Таня Соломаха

XXII

Все лето подразделения Попутнинского полка, не прекращая смелых внезапных рейдов по станицам мятежников, стойко держали фронт по реке Кубани. Не допускали соединения шкуровцев и кадетских банд с корниловцами.

На том берегу реки было много станичников, которые после разгрома в Попутной контрреволюционного восстания, поднятого на троицу, перебежали за Кубань.

Утро обычно начиналось словесным поединком и подзуживанием. Тритенко кричал:

— Эй, Яшка Литвин! Переходи к нам, а то жинку твою Настю грусть заедает, сама пашет, сама сеет и гуляет с нами, червонными казаками…

В другом месте кто-то из кадетов:

— Кум Костюк, сдавайся! Пожалей моего крестника.

— А что ты там делаешь, кум?

— Чай пью с момпасе!

— Так на тебе еще и лимон… А то ты скупенький, сам не купишь.

Через реку летит граната. Взрыв, выстрелы, ругань. Начинается бой.

По ночам Прокоп Шейко или Иван Богдан ведут отряды через Кубань, нападают внезапно, бьют, захватывают обозы — и назад.

А вражеское кольцо сужается. С юга подступают корниловские легионы — участники зимнего похода Корнилова на Кубань. Белогвардейские полки генерала Покровского показались уже около Лабы. Гуляет толстобрюхий развратник Шкуро со своими головорезами, свирепствует Мамонтов.

Через станицу Попутную каждый день проходят отряды… Вот прогрохотали тачанки анархистов. «Их можно бы вовлечь в нашу армию, — думает Таня. — Но почему командование, почему Сорокин не ведет переговоров?»

Прошел прославленный отряд Кочергина[19]. Два дня грозной лавиной шла «Стальная дивизия» под командованием донецкого шахтера Дмитра Жлобы[20].

Куда они идут? В Ростов? На соединение с регулярными частями Красной Армии?

Но почему эти отряды не остаются здесь для борьбы с кубанской контрреволюцией? Почему главком Северо-Кавказской армии Сорокин оставляет станицу за станицей?

И вот уже сдан Армавир, дорога на Ростов отрезана. В обратную сторону заскрипели обозы беженцев на тачанках, на линейках. За каждой мажарой плетется корова. Визжат свиньи на подводах, гогочут гуси, ревут ослы.

По обочинам дороги походной рысью скачут всадники, запыленные, злые. Тревожные лица, настороженные взгляды. «Почему отступаем? До каких пор? Почему Сорокин уводит нас от родных станиц? Там же горят наши хаты, вешают матерей».

И поползли черные слухи среди бойцов: главком Сорокин — изменник…

Таня предложила поехать к нему, переговорить. Избрали делегацию из коммунистов, боевых командиров. В Невинномысскую, где в салон-вагоне размещался штаб армии, поехали Кузьма Цапуров, Таня Соломаха, Олекса Гуржий, Иван Опанасенко.

Сорокин в белой черкеске с газырями, сияющими золотом, принял попутнинцев в перерыве между беседами с начальником штаба. Развалившись в кресле, главком тоскливо посматривал за окно, где замерли часовые-чеченцы. Подкрашенные усы уныло обвисли, и хотя в грузной фигуре главкома еще чувствовалась военная выправка, однако преждевременная полнота, обрюзглый вид делали неузнаваемым этого героя Эрзрума, в прошлом отчаянно храброго сотника, который валил турок, как баранов.

Прославленный джигит и красавец постарел. Согнулись молодецкие плечи, угас соколиный взгляд под припухлыми веками: пьяные оргии, штабные интриги и алчные женщины, по ночам гнездившиеся в салон-вагоне, сделали свое разрушительное дело. К тому же неустойчивое положение на фронте. Все это избороздило морщинами лоб «кубанского Наполеона» (жадный к власти Сорокин всегда бахвалился этим прозвищем).

В движениях главкома чувствовалась настороженность, нервозность.

— Что нужно? — недружелюбно встретил он прибывших и руку положил на кобуру: умел Сорокин быстро выхватывать маузер и стрелять в упор подозрительной личности…

Он не поднялся навстречу делегатам, а равнодушно скользнул взглядом по запыленным фигурам и лишь внимательнее посмотрел на Таню: ему рассказывали о храброй девушке-комиссаре.

Начала Таня, но, услышав слово «отступление», главком дернулся, пренебрежительно отмахнулся:

— Вмешиваться в мои стратегические планы я не позволю! Я отчитываюсь только перед самим Троцким и революцией. Троцкий доверил мне армию, и я отвечаю за нее, а не вы. Приедете еще раз — расстреляю…

Возвращались по большому тракту, а навстречу беженцы, беженцы… Голодные, оборванные… Вот старичок у дороги ямку копает.

— Что делаете, дедушка? — спрашивает Таня, останавливая коня.

— Внучку хороню.

От мажары идет старуха, несет что-то завернутое в тонкое рядно.

И уже оглянувшись, Таня увидела свежий холмик земли, над ним стояла старуха и костлявым кулаком грозила кому-то в сторону горизонта.

А через несколько дней изнуренная и в то же время закаленная неслыханным в истории походом, 2-я Таманская колонна во главе с моряком Матвеевым внезапно захватила Армавир, разгромив корниловцев. Стало ясно: город можно было не сдавать. Запальчивый Матвеев помчался к Сорокину с намерением отстранить его от командования и направить таманцев, всю XI армию на соединение с X армией, оборонявшей Царицын. Но хитрый, коварный главком почувствовал цель приезда таманца и трусливо застрелил прославленного командира. Вскоре Сорокин арестовал в Пятигорске и зверски замучил у Машука членов ЦИКа и Реввоенсовета Северо-Кавказской республики товарищей Рубина, Крайнего, Рожанского, Дунаевского и других.

В Невинномысской собрался Второй Чрезвычайный съезд Советов Северного Кавказа, который объявил Сорокина изменником и вынес решение арестовать его вместе с его свитой.

Главком, охваченный страхом, устремился со своими приверженцами в Ставрополь. Ему наперерез летели таманцы под командой моряка Стеценко. Не удержался один из таманцев, накипело, гневом клокотала душа — разрядил всю обойму в Сорокина.

Командование XI армией было передано таманцу Ковтюху. Ему удалось объединить разрозненные полки, приостановить наступление белых.

Но из Сальских степей выползала вскормленная деникинская армия. Сорокин дал ей время собраться с силами. Как червей, наплодилось кадетов в зажиточных черноморских станицах. Отгулялись корниловские полки. Полезли со всех сторон.

16 августа 1918 года деникинцы вступили в Екатеринодар. Деникин заигрывал с кубанскими самостийниками. В столицу Кубани он въезжал плечом к плечу с краснорожим Бабичем — казачьим гетманом. О «единой и неделимой» белый генерал даже не заикнулся.

Не разгадали тонкой политической игры кубанские атаманы, сразу попались на удочку прожженного белогвардейца: сорок тысяч молодых хлопцев горячей казацкой крови выставила кулацкая Кубань против красных. В новеньких черкесках, на тонконогих быстрых аргамаках вливались молодые, свежие силы в поредевшие ряды белопогонных оборотней.

Отовсюду надвигалась грозная сила…

…А позади, в тылу XI армии, черным призраком стояла астраханская пустыня…

Попутнинский полк, избегая окружения, отступал с боями в направлении Армавир — Урупинская — Отрадная.

Командиром полка был уже Назар Шпилько, а военным комиссаром Таня Соломаха. Кузьму Цапурова командование 7-й колонны направило на другой участок фронта.

Когда полк стал на кратковременный отдых в Попутной, поднялся крик и плач. Целыми семьями готовились к отступлению, снаряжались мажары, линейки, тачанки. А Кикоть двух маленьких сыновей взял в седло: «Где-нибудь на хуторе пристрою», — успокаивал он жену, красивую молодицу, остававшуюся на хозяйстве. Мостилась на мажаре даже Христя Браковая.

Еще с лета она работала в полку сестрой милосердия, оставаться нельзя. Но и ехать неизвестно куда жутко: последний месяц ходила Христя беременной.

Таня забежала домой.

Тоска охватила девушку. Цветник ее зарос бурьяном, розы осыпались. Хата теперь казалась опустевшей: Григорий и Микола еще раньше отступили с сотней Володи Шпилько. Сестра Валя работала где-то на Ставропольщине. Отец лежал бессильный и плакал по-детски: «Эх, если бы меня ноги носили, пошел бы в отряд!..» Хозяйничали Лида и маленькая, белокурая, шустрая Раиска. А мамуся совсем согнулась, поседела.

Мама, родная! Разве я не знаю, как болит твое сердце, как тускнеют глаза от слез, как не спишь ночами?.. Каждый выстрел за станицей ранит твою материнскую душу, от каждого взрыва снаряда мутится твой ясный разум. Всякий раз бежишь на окраину, козырьком наставляешь ладонь над глазами: «Ой, кого же это везут порубленного, не дочь ли, русалочку мою пышнокосую?..» Глядишь в степь, где бой гремит, и пыль, и смерть; идешь под пули: «Ой, не сыны ли мои ясноокие лежат там под курганом?..»

И теперь, когда Таня забежала домой, ей пришлось долго успокаивать мамусю, которая и плакала, и смеялась, и гладила дочь по щеке, прижимала к сердцу. Тане становилось страшно и грустно, а мама мелкими шажками уже торопилась к печи: надо же накормить доченьку.

…Таня сидела перед зеркальцем, разговаривая с отцом, расплетала свои запыленные косы. Они доставали до самых пяток. Не только в станице, — в округе не было такой русалки.

Но мешали косы в походах. Их нужно было после боя приводить в порядок, мыть, расчесывать, сушить, а у комиссара Тани Соломахи было много дел.

Таня долго вертела в руках ножницы, рассматривая их, и, когда мать отвернулась к печи, решительным движением отрезала косы. Извиваясь, точно в агонии, они упали на пол.

— Ой, лышенько! — запричитала мать, дрожащими руками сгребая девичью красу.

— Революция, мама! — твердо произнесла Таня. — Некогда с ними возиться. Вот раздавим контру, начнется новая жизнь, тогда и отрастут мои косы. Правда же, отрастут?

Отец горько усмехнулся.

После обеда он подозвал Таню:

— Сыграй, доченька, свою любимую песню.

Таня сняла со стены запыленную бандуру, вытерла ее и осторожно щипнула струны.

— Огрубели мои пальцы, папа, да и голос тоже. Ничего не получится.

Но тихая, задумчивая мелодия уже разлилась по горнице, хватала за сердце:

Песня убаюкивала Григория Григорьевича, он засыпал с улыбкой счастья на лице, а в это время на площади труба заиграла сбор.

Поцеловала Таня сонного отца и долго не могла отойти от него, будто чувствовала, что им больше не суждено увидеться…