Стоянка поезда – двадцать минут. Роман

13

Середина 1990-х годов.

Каждый раз в Родительский день поминовения, иначе говоря, на Радуницу, бывая на кладбище, Василий навещал могилки старых фронтовых друзей-односельчан. По внешнему виду самой могилки можно было судить, как о материальном достатке семьи ушедшего в мир иной фронтовика, так и, в какой-то степени, о моральных качествах его близких родственников. Речь, конечно, не о вдовах-старушках и не младших братьях и сёстрах, которые сами уже в преклонном возрасте, речь о детях. Вот похоронен Кузьма Иваныч. Надгробный из мрамора памятник песочно-красного цвета виден издалека. Сын живёт и работает на Севере. Кажется, в Тюмени. На нефтяных промыслах. Вот Иван Константинович. Покосившаяся тумбочка, сваренная из металлических, когда-то крашеных, теперь облупленных арматурин. Фотокарточка под круглым стёклышком за годы выцвела. Вместо лица белое с жёлтыми разводами пятно. Дочь живёт здесь, в селе. Мужа давно нет. Разбежались ещё по молодости, когда отец был жив. Мыкается дочь, оставшись без работы после развала колхоза. Мать-старуха перебивается на пенсию, помогая дочери и непутёвому внуку, который сначала по колониям, теперь по взрослым зонам тянет сроки. Вот опять могилка. Здесь Анатолий Мефодьевич. Простенькая, но ухоженная. Бабка старается из последних сил. Дети далеко, но копейку не пришлют. Ладно, хоть живут семьями. Должно быть, не бедствуют, хотя последнее письмо от них приходило года два назад. Вот Павел Романович. Могилка в запустении. Бабка померла, пережив мужа на несколько лет. Сын учёный. Доктор наук. Знает два иностранных языка. Живёт в Москве. Не приезжал хоронить ни отца, ни мать.

«Надо бы как-то прийти с лопатой, подправить», — подумал Василий, печально глядя на дырку в тумбочке, где была фотография. Видно, жестянку сорвало ветром. И ещё подумалось, когда обходил, как шеренгу, могилы боевых товарищей, что же у него самого-то будет со временем на этом погосте? Какой порядок?

Фронтовики уходили из жизни по мере и степени своих ранений. Первым Матвей — Танькин отец. Могила ухоженная. Танька следит. Теперь вот и зять Павел, вернувшись с зоны, в помощь…

Василий продолжал носить осколок в груди. Врачи опасались делать операцию. Боялись трогать, да осколок и не мешал. Но со временем Василий понял, что осколок «ожил». Возможно, по словам одного врача, по причине того, что мышцы устаревали, становились дряблыми. Возможно, по словам другого врача, осколок зашевелился вследствие какого-то стресса. А серьёзная хирургическая операция становилась не бесплатной. Какие были накоплены на сберкнижке деньги, сгорели за одну ночь в результате нежданно-негаданного дефолта. Чудовищно, несправедливо и больно ударил этот дефолт, непонятный для людей своим значением слова, по старшему поколению, по тем, кто отстоял страну в Великой Отечественной, кто после победы отстроил её заново. Это поколение потеряло даже те скромные «похоронные», на которые откладывалось по рублю с каждой пенсии.

Даже и при наличии денег сделать Василию операцию проблематично. Выход на заграничные клиники только налаживался. Определяющим фактором оставался кошелёк. Но и это ещё не было залогом успеха. Хотя бы взять во внимание заграничный паспорт. В будущем он станет обычной корочкой. Но в середине 90-х для рядового россиянина заграничный паспорт считался вещью нереальной.

По ранению Василия доктора говорили, что осколок имеет свойство перемещаться в силу физической нагрузки и физической активности. Таким образом, он может добраться до сердца и повредить оболочку. Извлечение осколка хирургическим путём может стать роковым для пациента… Что называется, успокоили ветерана…

Нередко Василия навещала мысль о том, что желательно, когда подоспеет срок, а он не за горами, уйти из жизни тихо и необременительно для Анны. Ему ещё повезло дожить до такого возраста. Главное, сам целый, по сравнению с теми, кого довелось повидать в госпиталях. Речь идёт о раненых, лишившихся рук и ног. В простонародье таких называли «самоварами» и «чемоданами».

— Проведал друзей? — спросила Анна, готовя немудрёный поминальный обед.

— Проведал.

— Лежат?

— А куда они сбегут?

— Да уж, оттудова никуды не сбежишь, — вздохнула Анна, повязывая по случаю святого дня новый, в жёлтый горошек, платок. — Давай обедать. На столе лежали в блюдце крашеные яйца. Вкусно пахло котлетками. От картофельного пюре шёл пар. В тарелке кружочками нарезанные солёные огурцы с горкой посередине маринованных красных помидоров.

— Ну, давай, мать, помянем, что ли?

— Давай, — Анна принесла из серванта маленькие рюмки. Василий вынул из холодильника бутылку красного вина…

— Растёт кладбище, — когда пригубили по рюмке, отозвался Василий. — А в райцентре, говорят, новое огораживают. Администрация решает вопрос о дороге к новому кладбищу.

— Мрут люди, как мухи, — добавила Анна. — Ты закусывай, отец. Вкусно же всё.

— Вкусно, вкусно, мать. У тебя всегда всё вкусно.

— Молодёжь жаль. Жизни ещё не видели. Сколько их непутёвую смерть нашли? Кто в петлю залез, кто замёрз, кто отравился? Ведь раньше такого не было, а? Вспомни-ка, отец? После войны-то?

— После войны люди радовались, что выжили. Мужики тому, что уцелели, бабы тому, что с голоду не померли с ребятишками. Раньше люди были добрее и дружнее. Последним готовы были поделиться. А сейчас? Да разве бы выстояли мы?! Мать, налила бы ты мне беленькой. От красной только голова разболится.

— Ладно, — раскрасневшаяся после рюмочки баба Анна удалилась на веранду. Вернулась. Вынула из кармана фартука чекушку водки.

— Построят, нет новую-то дорогу? — спросила она.

— Куда?

— Сам же давеча говорил, к новому кладбищу в райцентре.

— Говорят, денег в администрации нет, — ответил Василий.

— Если ищут, значит, найдут, — уверенно сказала Анна.

— Кто ж их потерял?

— Да уж, — вздохнула Анна. — Теперича, не то, что давеча. Раньше ведь, при советской власти, как было, исполком команду дал, дали средства.

— Было время, что ж теперь…

— А если новое кладбище откроют, а дороги нет, что тогда? Как покойников доставлять на погост?

— Через болотину по кочкам и понесут…

Старики помолчали. Каждый, наверное, думал о чём-то о своём.

— Это сколько же, только подумать, земли надо для кладбищ? — удивлённо сказала Анна.

— Много, мать, много, — отозвался Василий.

— В нашей деревне и то скоро могилкам тесно будет, а что о городах говорить?

— В больших городах хоронить стали меньше, стали больше кремировать.

— Сжигать, что ли?

— Сжигать.

— И куда же потом девают пепел?

— В специальных урночках в специальные места устанавливают.

— Тоже на кладбищах?

— Да, на кладбищах такие специальные стены смонтированы, в них и устанавливают. Это меньше занимает места по сравнению с могилами. Сейчас это особенно в Китае распространено. Земли там не хватает…

— Ну, у нас-то её полно. Никто не обидится… Всем хватит…

Анна ещё что-то хотела уточнить, но, хоть день и подходящий для разговоров на эту тему, тему решила сменить. Как-то не по себе ей стало. Пусть возраст, пусть болячки вроде давления и ломоты костей, но этот бесов осколок!

— Приедут, кто из девок летом?

— Не знаю, как Юлька, но Лида обещала. Василисе обещала, что приедут погостить.

— Хорошо бы на подольше.

— Ну, Лида с Гошей и так не на два-три дня обычно приезжают. Грех обижаться.

— Лида молодец. Это Юлька со Славиком вечно, будто галопом. Куды торопятся? Куды спешат?

— Значит, есть, куда торопиться.

— Ага, будто мы вечные! — сказала Анна и тут же мысленно себя одёрнула: ведь решила же тему сменить… — Будем ждать. Туды-сюды, и весне конец. Как малина, интересно, перезимовала? Василиса больно любит!

— До пятнадцатого мая открою, увидим, как перезимовала.

— Бывает, что откроешь, почки на кустиках, а июль подойдёт, она и засохшая.

— Бывает, но отдельные ветки.

— А, помнишь, целиком малина засохла? Отливали-отливали водой, всё бестолку.

— Помню. Лет десять назад?

— Где-то так. Василиса только родилась.

— И ведь не у нас одних засохла. Что-то ведь повлияло.

— Иди, разбери, какого шута малине не хватило?..

— Видно, мать, что-то изменилось в природе. Раньше никаких теплиц, никаких укрывных материалов, выращивали всё на парниках. Огурцы вёдрами снимали через день! — размышлял Василий. Задумавшись, добавил: — Да, изменилось всё и в природе, и в стране… Как говорится, кардинально всё становится не так…

…На фронте Василий отшагал со своим артдивизионом от Москвы до Сталинграда, где и получил осколочное ранение в грудь. Повезло, как везло немногим на той большой войне. Остался жив.

Работая после войны механизатором, часто вспоминал весной на вспашке вывороченную взрывами, всю в бесчисленных воронках, обугленную землю. Русские пахотные поля! Русская пашня-кормилица! На фронте довелось видеть поля, по которым волнами перекатывалась переспелая пшеница. Колосья вот-вот начнут осыпаться, а по ним били осколочными да бронебойными снарядами. Солдаты снимали заплечные мешки и доверху наполняли отяжелевшими от спелости золотого зерна колосьями. В котелках кипятили на костре. Полуразваренную ели. Часто тем и держались, чтобы заглушить голод, обмануть желудок молодого крепкого организма. Как только вынесло то поколение все тяготы войны? Возможно, отчасти благодаря тому, что поколение фронтовиков было рождено от здоровых родителей. От начала Первой мировой войны и до 1925 года в Советском Союзе существовал сухой закон. От здоровых родителей унаследовали сынки и дочки крепкое здоровье…

Забайкальские поля середины 90-х не бомбили, но почему на месте ценнейших плодородных пахотных земель сегодня ковыль, бурьян, кустарник и дёрн? А ведь еще несколько лет назад весь район, исключая таёжные дебри, представлял собою громадный пахотный клин! Только в одном районе, где жил Василий, было пять совхозов и пять колхозов. А до войны здесь кипела работа в тридцати колхозах и двенадцати машинно-тракторных станциях! От многих деревень остались кусты да деревья, равнины и склоны, заросшие сорной травой и покрытые прочным многосантиметровым слоем дёрна.

«Международная группа ученых, в которую входили российские исследователи, использовала данные спутниковых снимков Европейского космического агентства, чтобы выяснить, сколько же на самом деле земли было заброшено сельхозугодий в нашей стране после крушения СССР. Оказалось, что эта цифра на четверть больше официальных оценок. Авторы работы также создали карту, показывающую, где именно было заброшено больше всего пашни. Соответствующая статья опубликована в Scientific Data. После падения СССР, земли на его бывшей территории быстро начали приходить в упадок. Однако насколько этот процесс был масштабным — до сих пор во многом оставалось неясным. Дело в том, что статистика учитывает как брошенные земли только те, чьи бывшие владельцы (колхозы и сменившие их „акционерные общества“) были ликвидированы как юридические лица, либо формально отказались от своих земель. Однако издержки на поддержание формального права собственности на земли сельхозназначения в нашей стране, как правило, невелики, поэтому за множеством сельхозсобственников числятся пахотные земли, фактически давно поросшие лесом. Поэтому официальные оценки брошенных площадей — от 15,0 до 31,6 миллионов гектаров — никогда не удовлетворяли исследователей, желающих понять, как на самом деле развивается ситуация. Поэтому в новой работе использовались более объективные спутниковые данные, учитывающие меняющийся цвет тех или иных территорий, ранее являвшихся пашней. Выяснилось, что всего в бывшем СССР было брошено 59 миллионов гектар пашни — почти площадь Франции. В России было заброшено 39 миллионов гектар, что превышает площадь Германии. Нетрудно заметить, что эти цифры значительно превосходят более ранние официальные оценки. Причём в наибольшей степени феномен брошенной земли типичен для северных районов».

Об этом думал-размышлял и Василий, и мужики помоложе, те, кто не успели даже доработать в развалившемся в одночасье колхозе до своих положенных в шестьдесят лет пенсий…

…В конце восьмидесятых хлеба в районе были полные амбары. Как только им распорядиться? Выгодно продать, чтобы расплатиться с крестьянином, рассчитаться с кредиторами? Чтобы потом относительно спокойно зимовать. Имея уверенность в завтрашнем дне, легче и готовиться к нему. А завтрашний день для села — это неизбежная, как восход солнца, как вечерняя зорька, посевная. Как только подойдёт месяц май, пора будет выходить в поле, приступать к началу очередного сезона посевной страды. Уже одно то, что пшеница с прочими зерновыми культурами вызрела как-то раньше срока, обнадёжило хлеборобов. Считай, на две недели раньше обычного вышли механизаторы на уборку и необычайно рано её завершили. То были, как помнит Василий, радостное время. К тому же и обильные травы в пояс вымахали в тот год. Сеном запаслись впрок и для общественного поголовья, и для личных подворий. В иных хозяйствах кошенина на лугах ни разу не попала под дождь. Зароды до глубокой зимы стояли пахучие и зелёные. Бурёнок на ферме в морозы от такого вкусного корма на аркане не оттащишь…

Да, время на селе такое, что на каждом дворе теперь своя рыночная экономика. Василий, бывая на центральном рынке в райцентре, видел за торговыми прилавками знакомые лица. Из наиболее крепких хозяйств и активные поставщики. Грудами навалена говядина, свинина, баранина. Привезено из ближних и дальних сёл. На прокаленных жарой и стужей до цвета бронзы лицах степняков улыбки. Настроение оживлённое. Осень. Пора массового забоя скота на личных подворьях. Начало учебного года для детей-школьников и детей-студентов. Позарез нужны живые деньги. Чтобы их иметь, надо резать излишки живности в личном подсобном хозяйстве. Таков вот каламбур, вполне естественный.

Поглядывая на ясное и чистое, без облачка, октябрьское небо, селяне торопятся распродать свой мясной, широко и с удовольствием востребованный товар, чтобы до сумерек добраться домой.

Торговцы предлагают кусочки на выбор. Мясо отличное. Хочешь постнее, хочешь жирнее. Да, такова сегодня рыночная экономика крестьянина. Предельно проста и необходима, чтобы суметь удержаться в условиях забайкальской деревенской глубинки у нормальной жизненной черты. Рожать и растить детей, учить их и воспитывать, вкусно и сытно питаться, прилично одеваться. Располагать и пищей духовной, имея телевизор и радиоприёмник, регулярно подписываясь на газеты и журналы. Телевизор «Изумруд» Василию хочется иногда просто выбросить, чтобы не портить последние нервы. Из газет теперь выписывают только районную, и то из-за телевизионной программы. Раньше газета выходила три раза в неделю, теперь только раз. Теперь в ней в основном печатают постановления местных властей. Постановлений стало много, а чего хорошего в жизни, стало мало. Раньше, бывало, почтальонка приносила в дом целую пачку газет и журналов. Себе Василий выписывал областную газету «Забайкальский рабочий», центральную «Сельская жизнь», журналы «Вокруг света» и «Крокодил», Анне — «Работницу» или «Крестьянку» и «Здоровье». Дочкам — «Пионерскую правду», «Комсомольскую правду», журналы «Мурзилка», «Пионер». Теперь такая пачка большинству людей стала не по карману.

Рыночная экономика. Это словосочетание столь прочно вошло в разговорную речь россиян, столь часто зазвучало по радио и телевидению, замелькало в печати, что все кругом почти уже свыклись с ним, вполне осознавая, чему быть — того не миновать. Однако внутренняя тревога не отпускала. Мало успокаивала и рыночная телереклама, созерцателем которой невольно приходилось становиться, едва включив голубой экран. Едва ли она была нацелена на всех простых смертных. Ведь всем стать бизнесменами невозможно. И это, как полагал Василий, оказалось очевидным на примере местных доморощенных фермеров. В начале 90-х в районе их было зарегистрировано несколько десятков. Если представить, что все они окрепли, оперившись, крепко встали на ноги и заработали во благо района, это какой же мощный поток сельскохозяйственной продукции насыщал бы сейчас, как стало модно говорить, внутренний рынок?! Увы, Василий сейчас не мог вспомнить хотя бы одного из тех первых, о которых слышал несколько лет назад. И в газете по это дело теперь замолчали, хотя куда с добром шла когда-то пропаганда фермерского движения! Правда, знал Василий лично одного мужика из соседнего села. Тот, получив площадь земли в несколько гектаров, занимался с семьёй выращиванием картофеля. Создал рабочие места, хотя и сезонные, для нескольких местных безработных мужчин и женщин. Он так определил основное правило для своего небольшого фермерского хозяйства: чёткая организация труда, обильная подкормка органическими удобрениями, строгое соблюдение приёмов интенсивной технологии. Именно эти три составных он считал залогом высокой продуктивности картофельной плантации. И потому большое внимание уделял таким вопросам, как подбор сорта картофеля, работа с семенами, подготовка почвы, уход за посевами, борьба с болезнями и вредителями. Кроме того, этот картофелевод следовал существующей технологии выращивания. Это посев клубней, боронование по всходам, межрядная культивация, окучивание, срез ботвы. Не последнее место имели механизация уборки и хранение урожая. Если первый аспект он в ту пору считал делом будущего, мечтая со временем приобрести картофелеуборочный комбайн, а пока же обходясь ручной копкой, то вопросу хранения придавал особое внимание. Кто не помнит, сколько раньше терялось картофеля по причине банальной: клубни просто сгнивали, не успев дойти до стола потребителя. Имеются в виду не личные подполы и погреба, а складские помещения государственной торговой сети, монопольно обслуживающей городское население страны в былые годы. Сколько на эту тему печаталось фельетонов на страницах журнала «Крокодил», показывалось сюжетов в сатирических выпусках экранного «Фитиля»! Время сменилось, а проблема осталась, не сняв того же вопроса: почему у частника картофель сохраняется, а, скажем так, у нечастника — нет?! Сгнивает до весны «по полной программе». Начатое же дело у того мужика не получило развития. Сам он считает причиной слишком сложный механизм финансовой поддержки и вообще отсутствие всяческой поддержки со стороны местной власти. Мало своими руками разработать заброшенную землю, мало вырастить ценой невероятных физических усилия хороший урожай, а картофель был отменный. Тяжело гружёные КамАЗы отъезжали от его плантаций посреди продуваемой пыльными ветрами степей. Надо ещё выстоять перед бюрократической машиной, продолбить головой глухую стену невнимания, не утонуть в бумажно-бюрократическом водовороте, искусственно создаваемом чиновниками всех мастей и рангов. И тогда? Тогда, может быть, что-либо и выйдет путное и стоящее из того, за что в наше время берутся крестьянские смельчаки на деревне, трезво памятуя о том, что они-то, одни-то, возможно, народ не прокормят, однако, дармоедами не будут и какую-то продукцию да принесут на все тот же внутренний рынок… Василий как-то столкнулся с тем знакомым и спросил, как дела теперь? «Скот теперь выращиваю, тем и живу. Не до жиру, быть бы живу. А картошка все-таки дело прибыльное. Столько брошенных земель в районе, демократических, вернее сказать, дерьмократических», — устало ответил бывший картофелевод.

Помнит Василий шумные в пылу нешуточных страстей собрания односельчан по поводу дальнейшей деятельности колхоза, вставшего уже почти на четвереньки от непосильных проблем, свалившихся с приходом реформ нового времени. Колхозники решали: оставаться коллективным хозяйством или в поисках лучшей доли разбегаться по единоличным углам.

«Мы никогда не были хозяевами на земле. Расценки на сельхозпродукцию нам спускали сверху. Оттуда же приказом заставляли сеять и убирать урожай. Не ценились ни инициатива, ни способности людей. Жили по принципу «Приказал — делай!» — распылялся перед земляками один.

«Если кто-то может заняться фермерством, пусть выйдет из коллективного хозяйства и занимается подсобным. Разводит скот и свиней», — предлагал другой.

Да, расценки спускали, но сверху же поступала в хозяйства новенькая, только что с заводского конвейера, сельхозтехника. Не было ограничений ни в горючем, ни в минеральных удобрениях.

Возможно, на фоне всеобщего охаивания колхозного строя у людей возникала эйфория. В радужном свете вдруг представлялось личное материальное благополучие, которого можно достичь исключительно в том случае, если выйдешь из коллективного хозяйства и станешь единоличным собственником в новом, взятом «из-за бугра», значении — фермер. Фермерское движение посчитали панацеей от всех деревенских проблем и бед.

Вспомнилось Василию и одно из затянувшихся допоздна собраний, отчего под потолком висело густое облако самосадного дыма, с покупным табачком к той поре стало туго, колхозники до хрипоты спорили, отпускать ли из хозяйства на вольные хлеба четверых решивших отделиться мужиков. Все четверо, кстати, работящие, хозяйственные, спиртным не балующиеся, корнями из родной деревни, «получили свободу». Теперь никакого принципа «Приказал — делай!» Теперь полная экономическая независимость. Стремясь к ней, колхозы один за другим меняли вывески. Стали называться товариществами. А впереди непременно три буквы: либо ОАО, либо ООО. Получили мужики земельный пай. На четверых вышло девяносто гектаров. Выделили им автомобиль ГАЗ-53 и девяносто голов овец. Да ещё лошадь. Занялись мужики оформлением документов. Оказалось, прежде чем объединиться, надо каждому из четверых оформить индивидуальное крестьянское хозяйство. Второй вариант означал регистрацию малого предприятия, для чего необходимо было разработать свой устав и сделать нужные документы. Но грянула известная либерализация цен, и покупка какой-либо техники стала нереально. В итоге мужики получили дырку от бублика…

Памятна для Василия и ещё одна история. Один из Танюхиных дальних родственников тоже решил стать фермером. Взяв кредит, накупил где-то китайской и корейской водки, появилась она тогда в треугольных и четырёхугольных бутылках после «горбачёвского сухого периода», и привёз в родную деревню. Распродал. На этом фермерство закончилось. Отец его, старик, двоюродный брат покойного Матвея, смеялся в бороду, отзываясь о сыне: «Какой с него к шутам фермер, картошку-то не садит. Весь огород зарос бурьяном. Баба убежала от такого горе-мужика-хозяина…»

Василий вспоминал недавнее время, когда каждый второй колхозник с семьёй имел мотоцикл, каждый пятый — легковой автомобиль. Любой средний механизатор мог обставить квартиру мебелью, одеть жену в зимнее пальто с песцовым воротником и норковую шапку. В сервантах полки прогибались от тяжести хрустальной посуды. Внезапно прилетевший неведомо откуда ветер перестройки сдул материальное благополучие. В декабре 91-го в район пришёл первый поезд милосердия, который выдавал продуктовые наборы престарелым и малоимущим гражданам. При районном комитете социальной поддержки населения появился свой специальный фонд. Его создали для социальной защиты социально незащищённых групп населения, которые по причине инвалидности, многодетности, престарелости не могут в условиях рыночных отношений защитить себя от нищеты. Начали составлять списки наименее защищённых слоёв населения. Хорошо помнится возмущение людей, когда начали раздавать подачки. Особенно ветеранов войны и труда, которые недоумевали, что в магазинах — шаром покати. Объяснением всему стали массовые обвинения коммунистов. Более того, «виноваты большевики и Сталин»! Грязный информационный поток полился со страниц печати, с экранов телевизоров. Что можно сказать? Лишь одно: нищают все, а значит, и страна. Наступали другие времена, другие нравы. Люди отнюдь не становились добрее. Определенную роль в обработке сознания крестьянина сыграла повальная волна очернительства. Коллективные хозяйства напрямую относятся к былой эпохе социализма, у руля которой находились «зловредные коммунисты». Ату их! Ату и колхозы с совхозами! «Вместо колхозов — товарищества», «Только крестьянин накормит» — лозунги на заре демократии. Между тем страна входила в очередные полевые сезоны в условиях внезапного острого недостатка материально-технических ресурсов, посевного материала и техники. Словно кто-то где-то перекрыл краник. Знать бы механизаторам той поры, что на этой самой технике, советского производства, предстоит пахать и сеять еще годы да годы, предстоит вступать с нею в новый век. Под лозунгами приватизации, акционирования и поощрения фермерства не избежали растащиловки многие рентабельные хозяйства. Нажитое за годы коллективного труда добро нередко попадало в руки тех, кто не имел к земле никакого отношения, был чужд ей, более того, внутренне глубоко презирал деревню со всем её навозом…

В середине 90-х годов на плечи тех, кто кормит народ, был взвален непомерный груз рыночных реформ, и вкус которых селянин сполна познал, нередко имея на обеденном столе печёную картошку да квашеную капусту. Такую картину нередко можно было видеть в убогих деревенских избах района. Причина во многом кроется в самих хозяевах, как правило, многодетных, где одним только и богаты, что ребятишками: грязными, оборванными и голодными. По многу месяцев не белено. Стены чёрные от копоти. Дымящиеся из всех щелей печки, промёрзшие углы, потому что толком нечем натопить: нет ни дров, ни угля. Близлежащие заборы и сараюшки давно порублены на жалкое в условиях суровой забайкальской зимы топливо.

В условиях беспредела ценовой политики труженики полей и ферм стали самой низкооплачиваемой категорией работников. А, по сути, крестьянин «живых» денег не видит, обходясь натуроплатой со стороны хозяйства. Но доходы-то хозяйства зависят от того, как и что оно смогло произвести и как продать. Натуроплата — сено, комбикорма, дроблёнка, хлеб с местной деревенской пекарни — стала наибольшим проявлением формы соединения личного заработка и конечного произведенного работником продукта. И всё бы ничего, да слишком низки сегодня закупочные цены на сельхозпродукцию. Тревожно на душе. Шерсть стоит меньше пакли, а молоко уступает минеральной воде. При частной собственности люди сильно разобщены. Нет ни сплочённости, ни уверенности. Психика не выдерживает. Мужик, подавленный безысходностью, ищет успокоение в стакане. На деревне через двор — в любое время суток спирта нальют. Сельские коммерсанты-спиртоторговцы, словно некая «пятая колонна», спаивая своих земляков, обеспечивают деградацию нации. Призывники в армию из сельской местности всё чаще страдают болезнями — от олигофрении до недостаточности веса. Многие физические недостатки в здоровье молодёжи заложены ещё в родителях. Чем питаются сельские женщины, не имеющие ни работы, ни живности во дворе? Во что одеваются? Чем лечатся и как? И всегда ли будущей маме удаётся попасть из отдалённой деревни в райцентр на приём к гинекологу?..

В обиход вошло новое, ранее чуждое советскому строю, понятие безработный. 20-25-летние ребята — тунеядцы-лодыри-иждивенцы — становятся нормой для демократической России. Следствием этому — всплеск преступности. Самый большой процент в ней занимает воровство, бытовое воровство, когда тащат всё подряд… И что плохо лежит, и что лежит под замком, который сбить или взломать не представляет для будущих уркаганов особого труда.

— Безработных становится всё больше, — отвечал как-то Василий одному из пассажиров, вышедшему на перрон купить зелени, на вопрос: как тут жизнь? Пассажир уже в годах, но не фронтовик. По годам не вышел. По его словам, труженик тыла. Точил мальчишкой снарядные гильзы на одном из Уральских оборонных заводов. — Колхоз, где я работал механизатором, развалился. На железной дороге, где пристраиваются селяне из близлежащих деревень, частые сокращения идут. И к городу люди не пристали, как говорится, и от грядок огородных поотвыкли. Воруют, сдают на цветной металл, что под руку попадется. Не осталось ни меди, ни алюминия. На ферме доярки не оставляют подойников. Так и носят их туда-сюда. На дойку — с дойки… Так что, как говорится, советская власть не давала пропасть. А теперь что творится?

— Да, дела. У нас на западе тоже бардака хватает. Еду вот погостить на Дальний Восток к дочке. Погляжу, как там живут, хотя дочка пишет, что предприятия съедает приватизация. Наживаются ловкачи и прохиндеи. Работягам достаётся кукиш без масла. Так что хорошего везде мало. На железной дороге, видно, тоже нелады. С опозданием, видишь, едем. Почти на полтора часа. Часто поезда опаздывают-то?

— Часто. Особенно летом. А раньше, помните, часы проверяли по гудку паровоза. В 45-м такую массу войск перебросили с запада на восток к началу войны с Японией. И ни одного сбоя на железной дороге!

— Как же? Конечно, помню! Что и говорить, — согласился пассажир. — Остаётся только вспоминать.

Из динамика раздался голос дежурного по вокзалу, что до отправления поезда осталось пять минут.

— Ну, спасибо, отец, за зелень. Удачи вам!

— Вам тоже счастливо доехать, — Василий снял кепку и махнул пассажиру, как старому доброму знакомому.

«Хорошие и приветливые люди живут в Забайкалье!», — подумал тот, помахав рукой из открытого тамбура, когда поезд тронулся, в ответ фронтовику, который продавал лук, огурцы и варёный картофель за фанерным ящиком на перроне…

Наблюдая печальную судьбу — развал — колхозов и совхозов, Василий полагал, что на железной дороге, ситуация стабильней и надёжней. Не зря многие мужики уходили из сельского хозяйства на «железку». Она выгодно отличалась гарантированным заработком и положенным каждый год отпуском. Но аховое положение в стране отразилось и на стальной магистрали. Недавно один знакомый с разъезда жаловался на то, что закрыли железнодорожную кассу и отменили остановки местного пассажирского поезда Чита-Тында. А ведь дело даже не в кассе как таковой. Для жителей маленького разъезда она вроде окна в большой мир, пуповина, связывающая со страной, дающая ощущение нужности и востребованности. Посёлок рядом с разъездом медленно умирает, как и многие деревни, оказавшиеся лишними для «великой» России.

Некоторые вещи нельзя измерить рентабельностью и прибылью. Если все взаимоотношения людей будут построены на рентабельности и прибыли, то общество само себя погубит. Ну, нет же никакой прибыли в том, чтобы перевести бабушку через дорогу, ведь так?

Главный враг нашего времени — это безнравственное, безграмотное и лишённое души состояние нашего общества.

Вся наша страна будто поражена осколком от бомбы, взорванной демократами-реформаторами в начале 90-х. Да и сама страна разлетелась на осколки — удельные княжества в виде самостоятельных республик, «наглотавшихся» суверенитета…