Таня Соломаха

XI

Григорий Григорьевич тяжело шагал по комнате из угла в угол, гневно поглядывая на дочь. Таня увлеклась шитьем — мастерила платьице какой-то ученице.

— Филантропия!

Таня с недоумением посмотрела на отца. Ему не нравилось, что дочь все свои заработанные деньги тратит на покупку обуви и одежды для бедняцких детей.

— Ты не солнце и всех не обогреешь.

Он сжал кулаки.

— Не то делаем. Бить! Бить, Таня, уничтожать господ надо. Всем живоглотам перерезать горло, распять их на столбах народного мщения, все отродье самодержавное перестрелять… кровь пустить ростовщикам…

Таня нахмурилась:

— Лучше без кровопролития, мирно…

И затем как-то несмело возразила:

— Надо дать образование крестьянам, тогда помещики не смогут их так эксплуатировать. Это же неэтично… А тем временем возникнут и новые общественные формы — появятся реформы, облегчающие судьбы людей.

— Ха-ха! Все еще гимназия сказывается.

Высокий, плечистый, он закрыл собою окно, всматриваясь в темноту ночи.

— Эх, вот бы в городе мне устроиться!.. Но не придется — «неблагонадежный»…

— Почему в городе? В селе ведь куда больше бескультурья. Нужно обучать крестьян.

— В городе, дочка, рабочий коллектив. А это — огромная сила.

Вспомнил 1902 год под Лубнами. Землю распределили, но не было связи с Полтавой, Харьковом, откуда могли бы прийти вооруженные рабочие отряды. Вот и пришлось бежать от полиции на Кубань. Спасибо армавирским друзьям — помогли, приютили.

— В городе оружие куют, — продолжал отец, — и не только оружие, но и людей, борцов. Вот Иван Опанасенко. Это же по свету пошло живое возмездие, только слепое. А там, в городе, ему глаза откроют. Он придет, и, уверен, ты его не узнаешь…

Он пришел, действительно, неузнаваемым.

В хате Соломахи все чаще собирались «волчники» — студенты, исключенные из институтов за революционные настроения. Они лишены были права на работу, им на некоторое время запрещалось находиться в одном населенном пункте больше суток. Молодые люди в потрепанных куртках с потускневшими пуговицами приносили из города вести о стачках, волнениях. Намекали на революционное подполье в Армавире и Екатеринодаре, говорили, что впереди — большие события… Вот так будоражили слухами, манили, но ничего конкретного не высказывали.

Как вдруг однажды на пороге, в форме железнодорожника, появился Иван Опанасенко. Его не сразу узнали, молча приглядывались, а Таня, как во сне, кинулась к нему, обняла и, не стесняясь родных, горячо поцеловала.

…А поздно вечером, когда дети улеглись и заснули, наслушавшись рассказов Ивана о его мытарствах по белу свету, началась серьезная беседа. Григорий Григорьевич, Наталья Семеновна, Таня, ее сестра Валентина и сосед Стефан Чуб слушали гостя.

— Товарищи, — заговорил Иванко тихо, и всех взбудоражило это новое, торжественное обращение. — Мы живем накануне революции. Чаша народного терпения переполнилась. Партия большевиков, Ленин ставят такую задачу: покончить с империалистической войной и повернуть штыки против помещиков и капиталистов.

«Революция… Партия большевиков… Ленин», — у слушавших кружились головы. А Иван чеканил каждое слово. Партия послала его в Армавир для оживления подпольной работы.

— Пора начинать, — решительно поднялся Григорий Григорьевич.

— Да, отец, пора! — подхватила Таня полушепотом, как бы разговаривая сама с собой. На ее щеках заиграл румянец. — Хватит «Просвит» и читален!..

И умолкла: «Боже мой, как же это я!»

Все посмотрели на нее.

«Как же это я о просвещении сболтнула такое?!.»

Но тут же перед глазами возникла холодная читальня, метель за окном школы, печальный голос: «Не до книжечек, спасибо вам». Голос голодного…

«Верно! Книжечками не накормишь! Землю — крестьянам! Свободу и достоинство!»

Вспомнила Зинку, ее позор, изверга Сергеева.

«Нет! Читальнями Сергеева не переубедишь. Ой, действительно так, Иванко, так, дорогой мой, штыками! Штыками!..»

Таня подошла к столу и, чуть-чуть бледнея, тихо, но решительно сказала:

— Завтра я подожгу имение Сергеевых. Это будет сигнал!

Наталья Семеновна испуганно всплеснула руками, а у отца радостно засияли глаза:

— Дочурка, родная, неужели?.. Вправду ли распрощалась с филантропией? Наконец-то!..

Он искренне обнял Таню, поцеловал ее, как бы благословляя на подвиг.

Но Иванко с сожалением и вместе с тем безобидно улыбался, поглядывая на девушку.

— Нет, Таня, это будет стихийное, необдуманное выступление. Разве у нас есть отряды? Оружие? Да и вообще не следует жечь имения. В них будут наши клубы, школы, больницы…

— А ведь верно! — с восхищением смотрела на него Таня.

«Ой, Иванко, суженый мой, где ты такой мудрости набрался?» — пропела в мыслях.

Она с жадностью ловила каждое его слово, но ничего не могла как следует осознать, — так шумело в голове и так сильно билось сердце. Ощущала что-то совсем новое, большое, соколиное в словах Иванки. Брови его стали гуще, упрямая морщинка на лбу… Возмужалое, смелое лицо, а глаза не изменились, такие же синие-синие, детские. Сильные руки, ладони, пропитанные мазутом… К рубашке надо пришить пуговицу, заштопать рукав.

А Иванко заговорил тише:

— Надо организовать в станице революционную группу. Соберите, Григорий Григорьевич, вокруг себя надежных людей, особенно из фронтовиков. Вам необходимо связаться с Отрадной. Там на мельнице работает механиком путиловец Пузырьков. У него начнете получать листовки и брошюры, которые я буду посылать туда.

Старый Соломаха, воодушевленный, прошелся по комнате, порывисто обнял Ивана за плечи:

— Сын мой! Голубчик! Спасибо, что принес мне молодость!..

Смущенно улыбнулся Иванко.

— Ну, а в свою партию большевистскую примете? — тихо, несмело спросил седой учитель и покраснел, как школьник.

— Принимать вас будем торжественно, Григорий Григорьевич, как ветерана революционного движения. Только вы и других подготовьте в партию. Пузырьков ознакомит с этим…

В полночь Иванко попрощался и скрылся на левадах. Таня долго всматривалась в темноту: был или, может, не был?

«И я, Иванко, буду готовить себя в партию», — пообещала вдогонку и улыбнулась: значит, был!