Стеклянный Дворец

Глава двадцать шестая

В двадцать третий день рождения Арджуна они с Харди позаимствовали джип и поехали на выходные в Дели. Бродя по аркадам площади Конно, они наткнулись на знакомого по имени Кумар, обходительного человека и известного любителя развлечений, с которым ранее учились в академии.

Кумар служил в Четырнадцатом панджабском полку, его батальон сейчас располагался в Сингапуре. Он приехал в Индию лишь на короткое время, для учебы на курсах сигнальщиков. Кумар выглядел рассеянным и обеспокоенным, что очень отличалось от его обычного приподнятого настроения. Они отправились обедать, и Кумар рассказал об очень странном происшествии, которое стало причиной большого беспокойства в штабе.

В Сингапурском лагере Тьерсал-парк индийский солдат неожиданно застрелил офицера, а потом покончил с собой. В результате расследования выяснилось, что это было не просто убийство и самоубийство: в батальоне зрело недовольство. Некоторые офицеры батальона говорили, что индийцы должны отказаться от участия в этой войне, что это спор между великими нациями, которые считают, что разделяют единую судьбу — порабощать народы: Англии, Франции, Германии. В штабе обеспокоились: более половины солдат в Малайе были индийцами, и было очевидно, что колонию нельзя будет защищать, если волнения распространятся. Несмотря на подстрекательный характер слухов, высшее командование решило действовать благоразумно и взвешенно. Они лишь наложили дисциплинарные взыскания и послали одного из младших офицеров батальона обратно в Индию.

Так вышло, что получивший взыскание офицер оказался мусульманином. Когда новости о его наказании достигли батальона, рота солдат-мусульман сложила оружие в знак солидарности. На следующий день многие из солдат-индусов этого батальона тоже сложили оружие.

С этого времени происшествие стало принимать серьезный оборот. Многие поколения британская индийская армия действовала по принципу аккуратного баланса между войсками. Каждый батальон состоял из рот, набранных из разных каст и религий — индусов, мусульман, сикхов, джатов и браминов. Каждая рота питалась за своим столом, строго в соответствии с кулинарными правилами той группы, из которой происходили рекруты. Для большей безопасности дивизии пехоты формировали таким образом, чтобы индийские войска всегда уравновешивались некоторым количеством австралийских и британских подразделений.

То, что подразделения индуистов и мусульман могли действовать сообща в поддержку индийского офицера, стало для высшего командования шоком. Никому не нужно было напоминать, что такого не случалось со времен большого мятежа 1857 года. На этот раз полумеры были отвергнуты. Чтобы окружить мятежных индийцев, послали взвод британских солдат из полка Аргайл и Сазерленд.

До сих пор Кумар не назвал им ни названия батальона, о котором шла речь, ни имени наказанного офицера. Когда он наконец это произнес, стало очевидным, что Кумар, как хороший рассказчик, приберегал самую соль напоследок. Оказалось, что тот батальон — братское Джатам один-один подразделение, состоящее в Хайдерабадском пехотном полку. Отправленного домой офицера все они хорошо знали по академии.

Кумар завершил рассказ бесцеремонным замечанием:

— Поездка за границу нарушает спокойствие солдат, — сказал он, пожимая плечами. — Да офицеров. Сами увидите.

— Может, с нами такого не случится, — с надежной протянул Харди. — Нет уверенности в том, что нас пошлют за границу. Здесь тоже нужны войска, в конечном счете…

Арджун быстро это оспорил:

— И как это скажется на нас? На нас с тобой? Мы отсидимся в тылу, и карьера будет погублена на корню. Думаю, я бы предпочел испытать счастье за границей.

Они уходили молча, не зная, как быть с этим разговором. В истории Кумара было что-то, не поддающееся пониманию. Оба знали наказанного офицера, спокойного человека из семьи среднего класса. Работа была ему нужна, как никому другому. Что заставило его так поступить? Это было сложно понять.

А если рассказ правдив, а они были в этом уверены, инцидент имел и другие последствия. например, это значило, что солдаты теперь скорее последуют приказам своих индийских офицеров, чем высшего командования. Но это тревожило их не меньше, чем само высшее командование, потому что если солдаты теряют веру в командные структуры, то в конце концов сочтут и индийских офицеров ненужными. Они могли надеяться предотвратить подобное лишь совместно со своими британскими коллегами. Что случится, если и правда возникнет раскол? Как отреагируют солдаты? Сложно было предсказать.

Обеспокоенный этими мыслями, Арджун ощутил странное оживление: весьма необычно принять на себя ответственность в таких вопросах в двадцать три года.

В тот вечер они переоделись в курты и чуридары [45] и отправились в танцевальный клуб рядом с воротами Ахмери. Танцовщице было за сорок, ее лицо было выбелено, а брови выщипаны в тонкую проволочку. На первый взгляд она выглядела бесчувственной и непривлекательной, но когда начала танцевать, окаменевшее выражение лица испарилось, ее тело стало гибким и податливым, а в ногах появилась удивительная легкость. Когда ритм барабана стал быстрее, она начала вращаться, делая один оборот с каждым ударом. Ее полупрозрачная ангакха длиной по колено закручивалась вокруг тела плотной спиралью. Ее груди высвечивались словно ореолом через тонкую белую ткань. У Арджуна пересохло во рту. Когда барабан достиг кульминации, указательный палец танцовщицы застыл на лбу Арджуна. Она поманила его, приглашая за собой.

Арджун изумленно повернулся к Харди, а его друг улыбнулся и подтолкнул локтем.

— Давай, парнишка, это же твой день рождения, так ведь? Иди.

Арджун последовал за танцовщицей по узкой лестнице. Ее комната оказалась маленькой и с низким потолком. Она медленно его раздела, захватывая завязки хлопкового чуридара ногтями. Когда Арджун потянулся к ней, она со смехом оттолкнула его руку.

— Подожди.

Она заставила его лечь на кровать и с полной пригоршней масла стала массировать ему спину, пальцы прошлись по каждому позвонку, имитируя ритм ног танцовщицы. Когда она, наконец, легла рядом, то еще была полностью одета. Арджун дотронулся до ее груди, и она опять оттолкнула руку.

— Нет, не так.

Она распустила свои завязки и показала, как обращаться со своим телом, с улыбкой наблюдая, когда он на нее лег. Когда всё закончилось, она быстро выскользнула, словно ничего и не случилось, даже все застежки, казалось, немедленно оказались на своих местах.

Она приложила палец к подбородку Арджуна и запрокинула его голову, наморщив губы, словно смотрела на прекрасное дитя.

— Так молод, — сказала она. — Совсем мальчишка.

— Мне двадцать три, — гордо заявил он.

Она засмеялась.

— Выглядишь на шестнадцать.

Когда Элисон обрушила новость о смерти родителей на Саю Джона, его реакция состояла лишь из слабой улыбки. Затем последовала вереница вопросов, почти игривых, словно обсуждаемая ситуация была в лучшем случае отдаленной вероятностью, воображаемой гипотезой, которую Элисон предложила в качестве объяснения долгого отсутствия своих родителей за обеденным столом.

Элисон так боялась того, как эти новости могут повлиять на деда, что ей стоило больших усилий собраться, нанести макияж на бледное лицо и стянуть платком непричесанные волосы. Она попыталась приготовить себя к любому исходу. Но детскую улыбку деда она вынести не могла, вскочила на ноги и выбежала из комнаты.

Саю Джону было под девяносто. Его привычный режим с зарядкой по утрам сослужил хорошую службу, здоровье было неплохим. Он стал глуховат, и хотя никогда не мог похвастаться хорошим зрением, он по-прежнему всё видел, когда ходил по дому и по участку. До несчастного случая преклонный возраст время от времени проявлялся в проблема с памятью. Он часто забывал то, что ему говорили несколько минут назад, но был способен вспомнить в самых мельчайших деталях события, случившиеся сорок или пятьдесят лет назад.

Несчастный случай значительно усилил эту тенденцию. Элисон заметила, что новости о смерти ее родителей отложились в голове деда, хоть он и притворялся, что нет. Но его реакция была похожа на реакцию ребенка на неприятный шум: он, образно говоря, заткнул уши, чтобы отгородиться от всего, что не желал знать. С каждым новым днем он разговаривал всё меньше и меньше. Он спускался вниз, чтобы поесть вместе с Элисон, но сидел за столом в полном молчании. Те же предложения, с которыми он обращался к Элисон, неизменно начинались с замечаний вроде: "Когда вернется Мэтью…" или "Надо не забыть сказать Эльзе…".

Поначалу Элисон отвечала на эти ремарки с нескрываемой яростью, хлопая руками по полированному столу и несколько раз повторяя: "Мэтью не вернется…". В то время ей казалось, что нет ничего важнее, чем заставить деда признать случившееся. Тем самым, как ей казалось, она если не уменьшит собственное горе, то хоть разделит эту ношу. Но в ответ на ее вспышки он улыбался и в конце концов продолжал с того слова, на котором она его прервала: "…и когда они вернутся…".

Такой пресный отклик на огромную потерю казался неприличным, даже непристойным, профанацией родительских обязанностей. Но Элисон видела, что ее настойчивость и стук по столу не играют никакой роли, что она никак его не задевала, не могла проделать брешь в защитном одеяле провалов в памяти, которое он на себя натянул. Она заставила себя совладать с гневом, но это привело лишь к осознанию еще одной потери — деда.

Эдисон со своим баба, как она всегда его называла, всегда были очень близки. Теперь ей словно пришлось признать, что он больше не присутствует в ее жизни в виде разумного существа, что то уютное чувство товарищества, которое они разделяли, закончилось навсегда, что дед, который всегда был неизменным источником поддержки, теперь, в час самой большой нужды, решил стать ношей. Из всех возможных предательств это было самым ужасным, именно в ту минуту, когда она осталась одна, дед превратился в ребенка. Такого она никогда не представляла.

Эти недели стали бы непереносимыми, если бы не одно случайное обстоятельство. Несколько лет назад по какой-то прихоти Сая Джон усыновил ребенка одной из работниц плантации, "того мальчишку, который вечно шляется вокруг дома" — Илонго. Мальчик продолжал жить с матерью, но Сая Джон платил за его обучение в школе в ближайшем городе, Сангеи-Паттани. Позже он послал его в техникум в Пенанге, и Илонго стал электриком.

Илонго исполнилось двадцать, он превратился в темнокожего молодого человека с кудрявыми волосами, медлительного, с тихим голосом, но очень высокого и статного. Закончив курсы электриков, Илонго вернулся в окрестности Морнингсайда, его мать теперь жила в маленьком домике под жестяной крышей на краю плантации.

Вскоре после несчастного случая Илонго стал часто приходить в Морнингсайд-хаус, повидаться с Саей Джоном. Постепенно и без неуместной и навязчивой показной озабоченности он взял на себя многие ежедневные дела по уходу за стариком. Илонго был скромным человеком, на которого всегда можно было положиться, и Элисон вскоре обнаружила, что нуждается в его помощи и в управлении плантацией. Илонго вырос в Морнингсайде и знал в поместье каждого рабочего. В свою очереди, они признавали его власть, как никого другого на плантации. Здесь он вырос, но также и переступил за границы имения, выучился говорить по-малайски и по-английски, получил образование. Ему не было нужды повышать голос или угрожать, чтобы завоевать уважение, рабочие доверяли Илонго, как своему.

Сая Джон тоже находил утешение в его компании. Каждую субботу Илонго брал на плантации грузовик и отвозил старика в церковь Христа в Сангеи-Паттани. По дороге они останавливались под тенистыми аркадами магазинчиков с черепичными крышами, которые обрамляли главную улицу города. Сая Джон заходил в маленький ресторан и спрашивал владельца, Ах Фатта, крупного мужчину с яркими золотыми коронками на передних зубах. У Ах Фатта имелись кой-какие связи в политических кругах южного Китая, а Сая Джон стал щедрым жертвователем со времен японского вторжения в Маньчжурию. Каждую неделю он передавал Ах Фатту определенную сумму в конверте, чтобы отправить в Китай.

В те дни, когда Илонго находился в Морнингсайд-хаусе, именно он отвечал на телефонные звонки. Однажды он примчался за Элисон на велосипеде, из дома в контору имения.

— Был звонок…

— Кто звонил?

— Мистер Дину Раха.

— Что? — Элисон сидела за столом и подняла на него глаза, нахмурившись. — Дину? Ты уверен?

— Да. Он звонил из Пенанга. Только что прибыл из Рангуна. Он приезжает в Сангеи-Паттани на поезде.

— Да? — Элисон вспомнила о письмах, которые написала ей Долли в течении нескольких недель после смерти родителей: она припомнила упоминание о визите, но в письме не говорилось, будет ли это Нил или Дину.

— Ты уверен, что это Дину? — снова спросила она Илонго.

Она посмотрела на часы.

— Возможно, я поеду на станцию, чтобы его встретить.

— Он сказал, что в этом нет нужды, он возьмет такси.

— Да? Ну ладно. Посмотрю. Еще есть время.

Илонго ушел, и Элисон снова села в кресло, повернувшись лицом к окну, выходящему на плантацию, в сторону далекой синевы Андаманского моря. Прошло уже так много времени с тех пор, как она принимала гостей. Сразу же после смерти родителей дом наполнился людьми. Из Пенанга, Малакки и Сингапура приехали друзья и родственники, пришла куча телеграмм. Тимми прибыл из Нью-Йорка, прилетев через Тихий океан на "Китайском клипере" компании "Пан Ам".

В накатившем на нее замешательстве Элисон молилась, чтобы Морнингсайд всегда был наполнен людьми, она не могла вообразить, что в всех этих комнатах и коридорах, на этой лестнице, где каждый стык между досками напоминал о матери, она останется одна. Но прошла пара недель, и дом опустел так же внезапно, как и наполнился.

Тимми вернулся в Нью-Йорк. Теперь у него был собственный бизнес, и он не мог долго отсутствовать. При отъезде он передал Морнингсайд в ее руки, чтобы она могла продать его или управлять по своему усмотрению. Со временем ее чувство одиночества превратилось в понимание, что нельзя смотреть в прошлое, чтобы заполнить бреши в настоящем, нельзя надеяться, что сохранившимися следами от жизни родителей она отгородит себя от болезненной изоляции в Морнингсайде — сокрушительной монотонности, одиночества, происходящего от того, что ее всегда окружали одни и те же лица, те же упорядоченные ряды деревьев, те же неизбежные облака, висящие над той же горой.

А теперь Дину находился на пути в Морнингсайд, странный старина Дину, такой медлительный и серьезный, такой неуклюжий и неуверенный в себе. Элисон поглядела на часы, а потом в окно. Вдалеке она заметила, как прокладывает себе путь по равнинам поезд. Она потянулась к сумочке и нашла ключи от Дайтоны. Так приятно выбраться отсюда, хоть на пару часов.