Стеклянный Дворец

Глава двадцать девятая

Манджу никогда не была счастливее, чем в первые месяцы беременности. Она лелеяла каждое напоминание о ее изменившемся состоянии: частые воображаемые смены настроения, приступы голода, которые она никогда не могла удовлетворить, даже тошноту, что будила ее каждое утро, и кислый привкус во рту.

За те два года, что она жила в Рангуне, Кемендин-хаус сильно изменился. Конечно, Дину уехал, и его комнаты наверху пустовали. Нил с Раджкумаром часто отсутствовали, покупая новые партии тика. Большую часть времени Манджу и Долли оставались в доме в одиночестве. Участок зарос, теперь на месте прежней лужайки стояла трава высотой по колено. Многие комнаты и домики для прислуги заперли, много мебели продали. Десятки слуг, которые когда-то населяли дом, исчезли — лакеи, привратники, садовники и их семьи. Даже шофер У Ба Кьяу уехал в свою деревню. Паккард был одним из немногих предметов роскоши, оставшихся в распоряжении Раджкумара, но теперь на нем по большей части ездил Нил.

Ни Манджу, ни Долли не жалели о том, что дом опустел. Наоборот, словно кто-то смел гигантскую паутину, предоставив им непривычную свободу. В прошлом Долли часто казалась Манджу отстраненной и недоступной, теперь они стали союзниками, коллегами, одной командой, работая вместе над возрождением семьи. Вдвоем они не испытывали трудностей, справляясь с домашними делами. Вставая утром, Манджу находила Долли на коленях, одетую в старую потрепанную лонджи, вытирающую пол старой тряпкой. Они работали вместе, по паре комнат в день, прерываясь, когда с ежедневными визитами приходили монахи.

Для Манджу эти полуденные перерывы были самыми любимыми моментами жизни в Рангуне. Она всегда знала, что буддистские монахи живут на подаяние, но удивилась, когда выяснила, как эти принципы, более или менее абстрактные, превращаются в механизмы будничной жизни, в повседневные визиты усталой группы юношей и мальчиков, бредущей по пыльным улицам в пурпурных одеяниях и с упирающимися на бедра корзинами. В том, что эти визиты всегда приходились на то время дня, когда домашние дела находились в самом разгаре, когда в их головах роились мысли лишь о предстоящих задачах, было что-то магическое. И вдруг в самый разгар открывались двери, и они видели стоящих там в терпеливом ожидании монахов, солнце палило их выбритые макушки. Был ли лучший способ нарушить баланс ежедневной реальности?

Теперь Калькутта казалась такой далекой. В потоке писем из Индии случались длительные перерывы из-за подводных лодок в Бенгальском заливе. Пароходное сообщение между Калькуттой и Рангуном стало таким нерегулярным, что письма приходили сразу порциями.

Одна из таких порцией принесла новости и об отъезде Арджуна, и о его прибытии в Малайю. Долли была рада услышать о таком развитии событий.

— Возможно, Арджун узнает, что случилось с Дину, — сказал она. — Я давно от него ничего не слышала.

— Да, конечно. Я ему напишу.

Манджу послала письмо по тому адресу, который сообщил отец, через штаб армии в Сингапуре. Ответ не приходил много недель.

— Не волнуйтесь, — сказала Манджу свекрови. — Уверена, что с Дину всё в порядке. Мы бы узнали, если бы что-то случилось.

— Наверное, ты права.

Но прошел еще месяц, и Долли, похоже, смирилась с молчанием сына.

Ребенок начал бойко толкаться в животе у Манджу, и она не обращала внимания ни на что, кроме своего состояния. С приближением муссонов дни становились всё жарче, и вынашивать ребенка становилось всё тяжелее. Быстрее, чем они ожидали, наступил фестиваль Васо. Долли взяла Манджу на прогулку за город, наняв на весь день такси. Они остановились в лесистой местности в стороне от дороги на Пегу и набрали охапки душистых желтых цветов падука. На обратном пути в Рангун Манджу почувствовала головокружение и потеряла сознание на заднем сиденье.

После этого эпизода доктора велели Манджу оставаться в постели. Долли стала ее сиделкой, принося еду, помогая одеваться и время от времени выводя на прогулку возле дома. Дни проходили словно в трансе, Манджу дремала в постели, положив рядом книгу, которую открыла, но так и не стала читать. Часами она не делали ничего, лишь прислушивалась к звукам падающего дождя.

В самом разгаре был Тадин — ежегодный трехмесячный период размышлений и воздержания. Долли часто читала Манджу, главным образом священные книги, те переводы, которые сумела найти, потому что Манджу не знала ни пали, ни бирманского. Однажды Долли выбрала речь Будды, адресованную его сыну Рахуле.

Она прочитала:

— Развивай такое состояние ума, Рахула, как у самой земли, потому что на землю можно бросить любой предмет, чистый и нечистый, навоз и мочу, слюну, гной и кровь, и земля не станет их отвергать…

Манджу наблюдала за свекровью, пока та читала: длинные черные волосы Долли слегка подернулись сединой, а ее лицо прочертила паутина морщинок. Но выражение ее лица было таким юным, опровергая эти признаки преклонного возраста, сложно было поверить, что ей уже за шестьдесят.

— …Развивай состояние ума, как у воды, потому что в воду можно бросить любой предмет, чистый и нечистый, и вода не обеспокоится и не отвергнет его. Так же и огонь, который сжигает все предметы, чистые и нечистые, и воздух, что дует над ними всеми, и космос, что нигде не кончается…

Губы Долли, казалось, едва шевелились, но каждое слово было прекрасно различимо. Манджу никогда прежде не знала никого, кто мог бы выглядеть таким спокойным в то мгновение, когда на самом деле находился на пределе.

Когда беременность Манджу перевалила за восьмой месяц, Долли запретила Нилу все поездки. Когда начались роды, он был дома. Он помог ей сесть в Паккард и отвез в больницу. Больше они не могли себе позволить отдельную палату, которую раньше занимали Долли и Раджкумар, и Манджу поместили в общую палату для рожениц. На следующий вечер он родила ребенка, здоровую девочку с пронзительным голосом, которая начала сосать, как только ее приложили к груди. Ребенку дали два имени — индийское Джая и и бирманское Тин Май.

Измученная родами, Манджу заснула. Она проснулась на рассвете. Ребенок снова лежал в ее постели, жадно требуя еды.

Приложив дочь к груди, Манджу вспомнила тот абзац, что читала ей Долли всего несколько дней назад, из первой проповеди Будды, которую он произнес в Сарнатхе две с половиной тысячи лет назад: "В муках рождается человек, он страдает увядая, страдает в болезнях, умирает в страданиях и печали. Стенания, боль, уныние, отчаяние — тяжки. Союз с немилым страдание, страдание — разлука с милым, и всякая неудовлетворенная жажда сугубо мучительна…"

В свое время эти слова произвели на нее большое впечатление, но теперь, с новорожденной дочерью под боком, она не могла их понять — мир никогда не был таким ярким, таким наполненным обещаниями, таким щедрым на награды, таким полным радости и исполненных желаний.

В первые недели в Сингапуре Джаты один-один размещались в лагере Тьерсал-парк, в том самом месте, о котором говорил друг Арджуна Кумар, где солдат застрелил офицера, а потом застрелился сам. В Дели история звучала натянуто и неправдоподобно, как чрезвычайное происшествие, как рассказ о матери, поднимающей автомобиль, чтобы спасти детей. Но теперь, когда они сами находились в Сингапуре, а до Индии протянулась половина континента, ничто больше не казалось невероятным, в их головах всё переменилось, словно они больше не знали, кто они такие, не понимали, где их место в этом мире. Каждый раз, отваживаясь выйти за пределы родного батальона, они, казалось, терялись в лабиринте скрытых смыслов.

Оказалось, что когда прибыли Джаты один-один, Кумар находился в Сингапуре. Однажды днем он отвел Арджуна и Харди в клуб для избранных, чтобы поплавать. Бассейн был переполнен живущими в городе европейцами со своими семьями. Был жаркий и душный день, и вода выглядела прохладной и манящей. По примеру Кумара Арджун и Харди прыгнули в воду. Через несколько минут они обнаружили, что находятся в одиночестве: бассейн опустел, как только они вошли в воду.

Это не смутило только Кумара. Его батальон стоял в Малайе больше года, и он много ездил по колонии.

— Мне следовало вас об этом предупредить, — сказал Кумар с озорной улыбкой. — Так в Малайе повсюду. В маленьких городах клубы обычно вешают на дверях таблички со словами: "Не для азиатов". В Сингапуре нам позволено пользоваться бассейном, но только когда в нем больше никого нет. Сейчас пришлось немного ослабить барьеры для цветных, потому что здесь находится очень много индийских частей. Но вы к этому привыкнете, потому что постоянно будете с этим сталкиваться — в ресторанах, в клубах, на пляжах и в поездах, — он засмеялся. — Мы должны умереть за эту колонию, но не можем пользоваться бассейнами, — яростно тряхнув головой, он закурил.

Вскоре батальон послали на север. Малайская сельская местность стала для индийских солдат настоящим откровением. Они никогда не видели такого процветания, таких прекрасных дорог, таких аккуратных и хорошо расположенных городков. Часто во время остановок местные индийцы приглашали их к себе домой. Это были обычные люди среднего класса со скромной работой — провинциальные адвокаты и доктора, клерки и владельцы магазинов. Но признаки достатка в их домах просто поразили Арджуна и его коллег. Оказалось, что в Малайе даже простые люди могут позволить себе машины и холодильники, некоторые — даже кондиционеры и телефоны. В Индии лишь европейцы и самые богатые могли позволить себе подобные вещи.

Проезжая по дорогам, индийские офицеры обнаружили, что в Малайе в крайней нужде жили только работники плантаций, почти все — индийцы по происхождению. Их поразила разница между упорядоченной зеленью плантаций и убогостью поселков кули. Харди однажды обратил внимание на этот разительный контраст, и Арджун ответил, что в Индии такую бедность принимают как нечто само собой разумеющееся, что сейчас они ее замечают лишь из-за непосредственного соседства с малайскими процветающими городами. Эта мысль заставила обоих поежиться от стыда, словно они рассматривали условия собственной жизни впервые, в ретроспективе, словно шок от поездки вытеснил присущее им с самого детства безразличие.

Но их ждало еще одно шокирующее открытие. Арджун с друзьями обнаружили, что без формы их часто принимают за кули. На рынках и базарах торговцы обращались с ними бесцеремонно, словно их можно было не принимать в расчет. В других случаях, и это было еще хуже, они обнаруживали, что их рассматривают с чем-то вроде жалости. Однажды Арджун поспорил с торговцем, и тот, к его удивлению, обозвал его Клацем. Позже он поинтересовался значением этого слова, и оказалось, что это унизительная отсылка к звуку цепей, которые сковывали первых привезенных в Малайю индийских рабочих.

Вскоре выяснилось, что в батальоне нет ни единого человека, который не был бы втянут в тот или иной неприятный инцидент. Однажды вечером Кинаш Сингх, присев на корточки, смазывал револьвер Арджуна, и вдруг поднял голову.

— Сахиб, — сказал он, — могу я спросить у вас значение одного английского слова?

— Да. Что за слово?

— Наймит — что оно означает?

— Наймит? — Арджун удивленно уставился на него. — Где ты это слышал?

Кишан Сингх объяснил, что по время их последнего перемещения конвой грузовиков остановился у придорожной чайной, около города Ипоха. Там сидели несколько местных индийцев. Они объявили, что являются членами политической группы "Индийская лига за независимость". Каким-то образом начался спор. Гражданские сказали, что они, Джаты один-один, — не настоящие солдаты, они просто наемные убийцы, наймиты. Кончилось бы дракой, если бы конвой не отправился в путь. Но позже, вернувшись на дорогу, они снова начали спорить, на сей раз друг с другом, о слове "наймит" и его значении.

Арджун инстинктивно хотел рявкнуть Кишану Сингху приказ заткнуться и заняться своим делом. Но он хорошо знал своего денщика и понимал, что приказ не помешает ему найти ответ на этот вопрос. Быстро подумав, Арджун предложил объяснение: наймиты — это солдаты, которым платят за работу. В этом смысле все солдаты современной армии — наймиты. Сотни лет назад солдаты дрались за религиозные убеждения или из-за верности своим племенам, или защищая королей. Но те дни давно миновали, теперь военное дело — это работа, профессия, карьера. Каждому солдату платят, и нет таких, кого нельзя было бы назвать наймитом.

Это, похоже, удовлетворило Кишана Сингха, больше он не задавал вопросов. Но теперь Арджун начал беспокоиться об ответе, который дал денщику. Если правда в том (а так оно, несомненно и было), что все современные военные — наймиты, то почему это слово звучит как оскорбление? Почему он чувствует боль, когда его слышит? Может, потому что военное дело — вовсе не работа, как он заставил себя считать? Что убийство без убеждения нарушает какие-то глубокие и неизменные струны человеческой души?

Однажды вечером они с Харди засиделись допоздна, обсуждая эту тему за бутылкой бренди. Харди согласился, что трудно объяснить стыд, который возникает, когда их называют наймитами. Но именно он и указал на самую суть:

— Это потому что руки наймита действуют по воле чужой головы, эти части его тела не связаны друг с другом, — он помолчал, чтобы улыбнуться Арджуну. — Потому что, приятель, другими словами наймит — это буддху, дурак.

Арджун отказался поддержать шутливый тон Харди.

— Так мы наймиты, как ты считаешь?

Харди пожал плечами.

— Все военные сегодня наймиты, — сказал он. — Вообще-то, почему только военные? В той или иной степени мы все немного похожи на ту женщину, к которой ты ходил в Дели — танцуем под чью-то мелодию и берем за это деньги. Разницы немного, — он снова со смехом наполнил бокал.

Арджун нашел случай, чтобы поделиться сомнениями с подполковником Баклендом. Он рассказал ему про происшествие в чайной и порекомендовал тщательно приглядывать за контактами солдат с местными индийцами. Подполковник Бакленд терпеливо его выслушал, прерывая только чтобы согласно кивнуть.

— Да, вы правы, Рой, с этим нужно что-то делать.

Но Арджун ушел после этого разговора даже еще более обеспокоенным. У него было такое чувство, что подполковник не понял, почему он так разозлился, когда его назвали "наймитом", в его тоне проскакивали нотки удивления, что кто-то столь умный, как Арджун, оскорбился практически из-за простой констатации факта, словно подполковник знал об Арджуне что-то такое, чего тот либо не знал, либо не хотел признавать. Арджун теперь смущенно думал, что попал впросак, как ребенок, обижающийся, когда обнаружил, что всю жизнь говорил прозой.

Это был такой необычный опыт, такие неловкие и дерзкие эмоции, что Арджун с другие офицеры редко о них разговаривали. Они всегда знали, что их страна бедна, но никогда не воспринимали себя как часть этой бедности, они были привилегированной элитой. Открытие, что они тоже бедны, оказалось настоящим откровением, словно мрачный занавес снобизма мешал им видеть дальше своего носа — хотя они и не голодали, они тоже были бедны из-за положения своей страны, а впечатление о собственном процветании — лишь иллюзия, основанная на невообразимой нищете их родины.

Удивительное дело, но самый большой эффект, даже больше чем на Арджуна, этот опыт оказал на настоящих фаюджи — второе и третье поколение солдат.

— Но ведь твои отец и дед здесь были, — сказал Арджун Харди. — Именно они помогали колонизовать эти места. Они наверняка видели кое-что из того, что видим мы. Они никогда об этом не говорили?

— Они не смотрели на это так, как мы, — ответил Харди. — Они были неграмотными, приятель. Не забывай, что мы — первое поколение образованных индийских военных.

— Но всё же у них ведь были глаза и уши, они наверняка разговаривали с местными?

Харди пожал плечами.

— Дело в том, приятель, что их это не интересовало, им было всё равно, единственным реальным местом для них была родная деревня.

— Как такое возможно?

В следующие недели Арджун часто об этом думал: похоже, на долю его поколения выпала расплата за эту замкнутость на себе.

Дину чувствовал, что с каждым днем, который он проводит на склонах горы, его фотографии меняются, словно глаза привыкают к незнакомым очертаниям, а тело приспосабливается к новому ритму времени. Его ранние фотографии чанди были угловатыми и плотно наполненными, включали широкие панорамы. Он представлял это место насыщенным визуальными драмами — джунгли, гора, руины, вертикальные линии стволов, наложенные на широкую горизонталь далекого моря — пытался вместить в фотографии все эти элементы.

Но чем больше времени он проводил на горе, тем меньшую значимость приобретал фон. Протяженный ландшафт одновременно и сжимал, и расширял поляну рядом с лесом, где стояли чанди: она становилась маленькой и интимной, но насыщалась чувством времени. Вскоре Дину смог научиться не видеть ни горы, ни лес, ни море. Он приближался к чанди всё ближе и ближе, исследуя текстуру латерита и узоры покрывавшего его поверхность мха, пытаясь найти способ запечатлеть на удивление чувственные формы грибов, которые выросли в стыках камней.

Ритм работы изменился таких образом, что он и сам не мог его полностью контролировать. Проходили часы, прежде чем он делал единственный снимок, он десятки раз расхаживал взад и вперед, экспериментируя со значением диафрагмы, для которой требовалась выдержка в несколько минут, иногда даже полчаса. Он словно использовал камеру, чтобы оживить микроскопические глаза греющихся на солнце у основания чанди ящериц.

Много раз за день по окружающему лесу прокатывалась неожиданная волна суматохи. С ближайших деревьев поднимались с криками стаи птиц и бумерангом пролетали по небу, садясь в том же самом месте, откуда только что взлетели.

Дину каждое из таких движений казалось предзнаменованием появления Элисон, и прислушиваясь к тому, что стало их причиной — иногда далекое рычание грузовика на плантации, иногда — садящийся на ближайшем аэродроме самолет, он настроил свои чувства в унисон со звуками леса. Каждый раз, когда деревья вздрагивали, он отвлекался от работы, пытаясь услышать звук Дайтоны. Часто Дину сбегал вниз по тропе, к проему, откуда мог видеть брод. По мере накопления разочарований, он всё больше злился на себя: это чистый идиотизм — воображать, что она снова вернется тем же путем, учитывая прошлый раз. И в любом случае, зачем ей приезжать сюда, если можно встретиться дома за ужином?

Но потом однажды он и правда заметил мелькание красного на противоположной стороне ручья и увидел стоящую у дерева Дайтону, наполовину в тени зелени. Дину недоверчиво взглянул еще раз и увидел Элисон. Она была одета в темно-синий хлопковый жакет, стянутый на талии широким ремнем. Но вместо того, чтобы перебраться через брод, она пошла вниз по течению, к тому камню, на котором Дину сидел каждое утро, болтая ногами в заводи. Он понял: судя по тому, как она сидела, болтая ногами, опустив их в воду, это знакомое ей место, куда она часто приходила, чтобы побыть в одиночестве.

Когда ступни Элисон скрылись под водой, она приподняла край юбки. Вода была ей почти по колено, и она всё поднимала юбку, до длинной линии бедер. Дину, к своему удивлению, обнаружил, что смотрит на Элисон через стекло видоискателя, так что образ был отделен от окружающей местности и обрел чистоту и яркость. Линии были четкими, чистыми и прекрасными — изгиб ее бедер пересекал кадр по диагонали, описывая мягкую эллипсоиду.

Элисон услышала щелканье затвора и испуганно подняла голову, выпустив юбку из рук, так что ткань упала в воду куполом, кружась в течении.

— Дину? — выкрикнула она. — Это ты?

Он знал, что у него есть только один шанс, и не не в силах был остановиться. Он покинул проем и начал спускаться по тропе, двигаясь с медленной решительностью лунатика, держа камеру неподвижно перед собой.

— Дину?

Он не пытался ответить, а просто продолжал двигаться, концентрируясь на том, чтобы ставить одну ногу перед другой, пока не вышел из зарослей. Элисон заглянула в его глаза с той стороны заводи и слова приветствия замерли на ее губах.

Дину продолжал идти. Он опустил камеру на траву и шел прямо к песчаному берегу и дальше в заводь, ровно напротив того места, где она сидела. Сначала вода была ему по колено, потом поднялась до бедер и почти до груди. Течение тянуло его за одежду, а тонкие парусиновые туфли наполнились песком и камнями.

Дину замедлил шаг, чтобы устоять на месте, а потом увидел, что Элисон болтает ногами в воде, поднимая рябь. Он зафиксировал взгляд на поблескивающей воде и, когда его руки соприкоснулись с ее ногами, почувствовал, как из легких вырывается глубокий вздох. Дину был уверен, что всё произошло из-за воды, это ручей смыл все барьеры страхов и колебаний, которые раньше сковывали его руки. Его пальцы двигались, ощупывая изгиб лодыжки, вдоль линии голени. Потом руки начали двигаться сами по себе, раздвигая ее колени, пока внезапно ее бедра не оказались на уровне его лица. Казалось совершенно естественным, что губы последовали за руками, вдоль плавной линии бедер, до того места, где две линии разделялись. Там он остановился, погрузив лицо в ее тело, и поднял руки, держа ее за талию.

— Элисон.

Она соскользнула с камня и стояла по шею в воде рядом с ним. Взяв его за руку, Элисон повела Дину обратно через заводь, тем же путем, что он пришел, на другой берег. Они шли вверх по тропе к развалинам чанди, держась за руки, полностью одетые и совершенно промокшие. Элисон провела Дину на поляну, до каменного пола, где на латерите лежал густой слой мха.

Потом потянула его за руку вниз.