцидентом. Увидев блюдо с горячими, источающими пар чапати, один из офицеров произнес громким насмешливым тоном обычных "забав":

— Жаль, что тут нет Харди, он любитель чапати.

Эти явно безобидные слова возымели неожиданный эффект: шум резко прекратился, а лица офицеров неожиданно стали серьезными. Сказавший это лейтенант покраснел, словно осознав коллективный укор. Потом, будто напоминая друзьям о присутствии посторонних — Дину, Манджу и Нила — Арджун громко откашлялся и резко сменил тему разговора. Заминка длилась не больше секунды и прошла незамеченной всеми за исключением Дину.

Позже тем же вечером Дину остановился у комнаты Арджуна и застал его сидящим на кровати с книгой на коленях и бренди в руке. Дину колебался.

— Хочешь меня кое о чем спросить? — спросил Арджун. — О том, что произошло вечером?

— Да.

— Да ерунда, честно.

— Тем больше причин рассказать.

Арджун вздохнул.

— Это касается моего близкого друга Харди. Странно думать, что его здесь нет.

— И о чем они говорили?

— Это долгая история. Понимаешь, в прошлом году у Харди произошел неприятный инцидент. Для тебя это прозвучит идиотизмом.

— Что случилось?

— Уверен, что хочешь знать?

— Да.

— Харди — сардар [39], - сказал Арджун, — из семьи, многие поколения которой служили в армии. Ты удивишься, как у нас много парнишек из таких семей. Могу назвать их настоящими фаюджи. Ребята вроде меня, не имеющие связи с армией, это исключение.

Харди вырос в гарнизоне батальона в Сахаранпуре, объяснил Арджун. Его отец и дед служили в Первом джатском. Они вступили в него рядовыми и дошли до звания офицеров его превосходительства вице-короля — самого высокого звания, которого в те дни могли достигнуть индийцы, между сержантами и офицерами. Харди первым в семье стал настоящим офицером и всем сердцем желал вступить в Джаты один-один. Он шутил, что мечтает о том, что старые коллеги отца будут называть его "сахиб".

Но между жизнью офицера и нижестоящими по званию существовала разница, которую Харди не осознавал. Остальным подавали к столу индийскую пищу, приготовленную в соответствии с религиозными предписаниями. Офицерам же, напротив, подавали английские блюда, и проблема заключалась в том, что Харди был одним из тех, кто, как ни пытался, так и не смог обойтись без ежедневного дала и роти. Он послушно ел всё, что подавалось к столу, но по меньшей мере раз в день находил предлог, чтобы покинуть часть и поесть где-нибудь в городе. Такое довольно часто случалось с индийскими офицерами, но Харди пересек невидимую черту: он стал посещать столовые нижестоящих по званию. Он получал удовольствие от этих маленьких вылазок, некоторых из солдат в детстве он называл "дядя" и полагал, что они выкажут ему ту же привязанность и снисходительность, как и в прошлом. Харди считал, что они будут держать эти визиты в тайне. В конце концов, они же были выходцами из той же деревни, из той же огромной семьи. Многие знали его отца.

Но оказалось, что он полностью ошибся. Старые коллеги отца была далеки от того, чтобы радоваться при мысли о том, что служат под началом Харди, глубоко оскорблены его присутствием в батальоне. Они были первым поколением индийских солдат, которое служило под началом индийских офицеров. Многих это смущало: их отношения с британскими офицерами являлись предметом гордости и престижа. Служба под командованием индийцев означала исчезновение такой привилегии.

Пришел день, когда командир батальона, подполковник "Баки" Бакленд порекомендовал Харди в качестве командира третьей роты. Для сержантов роты это стало последней каплей. Некоторые хорошо знали подполковника Бакленда, они много лет служили вместе с ним, их задачи включали информирование командующего о том, что происходит в подразделении. Они составили делегацию и направились к нему, сказав: этот мальчишка, Хардаял Сингх, которому вы отдали командование третьей ротой, мы знаем его отца, его сестры замужем за нашими братьями, его дом стоит рядом с нашими. Как вы можете рассчитывать, что мы будем обращаться с этим мальчишкой как с офицером? С какой стати, он ведь даже не может переварить ту еду, которой питаются офицеры. Он тайно прокрадывается в нашу столовую, чтобы поесть чапати.

Подполковника Бакленда обеспокоили эти жалобы, подобное дрянное отношение не могло не встревожить. Насколько же эти люди не доверяют сами себе, если испытывают такое отвращение при мысли, что должны доверять человеку, единственной виной которого является то, что он один из них?

Подполковник Бакленд устроил сержантам выволочку:

— Вы живете в прошлом. Пришло время, когда вам пора научиться слушать приказы от индийцев. Этот человек — сын вашего бывшего соратника, вы и правда хотите публично его опозорить?

Несмотря на выговор, сержанты стояли на своем. В конце концов, уступить пришлось подполковнику. Между солдатами и английскими офицерами всегда существовал негласный договор: по определенным вопросам нужно учитывать желания солдат. Подполковнику не осталось другого выбора, кроме как послать за Харди, чтобы сказать ему, что его назначение пока невозможно. Это оказалось самой трудной частью дела. Как объяснить эти обвинения Харди? Как военный может защититься от обвинения в том, что тайно ест чапати? Как быть с его самоуважением?

Подполковник Бакленд вел себя как можно тактичнее, и после беседы Харди не выказывал никаких видимых признаков разочарования. Лишь его ближайшие друзья знали, как глубоко он ранен, как сложно ему было смотреть в лицо этим сержантам на следующий день. И, конечно, армия была маленькой и сплоченной группой, сплетни расходились быстро, и время от времени даже друзья могли брякнуть что-то лишнее, как и произошло в тот вечер.

— Так значит, вам всем предстоит с этим столкнуться? — спросил Арджуна Дину. — Солдаты с трудом будут воспринимать вас как офицеров?

— И да, и нет, — отозвался Арджун. — Мы постоянно ощущаем, что они нас оценивают более придирчиво, чем британцев, особенно меня, я думаю, раз уж я единственный бенгалец. Но мы также чувствуем, что они идентифицируют себя с нами, одни воодушевляют нас, а другие ждут нашего провала. Когда я смотрю на них, то могу сказать, что они ставят себя на мое место, пересекая мысленный барьер, который раньше был для них таким огромным. В то мгновение, когда они представляют себя перешагнувшими эту черту, что-то меняется. Всё становится уже не таким, как прежде.

— Ты о чем?

— Не уверен, что могу объяснить, Дину. Расскажу тебе одну историю. Однажды нашу столовую посетил старый английский полковник. Он не переставая рассказывал о старых добрых временах. После ужина я услышал, как он разговаривает с Баки, нашим командиром. Он сопел и пыхтел, попивая свой виски. Он считал, что эта новая мода делать офицерами индийцев разрушит армию, все друг с другом перегрызутся, армия распадется. Баки — самый справедливый и порядочный в мире человек, и он не собирался мириться с подобным. Он стойко нас защищал и заявил, что его индийские офицеры прекрасно справляются со своей работой и всё такое прочее. Но знаешь, всё дело в том, что в душе я понимал, что Баки ошибается, а старикан прав.

— Почему?

— Всё просто. В каждой организации есть собственная логика, а британская индийская армия всегда существовала благодаря пониманию, что существует разделительный барьер между индийцами и британцами. Это была честная система: они держались порознь, и обе стороны явно ощущали, что это для их же блага. Это непросто, знаешь ли, заставить солдат сражаться. Британцы нашли способ это сделать, и это сработало. Но теперь, когда мы сидим за офицерским столом, я не знаю, будет ли это работать и дальше.

— Почему бы нет?

Арджун встал и плеснул себе еще бренди.

— Потому что старикан был прав, когда сказал, что мы перегрызем друг другу глотки.

— Кто "мы"?

— Индийцы и британцы.

— Правда? Но почему? За что?

— Главным образом из-за всякой ерунды. В столовой, к примеру, если британец включит радио на программу на английском языке, можешь быть уверен, что через несколько минут индиец настроит его на песни из индийского кино. А потом кто-нибудь переключит обратно, и так без конца, пока уже только надеешься, чтобы его окончательно выключили.

— Похоже на… потасовку на школьном дворе.

— Да. Но думаю, за этим стоит нечто важное.

— Что?

— Понимаешь, все мы делаем одно дело, едим одну и ту же пищу и так далее. Но парнишкам, которые прошли обучение в Англии, платят гораздо больше, чем нам. Я лично не особо возражаю, но парнишек вроде Харди очень волнуют такие вещи. Для них это не просто работа, как для меня. Понимаешь, они действительно верят в то, чем занимаются, верят, что британцы борются за свободу и равенство. Большинство из нас, когда слышат подобные громкие слова, принимают их с оглядкой. А они нет. Они чудовищно серьезны насчет всего этого, вот почему им так сложно приходится, когда они обнаруживают, что то равенство, о котором им твердили — лишь подвешенная перед мордой морковка, болтается перед носом, чтобы заставить их идти вперед, но всегда вне пределов досягаемости.

— Почему они не жалуются?

— Иногда жалуются. Но обычно не о чем особо жаловаться. Возьми дело с назначением Харди. Кого тут винить? Харди? Солдат? Уж конечно не сержантов. Но так всегда и выходит. Когда кто-нибудь из нас получает повышение или назначение, всегда возникает завеса правил, которая делает всё каким-то туманным. На поверхности кажется, что армией управляет свод правил и процедур, вроде бы всё четко и ясно. Но на самом деле под этим прячутся грязные тени, которые никогда толком не различишь: предрассудки, недоверие, подозрительность.

Арджун проглотил бренди и сделал паузу, чтобы налить следующую порцию.

— Я расскажу тебе кое-что, что случилось со мной в академии. Однажды мы с друзьями направились в город — Харди, я и еще несколько офицеров. Начался дождь, и мы зашли в магазин. Владелец предложил взаймы зонтики. Не раздумывая, я сказал: "Да, спасибо за помощь". Остальные взглянули на меня, словно я сошел с ума. "О чем ты только думаешь? — набросился на меня Харди. — Тебя не должны видеть с зонтиком". Я был озадачен и спросил: "Почему же? Почему меня не должны видеть с зонтиком?". Харди ответил так: "Ты когда-нибудь видел индийского солдата с зонтиком?" Я подумал и понял, что нет. "Нет", — ответил я.

"Знаешь, почему?"

"Нет".

"Потому что в прошлом на Востоке зонтики были признаком верховной власти. Британцы не хотят, чтобы сипаи слишком много о себе воображали. Вот почему в гарнизоне ты никогда не увидишь зонтиков".

Я был потрясен. Неужели это правда? Я был уверен, что никаких правил на этот счет не существует. Можешь представить правило, которое гласит: "Индийцы не должны хранить в казармах зонтиков"? Такое и вообразить невозможно. Но в то же время, в части действительно не увидишь никого с зонтиками. Однажды я спросил адъютанта, капитана Пирсона: "Сэр, почему мы никогда не пользуемся зонтиками, даже во время дождя?" Капитан Пирсон был крепким и коренастым человеком с бычьей шеей. Он посмотрел на меня как на червяка. Ничто не заткнуло бы мне рот быстрее, чем его ответ. "Мы не пользуемся зонтиками, лейтенант, потому что мы не женщины".

Арджун засмеялся.

— И теперь, — сказал он, — я готов сделать что угодно, лишь бы меня не увидели с зонтиком, пусть я лучше вымокну под дождем.