Таня Соломаха

X

За окном, грохоча на стрелках, прошел поезд. Проплыли платформы, на них — угрюмые силуэты тяжелых орудий, скорчившиеся фигуры часовых. Печально замигали привокзальные огоньки, в вечерней мгле закружились снежинки.

Найдек, подойдя к окну, опустил тяжелую штору.

— Господа!

Сквозь стеклышки пенсне улыбнулся глазами, лицо оставалось серьезным.

— Сегодня тема занятий — железнодорожные тормоза английских образцов.

Везде висели схемы, рисунки, чертежи. Зайди кто-нибудь — и подумать бы не посмел, что здесь могут говорить не о технике.

Слушатели сидели за большим столом, заваленным техническими книгами и рисунками. Напряженно выжидали, нетерпеливо посматривая на спокойного, сурового инженера. Найдек понизил голос:

— Товарищи, наш друг Андрей Дзидзиевский позавчера похоронен на Старо-Оскольском кладбище.

Все вскочили, встревоженно переглянулись.

— Как же это? — прошептал Иванко.

— Спокойно, товарищи. Это официально он похоронен, так и следует всем говорить. На самом деле в землю закопали гроб с камнями. Андрей, друзья мои, воскрес, но под другой фамилией.

Все облегченно вздохнули, вытерли выступивший пот, потянулись к портсигарам. Комната наполнилась табачным дымом.

Эх, Андрей, Андрей, горячая твоя голова!.. На днях со станции Киев-пассажирский должны были отправить на фронт эшелон с новобранцами. Это были молодые пареньки, призванные в Киевской губернии. Два дня муштровали их, выбивали из голов все человечное, красивое, а потом затолкали в зловонные, с решетками вагоны-телятники. Безусые, юные солдаты тоскливо поглядывали на перрон, с которого неслись душераздирающие крики и рыдания. Девушки и молодицы в кожушках с узорами, матери в белых свитках протягивали руки к мрачной громаде эшелона, звали, умоляли, но между толпой и вагонами похаживали вооруженные фельдфебели и жандармы.

Андрей Дзидзиевский, стоя на ступеньке паровозной будки, с ненавистью посматривал на конвой. Он кипел гневом, скрипел зубами, едва удерживаясь, чтобы не броситься на жандармов. «Будто каторжников, загнали… стерегут. Но чем же они провинились? Каждый из них умеет либо хорошо петь, либо на кобзе играть, плясать. В работе хваткие, они — надежда и утешение отцов. Но вот оставили любимых девушек, вечерницы, недоструганные ульи, чарующие берега над Росью… Ради чего? Через несколько дней весь этот полк солдат превратится в кровавое месиво… Ужасающая машина войны сотрет их вмиг… И завоет ледяной ветер над холодными трупами… Закаркает ворон… осиротеет Киевщина…»

Схватившись за поручни паровоза, Андрей заглянул в будку. Все в порядке. Ждите, ждите, жандармы!..

…Свисток кондуктора. На перроне раздались горестные вопли, ругань офицеров; фельдфебели бросились к дверям; солдаты из-за решеток замахали шапками. Но поезд стоит.

Длинный свисток… Сигналит дежурный. Поезд стоит.

Раздраженный свисток… Офицеры, дежурный бегут к паровозу. Им навстречу спускается Андрей, высокий, могучий, даже кожаная куртка на нем раздалась по швам. Это он устроил поломку. Сам это сделал, в отчаянии. Не спрашивал никого. Так сердце подсказало. Поезд не пойдет! Не повезет этих юношей — чьих-то сынов и любимых — на бессмысленную смерть. Андрей не хочет, чтобы этим эшелоном заткнули прорыв на фронте, спасая благополучие вампиров. Нет, слышите вы, толстомордые, слышите, разжиревшие золотопогонники!

— Эшелон никуда не пойдет! Долой войну!..

— Большевик! Бей его!

— Да здравствует партия большевиков!

— На штыки!..

Полдесятка штыков ударили в грудь машиниста.

— Смерть самодержавию!

— Коли, солдаты, в решето его!

— Народ будет свободен!

— А-а!.. Бей, бей!.. Режь, коли!..

— Прекратить! — заорал запыхавшийся жандармский полковник. — Он нам нужен, черт бы его побрал!.. Это подполье… Живой? А?

Андрей лежал в луже крови. Снег вокруг него порозовел, набухла изорванная куртка.

— Как будто живой, ваше пре…

— Карету! Карету, ослы! В самую лучшую больницу. Я разберусь, почему стоят эшелоны.

И он захохотал. Ему померещились генеральские погоны.

Андрея увезли.

Но выручил Найдек. Никто не знал, что один из лучших хирургов Киева — друг его детства. В полночь хирург подписал заключение о смерти машиниста Андрея Дзидзиевского от тридцати восьми штыковых ран. Матери, в Старый Оскол, послали фиктивную телеграмму: «Заберите гроб с телом сына…»

Мать привезла домой гроб с камнями и поспешно «похоронила» его под причитания ничего не ведавших родичей. А сын ее остался в квартире врача-либерала…

Найдек тщательно погасил папиросу.

— А эшелон все же ушел, товарищи… Поступок героический. Самопожертвование, но эшелон ушел, и новобранцы уже перебиты…

«Эшелон ушел, — шепчет Иванко, — так и я — избил Сергеева, а он живет, пьет людскую кровь. Не то, не так надо!..»

— Партия большевиков, — продолжал Найдек, — призывает пробуждать сознательность широких трудящихся масс, вести большую агитационную работу. Лишь в этом случае солдаты повернут штыки против эксплуататоров.

«Ага, вот оно что!.. Агитировать… Как же агитировать и кого? Вот если бы мне… Как жаль, что здесь нет Тани. Как бы она взялась! Мы вместе…»

— Продолжительное время мы не получали листовок и газет, потому что нашего путиловца Клима арестовали. К счастью, никаких улик нет — долго он сидеть не будет, но когда и выпустят, тут ему оставаться невозможно…

— А как с нашей типографией? — спросил кто-то.

— Уже наладили, товарищи. Завтра отпечатаем первые прокламации.

— Замечательно! — тихо воскликнул Ничипор Травянко. — В таком случае — за работу, друзья!

Ничипор возбужденно поглядывал на всех, глаза его горели:

— Особенно — среди солдат. Ведь через наш Киев проходят десятки эшелонов. Стоянка — полчаса. Сколько сделать можно!..

«О чем он говорит? — думал Иванко. — Устраивать митинги? Не разрешат… Портить паровозы? Тоже толку мало…»

Найдек неожиданно посмотрел на Иванко.

— Наш Ваня, товарищи, политически еще не грамотен, он совсем не знаком с марксизмом. Но сердце его пылает ненавистью.

— Да! — подтвердил Травянко. — Иванке можно дать поручение.

— Но какое? — спросил Найдек.

Иванко не ощущал: сидит он или висит в воздухе. Покраснел как рак. Растерянно поглядывал то на свои крепкие руки, то на схему поршня на стене. Рядом горячо дышал Ничипор.

— А не подойдет ли мой вариант?

Все повернулись к Патлаху.

— Ну-ка, скажи, Микола.

Товарищи уважали этого спокойного, рассудительного и смелого слесаря. Через два года он возглавит восстание шеститысячного рабочего коллектива. А сейчас, улыбаясь уголками рта, он говорит:

— На вокзале ночью можно продавать, скажем, булочки, заворачивая их в листовки или в газету.

— Вот голова! — загудели деповские. — Хорошо придумал!

— Молодой орленок, а выше старого летает!

— Тем более, что Иванко шпики не знают.

— Но надо остерегаться, Ваня, офицеров и вольноопределяющихся.

— Да-да, верно. А солдату, Иванко, скажешь просто: «На, служивый, прочитай».

…Теперь после работы Иванко встречался в Солдатском урочище с Ничипором, получал у него корзину с булочками и листовки. Потом отправлялся на вокзал.

Жандармы постоянно разгоняли торговок и бублейниц, поэтому Иванко занимал глухой закоулок возле кипятильника. Отсюда было близко к забору, тут как раз толпились солдаты — прибегали за кипятком. Место, можно сказать, безопасное: офицер или «вольноопределяющийся» с чайником не прибежит. Вот Иванко украдкой и покрикивал:

— Булочки, булочки!

— Сколько стоит?

— Пятиалтынный.

Это привлекало солдат: базарная цена двадцать пять копеек. Некоторые из солдат, вынув булку, читали листовки прямо тут же, у фонаря, другие прятали их глубоко в карманы. Торговля шла бойко. За полтора месяца Иванко распространил около трехсот прокламаций и газет.

Но однажды к нему подбежал военный в шинели внакидку. Иванко завернул ему булочку в листовку, а через минуту военный схватил его за грудь.

— Большевик!

Только теперь Иванко разглядел плетеный погон вольноопределяющегося.

— Жандарма! Полицию!

Но Иванко ловким и сильным ударом сбил с ног военного и на глазах у подбегавшего жандарма перескочил забор. Вмиг скатился к товарным путям и спрятался под стенами таможни. Возвращаясь на квартиру, он на Мокрой встретился с Ничипором.

— Домой не иди, там уже ждут тебя. Уезжай в Одессу. Вот деньги, вот диплом слесаря.

Но на вокзале чьи-то цепкие пальцы впились в плечо Иванко, кто-то быстро вывернул руку…

Лукьяновская тюрьма. Камера-одиночка, кандалы, допросы… Никакой связи с жизнью, лишь узенькая полоска света сквозь зарешеченную щель.

Где Ничипор Травянко, где Найдек? Где все друзья? Забыли Иванко? Нет, нет! Им нельзя приходить, чтобы жандармы не напали на след — война ведь. Киев кишит шпиками, вишь как выследили его, Иванко. А ведь всего-то он работал полтора месяца. Но здесь, как в могиле. Дышать нечем, мокрые каменные стены давят, гнетут. Массивные железные двери, должно быть, никогда не откроются; Иванко задохнется в этой мертвой окаменевшей тишине…

Танюша, счастье мое! Ты разрушила бы эти каменные стены? Сломала бы решетки, если б увидела за ними своего Иванко?

В отчаянии он прижался к стене и сразу же отпрянул: его испугала холодная слизь, словно прикосновение гадюки.

Месяц просидел он в одиночке, ожидая полевого суда. Как вдруг следователь заявил, что за отсутствием бесспорных доказательств дело Иванки будет слушаться на гражданском суде. С него сняли наручники и перевели в общую камеру. Здесь и суждено было Иванке начать новый этап своей жизни.

В сырой темной камере было шесть человек, седьмой — Иванко. Поместился он на крайних нарах, в мокром углу, возле параши. Сосед его был солидный человек с рыжеватой бородкой, глаза — серые, глубокие, в сетке смешливых морщинок, а в бровях — сизый иней. Утром он шепотом спросил:

— За что вас, молодой человек?

— Говорят, что листовки распространял, — ответил Иванко и рассердился на себя: разве можно так откровенно? Стал переворачиваться на другой бок.

Рыжебородый снисходительно, добродушно улыбнулся.

— Листовки? Гм… А ты меня не бойся.

— Знаете, — искренне сказал Иванко, — говорят, что в камеры провокаторов подсаживают.

— Кто говорит? — усмехнулся сосед.

— Вот видите: вы уже расспрашиваете.

Иванко решительно отвернулся. Как-то неудобно было лежать спиной к пожилому человеку. Если бы знать, чем он дышит, что у него на уме, кто он!

Через некоторое время Иванко заметил на руках у рыжебородого рубцы, сбитые почерневшие ногти, пропитанные мазутом складки кожи. «Механик», — догадался Иванко, и от сердца отлегло; он приветливее взглянул на соседа. А тот несколько дней ни о чем Иванко не расспрашивал. Они беседовали только о мелочах.

Иванко в тюрьме быстро отощал, потому что кормили заключенных впроголодь, только бы живы были. Уже Иванке и не спится — все хлеб снится. Как вдруг на имя Пузырькова — это, оказывается, был сосед Иванки — пришла посылка. Маленький ящичек. Пузырьков немедля раскупорил ящик, стал выкладывать сало, колбасу, печенье и угощать хлопца. Голод не тетка, отказываться Иванко не стал. Ест, веселеет. А сосед тем временем полностью разобрал ящик и спрятал дощечки под подушку.

— Зачем они вам? — шепотом спросил Иванко.

— Понадобятся, — многозначительно улыбнулся сосед.

А ночью, когда все уснули, он вынул одну дощечку и принялся колдовать над нею перочинным ножиком, который заключенные ухитрялись прятать от тюремных надзирателей. Иванко разбирало любопытство: что там ковыряет сосед? Надзиратель не мог увидеть в глазок, чем занимается Пузырьков, потому что Иванко лежал у дверей и закрывал ее собой. А тот вынул из дощечки папиросную бумагу, разгладил и стал что-то читать. Затем — к Иванке:

— Найдека знал?

— А как же!

— Арестован.

— Неужто?

Перед глазами возник инженер, наставник Иванки. Помолчали, тяжело было услышать эту весть.

— Твоя фамилия — Опанасенко? — спросил Пузырьков.

Иванко удивился.

— Откуда вы знаете?

— Читай…

Пузырьков протянул бумажку. При тусклом свете тюремного фонаря Иванко начал всматриваться в синие машинописные строчки. В некоторых словах он совсем не мог разобраться, но кое-что понял:

«Разворачиваем работу… скучаем за вами… Там с тобой сидит молодой парень Опанасенко, помоги ему…»

Чуть не заплакал Иванко: не забыли его, помнят, беспокоятся!

— А вы, может, Клим будете? — тихо спросил соседа.

Пузырьков кивнул.

— Путиловец?!

— Ну да…

«Так вот от кого мы газеты получали! А я ему не доверял… Эх!» И Иванко стал извиняться.

— Правильно делал, Ваня, — неожиданно похвалил Пузырьков. — Всегда будь бдительным. Много провокаторов развелось, они готовы продать нашего брата за чечевичную похлебку.

— А теперь вот что, Иванко, — начал Пузырьков, когда они перекусили. — Вскоре, не больше как через месяц, нас будут судить. Доказательств нет, нас быстро освободят. Тогда и тебе и мне придется, пожалуй, податься на Кубань. Там предстоит большая работа. Поэтому не будем терять времени. Начнем заниматься. Слышал ли ты о книге «Капитал» Карла Маркса?

— Да, слышал мельком.

И с той поры начались необычные занятия. Пузырьков полушепотом рассказывал Иванке о Марксе, о Ленине, разъяснял их основные произведения. Захватывающие рассказы о партийных съездах, о событиях 1905 года, о Пражской конференции, о дискуссии между большевиками и меньшевиками открывали перед Иванкой новые горизонты. Это была его партийная школа. Юноша почувствовал, как с каждым днем здесь, за гнетущими стенами тюрьмы, у него вырастают крылья, крепнет воля, светлеет сознание. Почувствовал себя орлом, взлетевшим на вершину, чтобы оттуда броситься на врагов.