Журавли улетали в теплые края и прилетали снова, не раз разливался Уруп, затопляя левады, луга, а от Иванки никаких вестей. Одни говорили, что он работает на железной дороге в Киеве; другие клялись, что Иванко в Одессе грузит пароходы. А Калина выбирал момент, когда в компании была Таня, и нарочито громко болтал: «В Сибири гниет тот босяк. Туда ему и дорога, разбойнику!»
Девушка тосковала. Летними вечерами она шла в цветник, который вырастила своими руками. Здесь пахло резедой. К ней склонялись красные розы, у ног стлался душистый горошек, грустила калина, желтели ноготки.
Таня смежала веки, и ей являлся он, ее сокол.
«— Меня ожидаешь?
— Тебя, Иванко, тебя, мой милый!
— Давно?
— Уже три года…»
Совсем близко будто видела его, как в детстве синие глаза — большие, улыбчивые. Протягивала руки — и он исчезал.
Тогда шла в хату и брала отцовскую бандуру. Садилась на скамью и нежно, словно свое сердце, трогала струны. А грустная песня раскрывала девичью тайну:
Бабусю, риднэнька,
Ты всим помагаешь,
Якэ в мэнэ горэ,
Ты, може, вгадаешь?..
Пригорюнившись, слушал отец, вытирала глаза матуся, набивалась полная хата соседей, утихали малыши.
Як очи заплющу,
То так, моя нэнько,
Дэ й визьмэтся зразу
Козак молодэнькый…
Станичники знали, что это была любимая песня Тани. Догадывались, о ком тоскует девушка. Знали, что когда она поет «Виють витры» в «Наталке Полтавке», то обращается к Иванке.
…Гнутся тополи от ветра, проплывают над станицей беспечные облака, а им вдогонку, в далекие края несется Танино девичье:
Дэ ты, мылый, чорнобрывый?
Дэ ты, озовыся?