Стеклянный Дворец

Глава двадцатая

На другой стороне Бенгальского залива, в Калькутте, брат Умы со своей семьей ожидал ее прибытия на аэродроме Дум-Дум.

Ее брат был тихим и довольно бесцветным человеком, который работал в финансовом департаменте судовладельческой компании. Его жена страдала от астмы и редко выходила из дома. Среди их детей младшей была шестилетняя Бела. Брат и сестра, близнецы, были старше на семь лет. Старшим был мальчик, Арджун, а сестру все называли Манджу, ее настоящее имя, Бриханнала, оказалось слишком трудным для ежедневного использования.

Для близнецов приезд Умы в Калькутту явился событием невиданного значения. Не только из-за того, кем она была, но частично и из-за того, что никому в семье раньше не предоставлялось случая отправиться в Дум-Дум. Первый аэроплан появился в Калькутте всего десять лет назад, в 1920, публика восторженно приветствовала Хандли-Пейдж на взлетной полосе. С тех пор в городе приземлялись также аэропланы "Империал эйрвейз" и "Эр Франс". Но первое регулярное пассажирское сообщение открыла компания КЛМ, так что недавно возникшая драма проводов и встреч завладела умами города на многие месяцы.

В день приезда Умы в доме царило такое возбуждение, что семья пошла на беспрецедентный шаг — наняла машину, новый Остин Чамми 1930 года. Но ожидания близнецов пошли прахом, когда они прибыли на аэродром Дум-Дум — там не было ничего, кроме окаймленной рисовыми полями и кокосовыми пальмами бетонной полосы. Этот способ передвижения был еще слишком новым, чтобы попасть в силки церемоний. Здесь не было ничего похожего на ту помпу, которая сопровождала поездку в доки, никаких моряков в униформе, фуражек или портовых инспекторов с лентами. Терминал представлял собой навес под жестяной крышей, а персонал состоял из сквернословящих механиков в засаленных рабочих халатах. Возникало лишь чувство, что происходит нечто необычное, вызванное присутствием сторонников Умы, которые пришли ее поприветствовать.

Зал ожидания состоял из небольшой площадки без крыши за проволочной оградой. Возбужденные поклонники Умы оттесняли испуганную семью всё дальше и дальше. Они услышали Фоккер Ф-VIII когда его еще скрывали облака. Арджун заметил его первым, когда аэроплан вырвался из облаков, коренастый серебристый силуэт блестел между двойными крыльями. Серебряный фюзеляж покачивался над пальмами по мере приближения к земле.

Пришлось долго ждать под солнцем, прежде чем Ума освободилась. Когда люди впереди стали радостно кричать, они поняли, что это Ума. А потом неожиданно появилась и она сама, одетая в очень простое белое хлопковое сари.

Для близнецов Ума была легендой, человеком, который зажигал других, посвятил свою жизнь политике вместо того, чтобы принять обычную долю вдовы-индуски. В ее присутствии они замолчали в благоговении: казалось невозможным, что их героиня выглядит такой хрупкой, с седеющими волосами и осунувшимся лицом.

На обратном пути в Ланкасуку они сидели в Остине, прижавшись друг к другу, увлеченно обмениваясь новостями. Потом Ума сделала нечто, что показалось ее родным совершенно удивительным: безо всякой причины она вдруг начала плакать. Они в ужасе уставились на то, как она рыдает, утираясь своим сари. Напуганные легендами о ней, они не могли до нее дотронуться и сидели в тишине, сгорая от тревоги, но никто не осмеливался произнести ни слова.

Когда поездка почти подошла к концу, Ума справилась с собой.

— Не знаю, что на меня нашло, — сказала она, не обращаясь ни к кому конкретно. — Последние несколько месяцев выдались трудными. У меня такое чувство, будто я нахожусь в кошмарном сне. В Рангуне как раз перед отъездом случилась ужасная ссора. Я должна попытаться забыть некоторые вещи…

Прошло какое-то время, прежде чем семья снова увидела Уму. Следующие несколько месяцев она посвятила всю свою энергию, чтобы рассказать индийскому обществу о восстании в Бирме. Она посылала статьи в "Калькуттское современное обозрение" и писала письма в основные газеты, прилагала все усилия, чтобы соотечественников встревожила та роль, которую индийских солдат заставили играть в подавлении восстания. Ее статьи не возымели ощутимого эффекта. Индийское общество поглотило беспокойство по поводу местных политических проблем, оно не имело времени на Бирму.

Однажды, открыв бенгальскую газету, Ума увидела ужасную иллюстрацию — шестнадцать отсеченных голов, выстроенных на столе. В соответствующей статье говорилось: это головы бирманских повстанцев, которые вступили в стычку с имперскими войсками в бирманском округе Пром. Считалось, что их выставили в военном штабе в Проме, чтобы внушить страх в сердца тех, кто склонен к мятежу.

Ума трясущимися руками вырвала статью из газеты. Она отнесла ее на свой письменный стол, намереваясь вложить в папку, где хранила газетные вырезки. Как только Ума убрала статью, ее взгляд упал на папку, где находился билет КЛМ, он лежал, позабытый, на краю стола еще со времени приезда.

Взглянув на него, Ума вспомнила о городе, откуда улетела на серебристом Фоккере, о бизнесменах, торговцах деревом и нефтью, которые летели вместе с ней, о том, как все они поздравляли друг друга с тем, что присутствуют на заре новой эры, когда авиация сделает мир таким маленьким, что все существующие в прошлом границы исчезнут. Она присоединилась к ним, глядя вниз, на пенные волны Бенгальского залива, казалось невозможным не поверить в то, что созданный этим аэропланом съежившийся мир будет лучше, чем тот, где они жили.

А теперь, несколько месяцев спустя, появилась эта фотография, шестнадцать отрезанных голов, выставленных правящей властью на всеобщее обозрение — образ настолько средневековый, что и представить трудно. Ума вспомнила, что в Проме находилась пагода Швесандо, ее почитали почти так же, как и Шведагон в Рангуне, Ума вспомнила историю, которую рассказал один из пассажиров, смуглый и крупный нефтепромышленник. В день землетрясения он сидел в Английском клубе в Проме, как раз рядом с пагодой Швесандо. Прямо на его глазах пагода покачнулась, когда земля пришла в движение. Огромная часть откололась от нее и рухнула на землю перед клубом.

В глазах Умы замелькали знакомые образы: жуткая сцена, свидетельницей которой она была, обрамленная ветровым стеклом Паккарда Долли, Раджкумар и цепь его предательств, ссора в машине по пути в аэропорт, а теперь смерть этих шестнадцати повстанцев и отвратительное отрезание голов.

В тот день в Уме начались перемены, не менее глубокие, чем переворот, случившийся после смерти администратора. После подавления бирманского восстания Саи Сана она начала переосмысливать все свои политические идеи. Именно на подобное восстание она вместе с соратниками по партии Гадар когда-то возлагала надежды. Но теперь она видела, что массовое восстание, вдохновленное легендами и мифами, не имело шансов против такой силы, как империя, настолько умелой и безжалостной, с ее подавляющей мощью, такой опытной в управлении общественным мнением. Оглядываясь назад, она понимала, что безоружное и технологически отсталое население, такое как в Индии или в Бирме, не может надеяться с помощью насилия победить хорошо организованную и современную военную силу, что даже если эти попытки увенчаются успехом, то только за счет невообразимых жертв и крови, в сотни раз больше, чем при восстании Саи Сана, и это восстановит одного индийца против другого, так что победа станет менее желанной, чем поражение.

В прошлом Ума не принимала всерьез образ мыслей Махатмы Ганди и считала, что ненасилие — это философия воображаемого исполнения желаний. Теперь она поняла, что Махатма на многие десятилетия ее опередил в своих идеях. Скорее, это романтические идеи восстания, которые она пестовала в Нью-Йорке, были глупыми мечтами. Она вспомнила слова Махатмы, которые часто читала и всегда игнорировала: что движение против колониализма — это восстание безоружных индийцев против тех, у кого есть оружие — как британцев, так и индийцев — и что их инструментом будет оружие безоружности, сама слабость станет источником силы.

Приняв решение, Ума действовала быстро. Она написала Махатме, предложив свои услуги, а он в ответ пригласил ее в свой ашрам в Вардхе.