Таня Соломаха

XXVIII

Сначала они пришли днем по приказу полковника Козликина. Григорий Григорьевич читая книгу, даже не взглянул на бандитов. Калина — в недавнем прошлом ученик Соломахи — злобно выбил арапником книгу из рук старого учителя.

— Читаешь, с-скотина? — прошипел хорунжий. — Наплодил красной заразы! Надо бы тебя потащить на площадь, чтобы посмотрел на свою доченьку.

Кадеты шарили в гостиной, столовой, разыскивая девушек — Лиду и Валю. Затем набились в кухню, там, у печи, в которой потрескивали будылья подсолнечника, возилась Наталья Семеновна.

— Давай Татьянины косы! — грубо крикнул Калина. — Ну, чего вытаращилась, ведьма! Приказ Козликина — сделать ему вожжи из косы комиссарши, которую она обрезала. Понятно?

Рыжий урядник Васьков замахнулся нагайкой:

— Смотри, старая, а то запорем до смерти.

Наталья Семеновна какое-то мгновение молча, как бы решая что-то, смотрела на бандитов, затем кивнула: «Сейчас принесу».

— Вот то-то же! — удовлетворенно буркнул Калина и между прочим стегнул Раиску по спине.

Бандиты заглядывали в шкафы, сундуки. Наталья Семеновна внесла на вытянутых руках роскошную косу — гордость девичью.

Раиска окаменела: неужели мать отдаст Танину косу? Но неожиданно на глазах у казаков Наталья Семеновна бросила косу в огонь и заслонила собой печь. Заревели бандиты, подскочили к матери, стали ее бить, оттаскивать от печи, но последние силы напрягала Наталья Семеновна. Цепко ухватилась за разрисованный карниз. Раиска протиснула голову к печи и крикнула: «Мама, уже… горит…»

Неудачно закончился дневной налет бандитов, но, заприметив Танины украинские рушники, дорогие ковры, вытканные Натальей Семеновной и ее покойной матерью, казаки решили прийти в другой раз уже самовольно, без приказа Козликина.

Вечерело. Поднялась лютая непогода… Ветер гудел, стучал в ставни, выл в дымоходе; дождь хлестал по стенам.

Лида и Валя вылезли из подвала, невесело поужинали и попросились переночевать в хате.

— Нас уже лихорадит от сырости, — жаловались побледневшие сестры.

Мать сокрушенно посматривала на синеву под глазами дочерей, на преждевременные морщинки на девичьих лбах: «А если нагрянет банда?..»

Девушки надеялись на осеннюю непогоду, но неожиданно опасения матери подтвердились: во дворе затопали, настойчиво затарабанили в веранду, послышался звон разбитого стекла.

Сестры испуганно переглянулись.

— Чуяло мое сердце! — воскликнула Наталья Семеновна.

— Спокойно, без паники, — предостерег Григорий Григорьевич.

— Они со двора лезут, — прислушалась Наталья Семеновна.

— С улицы господам офицерам неудобно. Ну-ка, девчата, бегите через парадное к Ничихе.

В голосе матери уже звучала решительность. Она накинула на дочерей платок, провела через коридорчик и, тихо открыв двери, выпустила на улицу.

А в это время на веранде раздались шаги. «Ворвались…» Наталья Семеновна нащупала стоявшие в углу вилы-тройчатки (теперь всегда ставила тут на всякий случай) и тихо вошла в столовую. Там окно, выходившее на веранду, было без ставней — удобная лазейка для бандитов. В самом деле: кто-то уже выбивал прикладом раму и заносил ногу на подоконник. Но Наталья Семеновна изо всех сил пырнула вилами в чей-то силуэт и отскочила в сторону. Крик, ругань, револьверный выстрел в окно.

Задрожала Раиска, она жалась возле отца, и теперь ей показалось, что мама лежит простреленная, мертвая. Не слыша слов отца, закричала и, схватив лампу, побежала в столовую.

Раиска осветила мать, которая с вилами сторожила у окна. Этим воспользовался кадет и, когда мать повернула голову, ткнул саблей в лицо. Раиска ахнула, уронила лампу, все исчезло в темноте.

— Беги, доченька, — прохрипела мать.

Обливаясь кровью, она из последних сил еще раз пырнула вилами в черный проем окна. Вилы звякнули о саблю, взревел раненый бандит.

— Гранатой расшибу, стерва!..

Раиска выбежала в коридорчик и исступленно закричала:

— Помогите-е!.. Бандиты-ы!..

И вдруг с улицы за парадными дверьми кто-то отозвался приглушенно:

— Тише, сестричка, тише…

Раиска прильнула к щели:

— Это ты, Лида?

— Я, сестричка, открой.

Ветер свистел, дергал дверь — не узнать голоса: будто и девичий, да на голос Лиды мало похож.

— Открой, — тихонько умолял кто-то снаружи, и теперь Раиска услышала будто и впрямь голос Лиды.

Девочка принялась выдергивать засов:

— Быстрее, Раиска, быстрее! — шептал чей-то голос.

Наконец точно буря ударила в дверь — она распахнулась, больно толкнув Раиску. Кто-то грузный, тяжелый ввалился в коридор, грубо схватил девочку за голову. Но она, сразу поняв пагубную ошибку, проскользнула на улицу между чьих-то ног. В руках бандита остались только платочек и клок волос.

Ледяной ветер обжег Раиску, в лицо плеснуло колючими брызгами. Она побежала вдоль плетней, взывая к соседям о помощи. Но в ответ лишь лаяли собаки.

Опомнилась у дома атамана Татарко. «Он арестует бандитов, накажет», — обрадовалась Раиска. Дом стоял во дворе, на помосте, и девочке пришлось отбиваться от злых собак. Заколотила кулачками в ставни. И сразу же выбежал хозяин в шелковом бешмете, с револьвером в руке.

— Кто тут?

— Спасите, господин атаман, это я…

— А-а, Соломаха, — возбужденно проговорил Татарко и потянул девочку в сени, как-то робко спросил: — Ну, что там, дочка?

Она лихорадочно рассказывала, а Татарко отводил взгляд, потирал свое бритое моложавое лицо и вздыхал.

— Пойдемте, — умоляла Раиска, — вы же с папой всегда вместе были…

— Да, я твоего отца уважаю, это факт… Гм… Но…

В это время из горницы открылась дверь, и в полосе комнатного света появилась Тося. С распущенными волосами, расстроенная и бледная, она казалась обреченной. Кроваво горели розы, вышитые на корсетке.

— Кто это? — страдальческим голосом спросила Тося. — Что еще там случилось, в этом мире, кто стучит в окно?

Она смотрела на Раиску бессмысленно, и нельзя было понять: не замечает она девочку или не узнает.

— Не беспокойся, доченька, — нежно ответил Татарко и осторожно прикрыл дверь. Он долго вздыхал в темноте, наконец промолвил, поглаживая мокрую голову Раиски.

— Сложная политическая обстановка, удивительная эпоха. Вот я, станичная власть, знаю, что моего коллегу сейчас люто грабят, но чем я могу помочь? Дело не в моем служебном долге — меня захватила иная политическая концепция… Разве не так?.. Подожди.

Раиска ничего не поняла из монолога атамана, но это «подожди» ее обнадежило, подбодрило. Татарко долго возился в кладовке, наконец набросил на девочку что-то теплое, мохнатое и вывел за ворота.

— Ну, вот и все… Иди домой и не бойся: родителей твоих не убьют, об этом-то я позаботился… А больше ничего сделать не могу.

Раиска, остолбенев, смотрела, как удалялся за калиткой атаман… Звякнул засов, успокоились собаки, только ветер бесновался и ревел.

Лишь теперь стало ясно: никакой помощи, конечно, не будет. И Раиска, сорвав с себя подаренный платок, со злостью швырнула его в атаманский двор.

Дома все двери были открыты настежь. В гостиной горела лампа. На подушках без сознания, с рассеченным лбом лежал отец. На деревянном диване низенький казак в забрызганной грязью черкеске (как оказалось, учитель Шиляков) перевязывал бледного Калину: это ему мать пробила вилами бок. Несколько казаков, среди них и братья Смондаревы, окружили мать. Она сидела с окровавленным лицом прямо на полу. Лишь по глазам можно было ее узнать.

— Где сыновья, сука? — издевались казаки, тыча саблями в спину, плечи, грудь.

Мать истекала кровью, но молчала.

— А дочери где? — допытывались братья Смондаревы, известные всей станице бабники. — Не бойся, нам на одну ночь…

Девочка выбежала в соседнюю комнату, забилась в угол. А когда подняла голову, снова увидела мать. Старинное трюмо стояло против открытых дверей и было видно, как, пиная сапогами, бандиты подняли мать на ноги.

— Где запрятаны деньги? Шевелись!

Чьи-то длинные черные руки срывали вышитые рушники. А учитель Шиляков схватил бандуру и свирепо швырнул ее на пол. Инструмент грозно загудел, сердито забренчали струны, и тогда озверевший Шиляков вскочил грязными ногами на бандуру. Струны рвались с жалобным стоном и больно стегали дикаря, который неистово выкрикивал:

— Вот… вот… вот!.. А-а-а!.. Вот тебе песни, традиции, Украина!.. Ге-ге… большевистская паскуда… они играли… хохлы… у-у-у!..

А мать, залитая, ослепленная кровью, хватаясь за стены, вела к старому разрисованному сундуку украинской работы.

Раиска упала, поползла по полу, спряталась под старым корытом на кухне. Лежала там долго, пока не услышала возле себя шорох. Кто-то прошептал: «Рая, где ты?»

— Папочка…

— Дай теплой воды, дочка… Маму надо обмыть.

Он подтягивался на локтях, волоча неживые ноги.

— А где бандиты?

— Ушли, дочка…

Раиска быстро налила в миску теплой воды из чугуна, и пока отец дополз до разграбленной, оголенной горницы, девочка успела обмыть раны матери, смазать их йодом и перевязать чистыми полотняными рушниками. Она не спала всю ночь — ухаживала за матерью, скребла пол, прибирала комнаты, чтобы никто не заметил беспорядка и обнищания.

И в самом деле, когда уже на рассвете заявился угрюмый Козликин, он долго осматривался, недоумевая. Только голые стены подтверждали недавний погром. Козликин пришел в ярость: он сам давно метил на сундук Соломахи, и вот — подумать только! — его опередили… Сердито заглянул в сундук — пусто, гулко стукнула крышка; хлопнул дверцами опустошенного шкафа. Тут Григорий Григорьевич вытащил из-под подушки серебряный портсигар работы полтавских мастеров и, насмешливо улыбаясь, подал Козликину.

Полковник деловито подбросил его на ладони, определяя ценность вещи, сунул в карман и ушел.

А Раиска уже договаривалась с дедом Адаменко. Этот седой, с приветливым лицом казак собирался в Невинномысскую продавать картофель на ярмарке, и Раиска просила его увезти сестер. На семейном совете решили, что лучше им перебраться на Ставропольщину, к родственникам.

Ночью провела Лиду и Валю камышами, зарослями тальника к Урупу, перевезла на неустойчивой лодочке и вывела к кургану. Сестры послушно шли за своим проводником — за этой еще недавно шаловливой девчушкой, которой можно было дать подзатыльник, надрать уши. А теперь многое зависело от смышлености Раиски.

Ожидали в неубранной кукурузе. Неожиданно удалил мороз, мокрые стебли промерзли и от прикосновения к ним гремели, как железо. Девушки сидели, не шевелясь, и вскоре закоченели.

На рассвете затарахтела мажара, послышалось условное покашливание.

Дед Адаменко быстро уложил девушек на дно телеги, привалил сверху мешками с картофелем.

— Ничего, вы девчата крепкие, — успокаивал он. — Ну, с богом!

Мажара заскрипела, а Раиска исчезла в будыльях кукурузы. И как раз вовремя: из Воскресенки — от ветряков — деда догонял казачий дозор.

— Куда, старое лубье, прешь?

— На ярмарку, сынки.

Казаки саблями потыкали мешки.

— Езжай… Назад без магарыча не пропустим.

Раиска торопилась домой. Там в горячке лежала мать. И отец и мать, оба теперь нуждались в ее уходе, надо стряпать, стирать белье, бегать к Тане…

Не замечала девочка, что у нее на переносице уже давно прорезалась глубокая морщинка.