Таня Соломаха

XV

В конце ноября 1917 года в родную станицу вернулся Назар Шпилько — рядовой 23-го стрелкового Туркестанского полка, участник боев под Сорокамышем. Это и был первый коммунист в Попутной.

…После Февральской революции на Кавказский фронт прибыла группа балтийских моряков, двое из которых наведались и в Туркестанский полк. Круто повернулась жизнь Шпилько после бесед с балтийцами. Понял, наконец, простой крестьянский парень, что настоящую свободу, землю у помещиков нужно взять силой. Балтийцы помогли организовать в полку Совет солдатских депутатов, куда вошел и Шпилько. Но вскоре предусмотрительное командование фронта, по предложению Керенского, стало избавляться от бунтарей. Поэтому Назар Шпилько попал в 218-й запасной полк, расположенный в Тифлисе. Обрадовался Назар, потому что в тифлисском арсенале работал станичник, друг его детства, а теперь слесарь — большевик Мусий Степанов. Вместе с ним Назар посещал собрания революционеров. По рекомендации Степанова Назара приняли в партию и после двухнедельных занятий в марксистском кружке дали первое поручение: ходить на тифлисскую железнодорожную станцию и агитировать рабочих за Советы, призывать железнодорожников к вооружению. Этот простой молодой парень, в серой шинели, с двумя крестами за отвагу, скоро завоевал доверие рабочих.

В начале ноября Назар уже сформировал небольшой отряд железнодорожников, но все это внезапно пришлось оставить: 14 ноября он получил задание ехать в родную станицу, создавать там большевистскую организацию и формировать партизанский отряд. В свой солдатский мешок Назар набил тысячи две листовок с декретами Советской власти о мире и о земле. Листовки он расклеивал по пути на всех вокзалах, а в Невинномысской и в Армавире — даже на домах.

Таня Соломаха, узнав о приезде Назара, сразу же пошла к нему. Встреча была трогательной. Делились новостями. Назар Шпилько! Это же лучший друг Иванки! Они вместе росли, батрачили. Чувство нежного уважения к Назару охватило Таню. От него веяло силой воли, убежденностью. Он спросил:

— С кем ты, Таня? С большевиками или нет?

И Таня, как на исповеди, все высказала этому коренастому, чернявому юноше.

— Знаешь, Назар, я столько передумала, пережила! Присмотрелась к эсерам и меньшевикам; они против бедноты и ничего не дадут крестьянам. Ходила я в Отрадную, на занятия марксистского кружка. Многое поняла… Вот тебе моя рука. Я с тобой, с большевиками навсегда!

Крепко пожали друг другу руки.

— А теперь пойдем эсеров громить, — предложила Таня.

— Ого!.. — рассмеялся Назар.

— Серьезно… Они в школе днем и ночью заседают.

Действительно, в казачьей школе Андрей Федченко — человек чахоточный, бледный — вел заседание эсеров. Были приглашены и бедняки крестьяне. В углу, в позе скорбящей, застыла панна Тося. После банкета у попа она под влиянием отца уверовала в эсеровскую партию. «Ее нужно вырвать отсюда», — подумала Таня.

Назар попросил слово, и эсеры, искоса посматривая на маузер Шпилько, разрешили. Он зачитал декрет о земле. Федченко пренебрежительно махнул рукой.

— О земле — это нам известно с 1905 года. Мы не признаем вашей большевистской концепции. Мы, эсеры, говорим: помещичья земля должна быть честно выкуплена.

— Вы, эсеры, поете под дудку кулаков. За вами беднота не пойдет, — провозгласила Таня.

— Ценою крови и пота, ценой миллионов жизней, погибших в нищете, крестьяне давно уже выкупили все земли, — поддержал Таню Шпилько. — Поэтому помещичьи и кулацкие угодья, поля мы передаем трудящимся, сельской бедноте и середнякам.

Когда Таня и Назар выходили из класса, за ними потянулась большая группа крестьян. Федченко помрачнел, закашлялся. Таня с порога посмотрела в уголок класса. Тося сидела, закрыв лицо руками.

Уже пересекая площадь, Таня заметила, как Тося вышла из школы. «Нужно ее переубедить, и сейчас, немедленно», — решила Таня.

— Тося! — позвала она.

Но та повернулась и, согнувшись, сосредоточенная, пошла в другую сторону — домой.

Шпилько, Таня и Олекса Гуржий ходили из хаты в хату, будоражили станичников, расклеивали листовки, беседовали с фронтовиками, прибывавшими домой каждый день, каждый час. В эти дни приехал и Кузьма Цапуров, который присылал с фронта те загадочные открытки. К нему сразу же зашли Назар, Таня и Гуржий.

— Будем говорить откровенно, — сказал Шпилько. — С кем ты, Кузьма?

Цапуров растерялся, пожал плечами.

— Кто его знает… Еще не определился.

— Но ты против войны? — спросила Таня.

— Против, черт бы ее побрал!

— И за то, чтобы землю — бедным крестьянам, а фабрики — рабочим? — с другой стороны подступил Шпилько.

— А то как же — за то самое, — даже вспотел Кузьма.

— Тогда пойдем вместе с большевиками.

— А вы, чертовы души, большевики? — радостно спросил Кузьма.

— Конечно!

— Даешь! Пишите и меня! — гаркнул Кузьма.

А Назар крякнул от удовольствия: бравый казачина этот Кузьма Цапуров!

Тогда же пришли с фронта Иван Богдан, братья Шейко, Грицко Косович, знаменитый рубака Юхим Гречко, Павел Черняк, Оверко Герасименко, Андрей Остапенко и богатырь Степан Немич. Все они вступили в большевистскую организацию.

Для приема в партию из Армавира приехали путиловец Пузырьков (он возглавлял теперь армавирскую парторганизацию) и слесарь Коробко — комиссар 7-й Кубанской колонны. Принимали торжественно, в помещении школы. Станичники давали клятву умереть за свободу — недаром каждый из них приехал с оружием.

Первой в ряды большевистской партии вступила Таня…

С фронта прибывали и офицеры. В конце декабря приехал кадет Аким Михальцов — станичный писарь — из свиты генерала Каледина. Первым его вопросом было: нет ли большевиков в Попутной.

— Есть, целый выводок, — ответил отец Павел. — Шпилько и Соломахина Татьяна, за ними уже и другие пошли. Вот так, к дьяволу, и вся станица станет большевистской. Уже и митинг собирают…

Действительно, по решению партячейки, Таня и Олекса Гуржий ходили по домам фронтовиков и бедноты, приглашали на митинг.

Правду говорил тогда Пузырьков: после возвращения фронтовиков положение в станице резко изменилось. Когда в Попутную донеслась весть об Октябрьской революции, о залпах «Авроры» и взятии Зимнего, Таня и Олекса тоже пытались собрать на площади митинг. Однако кулаки, скрутив Гуржию руки, два дня продержали его в каземате, а Тане пригрозили… А сейчас притаились богачи, попрятались в норы: ведь у каждого фронтовика за поясом торчала граната, а у бедра болтался черный парабеллум.

— Любой ценой надо опорочить большевиков на митинге, — решил Михальцов.

Но как ни муштровал он своих горлопанов, его даже в президиум не выбрали. Митингом руководили фронтовики: Цапуров, Адаменко и Иван Богдан. Михальцов вскочил на помост первым. Вначале восхвалял кадетскую Кубанскую Раду, а затем набросился на большевиков, которые, мол, воевать не хотят, стремятся продать Кубань немцам, церкви разрушают.

Потом выступил эсер Федченко:

— Не нужно нам ни Кубанской Рады, ни учредиловки, ни большевиков. Все это обман! Нам надо возвеличить народный дух. Народ…

Его охватил экстаз. На глазах появились слезы: мнил себя пророком.

— Да здравствует народ!

Из коротких рукавов пальто вытянулись его тонкие, синеватые руки с костлявыми кулачками.

— Господи, кончается сердечный, — испуганно перекрестилась какая-то женщина.

— Да то грехи людыну мучают, — пояснила соседка.

— Призываю!.. — Федченко потрясал руками над головой. — Я призываю вас, братья, к объединению во имя народа…

Он пошатнулся и, наклонившись, схватился за чье-то плечо.

Слово взял Шпилько, впервые выступавший перед земляками.

— Товарищи!

Насколько мог охватить взглядом — все знакомые, столько друзей… Там стоят родные братья, мать прижала руки к груди; повернулся в сторону кулачья — серебрятся газыри на черкесках, колышутся ангорские папахи.

— Станичники!..

Слушают, смотрят, воодушевляют его. Батрак с колыбели! Горемыка, голяк — на трибуне!

— Мы, большевики, за мир, за то, чтобы подписать мирный договор с германом. Довольно крови! Сыты по горло! Довольно калек, материнских слез, сирот…

Площадь взорвалась гневом. Будто уголек швырнул Назар в кучу пороха. Забурлило, заклокотало. Кто-то, надрываясь, выкрикивал:

— Пусть писарчук Михалец сам воюет!

— И есаулы с кулацкими сынками.

Размахивали костылями, крыли бранью, кто-то тыкал культю под нос побелевшему от испуга Михальцову.

— А относительно церкви, на что тут Михальцов намекал, скажу прямо, — продолжал Назар. — Если кадеты поставят на церкви пулемет и будут стрелять по нас, так мы и церковь снесем.

— Правильно!

И умолкла площадь, подалась вперед — на трибуне появилась Таня Соломаха.

Она стояла высокая, стройная, платочек сполз на затылок. Что скажет большевичка? Что посоветует молодая учительница? Как вдруг качнулась толпа. Земля! Трепетная волна пробежала среди бедноты, потеплело на сердце, улыбнулись нивы бедняку, зашумели тяжелыми колосьями…

Земля! Насторожились богачи, руки потянулись к кинжалам: может, на их землю посягают?!

Земля! Вековые мечты, извечные драки за межу, за горсточку пресного и животворного чернозема. Прадеды покинули родную Украину, пошли сюда по землю, плыли морем, шагали степью, умирали в дороге, гибли ради земли.

По самым больным струнам ударила Таня.

— Тише, люди! — закричали даже богачи. — Большевичка про землю говорить будет.

— Афишку прочитает.

Читая декрет о земле, Таня почувствовала облегчение. Вот когда можно посмотреть людям в глаза! Конец нищете и невежеству.

Клокотал митинг, бурлил, а Таня будто летела над землей и бросала слова-молнии.

Она призывала разделить восемнадцать тысяч десятин помещичьей земли. Ведь господа помещики удрали.

Но когда на следующий день, 16 января 1918 года, избранные обществом в земельную комиссию (разве мог вообразить Михальцов, что митинг закончится избранием Совета казачьих и крестьянских депутатов в составе двадцати человек!) Стефан Чуб, Макуха, Ничик, Кикоть направились к помещичьим усадьбам, их встретила ружейным огнем господская охрана из карачаевцев и осетин. Рассвирепевшие охранники схватили безоружных депутатов Совета и заперли их в сарай. Явившийся атаман под воздействием местных кулаков приказал сечь плетками народных избранников.

Но в это время возле станичной управы собралось около восьмисот фронтовиков. Ударили в набат. Церковный колокол взбудоражил всю станицу (когда-то так созывали людей только при нападении черкесов или по требованию дедов-старейшин). На площадь вышла вся станица: старый и малый, мужчины и женщины. В зимнем воздухе над площадью повисло облако табачного дыма и пара. Люди заполнили соседние улицы. Мальчишки, в рваных отцовских ватных бешметах, в облезлых прадедовских папахах, облепили деревья, церковную ограду.

На помост вышел старейшина — дед Малецкий. Снял папаху и поклонился обществу. Высокий, сухощавый, черноволосый, только длинная борода серебрится. Из-под кустистых бровей он долго и угрюмо рассматривал пестрое бескрайное людское море.

Наконец грозно пророкотал бас старого казака:

— Кто посмел нарушить наш запорожский закон? Кто хозяин в станице? Мы, старики! Мы избираем атамана и власть! А вы спросили нас? Никаких митингов не будет — расходитесь, пока наши кинжалы в ножнах!

Притихла площадь. Как вдруг на помосте появился казак-фронтовик Ваня Богдан, бросил звонко:

— Ваши кинжалы, уважаемые старики, уже заржавели. Они давно не вынимались, а с наших еще не стерлась немецкая кровь. Кого вы пугаете? Нас, фронтовиков?! Посмотрите, сколько тут нас. Казаки-фронтовики! Братья иногородние! Кому из вас не надоело сидеть в окопах, подыхать от пуль, вшей и голода? А что вы за это имеете? «Георгий»?! Вот мой «Георгий», кто хочет, пусть возьмет. — Он сорвал с черкески серебристый крестик и швырнул его в сторону Малецкого. — А я не хочу войны! И еще скажу: в окопах я делился с Андреем Прилуцким последним сухарем. Так почему же теперь я, казак, буду пахать свой пай, а безземельный Андрюшка лишь смотреть будет на меня? Германца-то били вместе с ним! Нет! Отрезать излишки у проклятых живоглотов!

— Молокосос! — закричали деды. — Кто тебе завоевал тот пай? Кто завоевывал Кавказ? Мы, старики!!! Нет, мы и ржавым кинжалом сумеем распороть твой поганый живот!

Поднялся неимоверный крик. Никто никого уже не слушал. Беднота требовала урезать у кулаков наделы, а те хватались за кинжалы. Надвигалась резня.

«Кулаков не нужно сейчас трогать, — мелькнуло в голове Тани. — Нужно делить помещичьи земли».

Появление учительницы на помосте как-то немного успокоило площадь. Таня, чтобы избежать опасного столкновения, повела митинг в другом направлении.

— У нас много помещичьей земли: у Жамбобайки триста десятин, у генерала Золотарева — пятьсот, у Мазаевых, Макеевых и Немирюковых — восемнадцать тысяч десятин…

Стало совсем тихо, и тут выкрикнул один из кулаков:

— Эту землю и берите… Только мы вам не помощники…

Тут же избрали революционный комитет из десяти человек. В него вошли Таня Соломаха, Кузьма Цапуров, Иван Богдан, Стефан Чуб — «земельный нарком», который должен был завтра приступить к разделу помещичьих земель. Председателем ревкома единогласно избрали потомственного батрака — Назара Шпилько.

Сразу после митинга освободили арестованных депутатов. Стали записывать в отряд для борьбы с контрреволюцией. В первый день он насчитывал сто двадцать сабель, а через две недели вырос до тысячи сабель и штыков и назвался Первым Попутнинским полком, который вошел в состав 7-й боевой Красной кубанской партизанской колонны. В полку имелось пять казачьих сотен и две пластунские роты. Командиром полка был избран казак Кузьма Цапуров, военным комиссаром — Назар Шпилько. Продкомиссаром полка стала Таня Соломаха.

Помещичью землю начали делить между бедняками.

Ленинский декрет претворялся в жизнь.

Сбылась вековечная мечта батраков — они становились хозяевами земли.

Но в темных горных ущельях притаились помещичьи гарнизоны, втихомолку вооружались кадеты; ходили слухи, что в Суркулях богатые казаки перевешали ревкомовцев…

Готовились к боям попутнинские партизаны. Они были хорошо вооружены и одеты. В помещичьих имениях нашлось и оружие, и одежда, и фураж, и табуны лошадей.

Тане тоже выдали по списку из общественных амбаров гусарские, обшитые кожей галифе, чумарку[11], кубанку, карабин и саблю.

…Бежала домой, будто на крыльях летела. Сабля больно била по ноге, за спиной — карабин, полушубок туго подпоясан: скоро начнутся бои.

А как будет после революции? Как преобразится станица? Светлые дома… Клубы, больницы, парки… Машины серебристые… Цветы, везде цветы! Дети бегают, а среди них два мальчика… Это же ее сыны… У них будут синие-синие глаза, как у… Иванки. Где ты, Иванко? Посмотри на свою русалку, примчись через проклятые фронты, через леса и степи!

— Таня, это ты?

— Я, Тося.

— Что это — оружие?! Боже мой!..

— Да, Тося, это винтовка!

— Какой ужас! Зачем?

— Только с ее помощью мы дадим народу то, о чем мечтали с тобой.

— Так это же насилие, это жертвы, смерть.

— Да, жертвы… Потому что твой отец от своих ста десятин земли никогда добровольно не отрежет беднякам ни клочка. Правда же, не отрежет? А что уже говорить о таких, как Сергеев, Палий, Козликин, Боровик, Варавка…

— И ты будешь стрелять в людей?

— В кровопийц и вампиров, Тося, хочу стрелять без промаха.

— Таня, милая, ты же девушка… Красавица… Как не подходит к твоей фигуре эта огромная сабля! В тебе ведь столько украинской кротости. Остановись! Ты изменяешь нашим идеалам, мечтам.

— Да, Тося, я изменяю нашим прежним беседам, розовым просвещенским намерениям, потому что не хочу изменить людям труда, угнетенным, униженным.

…Когда Таня вошла в хату, мать от испуга заломила руки. Хотела броситься дочери на шею, да так и застыла. Таня была неузнаваемо собранная, суровая, будто чужая. Оружие, а на кубанке — алая лента.

Отец поднялся на локоть, вытер слезу.

— А ну, подойди, доченька. Подойди, я тебя поцелую. Благословлю. Сколько мечталось!.. Вот оно, началось…