Таня Соломаха

XXX

Тося повесилась 6 ноября на рассвете. Накануне ей случайно пришлось увидеть, как живыми закапывали большевистскую семью Прохоренко. Все трое под Суркулями попали в плен: дед Илья, сын его Тихон и внук Петро. Теперь они, перецеловавшись, обнявшись, входили в землю навек.

В длинном предсмертном письме Тося винила всех, кто держал оружие в руках, оплакивала судьбу Украины, проклинала «варваров»-кадетов и заканчивала его словами: «Украина, мать родная! Народ мой великий, будешь ли ты когда счастливым?»

Не найдя в себе силы ответить утвердительно, набросила на шею петлю из казацкого башлыка.

Это известие и принесла Раиска в каземат.

— Разве так умирают за свой народ! — воскликнула взволнованно Таня.

— Что ты говоришь, Таня? Я слышу твой голос… Где ты? — пытается встать Иванко.

Его только что избили, туман застилает глаза, он хочет увидеть Таню, безумно хочет увидеть, как перед смертью… И вдруг он уже где-то среди левад в лунную летнюю ночь… Ага, это он возвращается из экономии, легко шагает по тропинке, влажный капустный лист чиркает по ноге, гудят майские жуки. Бодрит вечерняя свежесть, улыбаются звезды…

Мерцает звездное небо, серебрится водная гладь Урупа — играет против месяца ослепительными блестками. И виднеется в сиянии чей-то силуэт.

— Таня! — кричит Иванко.

Он хочет подбежать к ней и проваливается в какую-то тьму…

Таня кладет руку на горячий лоб Ивана. Молчит камера.

— Нет, Тося, не так умирают за будущее Украины, — шепчет Таня, оглядывая камеру. — Здесь вот никто не отчаивается… Никому не приходит мысль повеситься от мук и ужасов… Нет, каждый из нас говорит: «Смотрите все, как умирают большевики!.. Смотрите, как мы верим в победу, в светлое завтра». Нашей смертью, Тося, будут гордиться будущие поколения…

Когда Раиска собиралась уже уходить, Таня не удержалась, горячо зашептала на ухо:

— Сестричка, родненькая, не приходи больше. На рассвете порубают нас. Козликин выхвалялся… Передай только… Передай отцу, мамусе, передай станичникам и всему миру, что мы держались гордо! Как большевики! И еще скажи, не забудь, сестричка, — а когда вырастешь, так расскажешь и тем, новым людям: нам не было страшно! Мы, скажешь, не боялись смерти, оттого что знали — своей жизнью платим за счастливое будущее… Слышишь, сестричка?

…Двадцать дней кадеты истязали Таню, Иванко и их товарищей, намеренно оттягивая казнь ко дню первой годовщины Октябрьской революции. На рассвете 7 ноября 1918 года пьяный конвой ворвался в темные казематы.

У тюрьмы в утренней мгле гарцевали офицеры. Ощетинившись маузерами, они настороженно посматривали на дверь. Но вот пьяные конвоиры начали выталкивать из камер изувеченных пленных. Всего вывели шестнадцать человек. Среди них Таню Соломаху, Ивана Опанасенко. Вытащили и Петра Шейко (его привезли на расправу в Попутную).

Уже с порога Таня успела крикнуть тем, кто оставался в каземате:

— Прощайте, братья! Наша кровь прольется не напрасно! Скоро придут Советы!.. Да здравствует красная Кубань!

Через двор — к бричке — волокли Шейко, но он был тяжелый, и несколько человек не могли справиться.

— Рубай его тут! — приказал Козликин.

Казаки взмахнули саблями, но богатырь Шейко подставил руки, и его никак не могли зарубить… Он смотрел белоказакам в глаза и скрежетал зубами. «Эх вы, увальни!.. А еще против нас… Я бы вас, толстомясых, как лозу…»

— Отойди!.. — заорал Козликин на конвойных и разрядил маузер в Шейко.

Только теперь перестал дышать Петро.

Помяни же, мать Кубань, в широких песнях имя своего сына — богатыря Петра Шейко.

Остальных повели на выгон.

Таня и Иванко шли впереди…

Босыми ногами ступали по мерзлой земле, ледяной ветер продувал лохмотья на теле… Но никто не ежился, не дрожал.

Над Урупом занималась, розовела утренняя заря. Белые столбы дыма поднимались над хатами, подпирая высокое небо. Замерли колоннады тополей.

Пленные жадно ловили родные, милые звуки, впитывали цвета и запахи белого света. Вот где-то пекут блины — в утренней прозрачности повеяло беззаботным детством, материнской лаской… Вблизи заржала лошадь, заскрипела в сенцах дверь, послышались сонные голоса.

Станица не спала. Отовсюду сбегались люди. И уже заголосили женщины, заволновались деды, а инвалиды угрожающе замахали костылями: «Куда ведете честных людей, душегубцы?!.»

Конвойные испуганно оглядывались, а Козликин махнул саблей — условный знак, — и от конюшен мелким аллюром стала приближаться полусотня.

Таня окинула взглядом всех своих друзей, ближе прижалась к Иванке.

Станица притихла, она в последний раз слушала пение Тани.

Песню подхватили все пленные.

Засвистели нагайки, но пение не прекращалось.

Когда вышли на выгон, там уже волновалась большая толпа.

— Прощайте, люди!.. — крикнула Таня. — Поднимите головы! Вон идут Советы… Уже близко — слышите?..

И все повернули головы туда, где должно было взойти солнце, а Козликин побледнел:

— Бе-е-й!..

Казак замахнулся на Таню, да Иван Опанасенко, страшный своими ранами и кровавыми повязками, перехватил нагайку палача.

Но наехал конем Козликин, махнул саблей и отсек руку Ивану.

— Иваночку, милый мой…

— Рубай! — заревел остервенело Козликин, теряя рассудок от злости.

— Прощай, Иванко, счастье мое…

Несколько сабель холодно блеснуло над головой Ивана.

— Рубай всех!.. — трясся Козликин, отталкивая Таню в сторону. — Смотри, комиссарша, смотри на их смерть… Сейчас мы и тебя четвертуем! Го-го-го!..

Она стояла, босая, непокоренная, и смотрела куда-то вверх.

Над ней пламенела утренняя заря. И тополи горели, как свечи… Высоко в небе проплывали беззаботные золотые облачка.

— Куда она смотрит? Поверните ей голову! Пусть полюбуется своим возлюбленным.

Таня повернула голову и гордо улыбнулась, потому что не увидела ни крови, ни изуродованных трупов. Будто перенеслась в будущее, в вечную весну, в царство своих идеалов… Шумели буйные хлеба, звенели косы, а земля, разукрашенная знаменами и цветами, молодо пела. «Родина моя!» — беззвучно молвила Таня.

Но тут издалека донеслось:

— Рубай комиссарше грудь!

«Ах, что это?» Закурлыкали журавли над головой, и крикнул перепел в хлебах, а под курганом голос ее юности прошептал горячо: «Ты вернешься, Иванко?..»

— Руки рубай!

На миг потемнело в глазах, но где-то совсем близко послышалось родное-родное, незабываемое с детства: «Люли-люли, налетели гули, стали думать и гадать, чем Танюшу угощать». «Мама, ты со мной?!» Таня усилием воли разомкнула глаза и снова увидела хлеба, а среди них — два мальчика… Синеглазые, веселые, в сорочках с яркой вышивкой, идут и рассыпают вокруг пшеничные зерна. «Сыны мои, мечты мои!..» Хочет обнять их и не может: «У меня нет рук!» Хочет подбежать, и… земля проваливается под ногами…

И раньше, чем нахлынул мрак, Таня четко и ясно увидела, как из-за светлого горизонта появилась могучая фигура Ивана — он шел гордый, величественный. Шел, как богатырь, по необъятным просторам Родины, по вольной, цветущей, в мечтах взлелеянной свободной земле. И все народы с благоговением расступались перед Иванкой, давая дорогу ему — великому Победителю и Революционеру.

«Это видение! — подумала Таня сквозь страшную боль в теле. — Нет, это правда! Это идет будущее по Земле. Это идем мы, коммунисты…»

А Иванко шел. «Пусть все увидят его раны! Пусть склоняются перед ним все народы и поколения», — как будто гудел голубой небосвод.

Иванко приближался к ней… Вот уже совсем близко…

— Ты жив! — крикнула на весь мир Таня.

— Да, теперь мы, Таня, будем жить вечно!

— Вечно-о-о!.. — высоко-высоко прозвучало в сознании Тани и затихло навеки…

А из-за горизонта неудержимо приближался могущественный гул канонады…

Над землей, над телами непокоренных героев всходило большое багровое солнце…