Таня Соломаха

XVII

Уже поужинали. Лида и Валя убирали со стола, Таня, усевшись на кровати возле отца, перебирала струны бандуры. Слушали Грицко — высокого, тонкого, как былинка, семинариста. Он только что пришел из соседней станицы Бесскорбной, где учился. Там верховодили атаман и богатое казачество. Большевиков не было. Сияя карими соломахинскими глазами, Грицко рассказывал, что занятий у них почти не бывает и семинария разделилась на две партии: одна — за бедных, другая — за царя, за богатое казачество.

— А ты, Гриша, в какой же группе? — спросил отец с кровати.

— Да с детьми бедняков, за бедных я.

— Правильная партия, — усмехнулся отец.

— Но богачи забивают нас на диспутах.

— Ничего, братишка, еще немного — и вы их побьете, — сказала Таня.

— Ну нет, больше я не пойду туда, будь она неладна, эта семинария! Лучше поступлю в Попутнинский полк. Правда, Таня? Ну, хоть бы на тачанку.

Мать всплеснула руками.

— А что? Я уже не маленький. Смотри, такой, как и Таня.

— Я тебе, басурман, поступлю!.. Я тебе повоюю!.. — Наталья Семеновна неожиданно схватила забытый на столе половник и ударила Григория по узким, еще детским плечам. — Миколы второй месяц не слышно, может, воронье глаза уже выклевало, да еще и ты материнское сердце будешь терзать…

Но она сразу поникла, умолкла под укоризненными взглядами Григория Григорьевича и Тани, склонилась на скамейку и заплакала.

А в это время на крыльце раздался стук, грохот. «Откройте!» Все ахнули: голос Миколы. Раиска вприпрыжку кинулась открывать.

Микола стоял возмужавший, неузнаваемый. Вместо гимназической шинели — черная черкеска поверх ватного бешмета, казачья сабля, кинжал, красный башлык, а за спиной — даже два карабина.

— А худющий! Ты ли это, Микола? — Мать схватилась за голову.

Смеется, в руках кубанку мнет. Прошел месяц, как Микола подался в Армавир, чтобы вступить в революционный отряд, с тех пор его и след простыл.

И вот вдруг вернулся. Стал рассказывать. Вступили они с дружком Иваном Буцким в какой-то отряд. Называли его «революционным». Выдали им оружие и из Армавира отправили в Екатеринодар. А там и началось: одели в казачьи манатки, и ну гонять каждый день на плац — лозу рубить. А начальство — хорунжие да есаулы.

«Что же это, — думаю, — за революция такая? Все по-старому, о буржуях нет и намека, как будто и громить их не следует». А позавчера выступал перед нами полковник, форма золотом так и блестит. «Казачество! — кричит. — Берегите казацкую честь… Кубанская Рада провозгласила наш родной край самостоятельной республикой. Грудью защитим Раду… Война до победы!..» «Ваня, — говорю Буцкому, — а когда же мы за Советы пойдем, за мир, за землю и свободу?» — «Кто его знает, — пожал он плечами и шепчет: — Давай на всякий случай смотаем удочки. Это что-то не то». Ну, ночью мы прихватили оружие, еще по второму карабину — и айда. Вот и пробрались в Попутную. Ваня домой побежал, я — тоже. Нужно посоветоваться, что теперь делать.

— Молодцы, ребята! — с волнением сказал Григорий Григорьевич. — Правильно, что ушли. Ведь вы же попали к кадетам.

— Неужели?

— Конечно.

— Ну, нет, мы хотим к большевикам.

— В таком случае не нужно уже никуда ходить, — заметила Таня.

Она рассказала о Попутнинском полке, и юноша разволновался, вскочил, зашагал по комнате.

— Ведь я — в полной боевой, только без коня. Там в конюшне стояли на дневке донские казаки — к ним не подступишься… Все же хоть рубить научили кадеты.

Грицко нацелился на лишний карабин Миколы, потянулся к нему.

— А этот мне, да?

— Ладно, бери, — великодушно махнул рукой Микола.

Григорий Григорьевич посмотрел на мать:

— Ничего, жена, гордись: целый отряд снаряжаешь на бой за свободу.

На следующий день Таня попросила Миколу и Ивана Буцкого рассказать в ревкоме более подробно о своих похождениях. Внимательно слушали этих неожиданных разведчиков, прошедших десятки станиц, пробираясь из Екатеринодара. Мрачнели ревкомовцы. Назар молча делал отметки на карте. Екатеринодар, следовательно, в руках генерала Корнилова. От Крымской до Курганной верховодят, как показывают ребята, атаманы, богачи; понятно: в южных черноморских станицах живет зажиточное казачество. Клокочет Армавир, всякий сброд там готовит удар в спину рабочим. Даже в соседних станицах, оказывается, еще не созданы Советы.

— Спасибо вам, ребята, и за смекалку и за цепкую память. Идите теперь по своим сотням, и пусть ваша рука не дрогнет в бою, — напутствовал Назар новых бойцов, затем обратился к ревкомовцам: — А вывод тут один: нужно быть настороже, готовиться ко всему. Видите, уже Пузырьков и товарищи из Армавира не могут прорваться в Попутную. Кадетские заслоны, контрреволюционные станицы… Мы фактически отрезаны от Армавира. А что еще затевают наши сиятельные господа? Ох, надо зорко смотреть, братья-товарищи!..

А попутнинские богачи копошились, вынюхивали, выжидали и, маскируясь, дурачили людей.

Вот где-то по соседству, в станице Урюпинской, вспыхнул офицерский мятеж. Комиссар Попутнинского полка Назар Шпилько немедленно послал туда боевую казачью сотню во главе со своим родным братом — бесстрашным джигитом Володькой. Это было на рассвете. А к вечеру по раскисшей дороге хлопцы, забрызганные грязью и кровью, прилетели с победой. На выгоне первым встретил победителей отец Павел. Он вышел вперед с вышитым рушником, на котором нес хлеб-соль. Следом за ним шагали Калина, Палий и еще несколько богатеев.

Остановился батюшка перед командиром, красавцем Володькой, рявкнул речитативом:

— Защитники наши, богом благословенные…

Оторопело бравое казачество: неужели батюшка и богачи так сильно полюбили бедноту? Володя соскочил с коня, почесал затылок рукояткой плетки, не зная, что ему делать. Приветствуют все-таки. Наступил момент какой-то неловкости, а батюшка, между тем, продолжал славить.

Не вытерпела Таня, выхватила ковригу из рук отца Павла, подняла ее над головой:

— Смотрите, люди, завтра эта коврига в руках батюшки камнем обернется!..

Таня подошла к Володе и просто пожала ему руку.

И теперь люди увидели глаза отца Павла. Хотя его рот кривился в шутливой усмешке, глаза злобно сверкали, дикие, змеиные, хотели бы пронзить гордячку и бесновались от бессилия.