Таня Соломаха

IX

Клокочет степь, сияет золотом, дышит зноем, раскаленная, как огромная жаровня; плывут караваны мажар со снопами; журавлиным косяком тянутся косари; порхают, как белые мотыльки, женские платочки между покосами, медью отливают икры ног, мелькают красивые, неутомимые руки.

А на току — туча пыли, и все гудит, сотрясается: земля, машина, люди, их голоса. Шейко у барабана, а Ничик рядом — оба от пыли серые, как привидения. Назар Шпилько подает снопы, без устали играет вилами, заваливает полок. И зубья барабана, поблескивая, хватают, запихивают снопы в грохочущую железную пасть. Кто-то кричит, залитый по́том; ему откликаются:

— А-а-а-а!.. о-о-о!.. е-е-е!..

Объединилась станичная голытьба, наняла молотилку и теперь поторапливается: чем дольше будет тарахтеть машина, тем больше сдерут за нее армавирские хищники. А еще нужно и подработать у богача — своего хлеба ведь и до рождества не хватит.

Таня — в грохоте и пыли. Хоть и не свое — людское, душа ее поет, восхищаясь и трудовым состязанием, и солнцем, и степным ветром, и глазами молодиц, их гибкими фигурами, и собственной силой, такой веселой, упругой, неисчерпаемой.

А из станицы неслась страшная весть… Она трепетала на пике всадника красным флажком, от которого катилась волна отчаяния. Все вдруг умолкло, замерло. Как молния, пронзило каждого:

— Война!

— Слышите, люди? Война!!.

Увяли женские руки…

Гремела война; беднота уходила на фронт; простились с Таней Назар Шпилько, Иван Богдан, сосед Ничик, братья Шейко и незаменимый Микола из «Наталки Полтавки» — весельчак Тритенко.

Омытые материнскими слезами, провожаемые неистовыми криками молодиц, красивой рысью выносились за станицу казаки.

Иногородние, назначенные в пластунские полки, тянулись на повозках. Далеко в степь бежали за новобранцами женщины и дети.

Но оставлять родные жилища тяжелее всех казацкой голытьбе. В свое время станичная община приобрела им — неимущим — лошадей, оружие, амуницию, и теперь семьи бедняков до самой смерти будут отрабатывать за ту острую саблю и норовистого гнедка. Но кто просил покупать, кто просил посылать орла сизокрылого на разбой? Погнали в огонь кормильца, защитника, и за это еще отрабатывай! Где же правда на свете?!

А на площади, муштруя молодежь, есаул Сергеев захлебывался от воинственного пыла.

— Что от казака требуется? Лихость! Слышите? Лихость и жестокость! От казака удара ждут! Страшного удара по черепу!

И, указывая саблей на глиняное чучело немца, Петер надрывался, перекрывая женский гвалт:

— Сотня-а-а!.. Справа-а по одному…

…Перед отправкой на фронт пришел Петро Шейко из Армавира. В тот же солнечный, праздничный день, наполненный ароматом спелых яблок, Петро обвенчался с пышноволосой Зинкой Винниченко. Зинка — казачка из бедной семьи. Ее убогая белая хатенка — за самой Канавой (так богатеи назвали овражек, который отделял землянки и лачуги от станицы). Кудрявый садик Винниченков упирается прямо в мелководную речушку Бей-Мурза-Чукрак, которая впадает в Уруп. Никто никогда не мог толком сосчитать, сколько же детей у Винниченков; целый выводок белозубых, миловидных живчиков носился по улице, купался в пыли. Но Зинку — приветливую, тихую — все знали, любили и жалели: ведь с детских лет она у Сергеевых на побегушках. Уважали станичники и своего богатыря — «иногороднего» Петра. Поэтому на свадьбу сошлась почти вся станица, кроме, конечно, богатеев. Родственники понанесли зажаренных баранов, раки в бутылях, разостлали рядна во дворе вблизи кустов любистка и мяты и крикнули молодым: «А бодай на вас добра годына да грошей торбына…»

И запечалились было поначалу: «Яка ж то, людоньки, годына стережет на нас?..» «Пыйте, люды!» — кричала маленькая шустрая Винниченчиха, которая по всем признакам должна была святой стать — столько добра сотворила она за свою жизнь… Хата сотрясалась от гопака, а во дворе и в саду пиликали скрипки.

Таня была приглашена за старшую дружку. Она перепела все свадебные песни, какие только знала, да все как-то непроизвольно возвращалась к волнующей: «Ох, и повей, повей, буйный ветер». Это не свадебная песня. Но никто не мешал Танюше поведать, что она «высмотрела свои карие очи». Многим девчатам и молодицам припала к сердцу эта песня о тяжкой разлуке с любимым. Теперь уже не только Тане одиноко напевать в саду:

Гулянка не утихала, даже когда перед рассветом в клеть, где было навалено сено и постелены белые полотняные рядна, повели молодых. К утру людей осталось маловато. И тут на хате Винниченков появился человек. Это был далекий родственник Шейко; пьяный и неуклюжий, он пробирался по гребню крыши и, проваливаясь сквозь пропревшие камышовые связки, лез к дымарю. Заметив у него в руке белый платок, Таня догадалась о его намерении и покраснела: «Что это?.. Неужели будут позорить девушку?..» Таня оглянулась и увидела кучку старушек, которые, сладко причмокивая, выжидали дальнейших событий.

— Что вы наделали? — бросилась к ним Таня. — Зинка — славная девушка, она еще почти ребенок…

— Э-э, барышня, такой обычай, — прошамкала одна из них.

— Эге ж, эге ж, другим острастка будет… Чтоб не теряли головы девки. Когда-то бывало…

«Когда-то…» — у Тани защемило сердце.

— Бабуся, некстати сейчас такое делать… Слышите? Да и виновата ли она?..

— Гай-гай, оно так, барышня, вроде и Гнат не виноват, и Килина невинна, только хата виновата, что впустила на ночь Гната.

А Таня вспомнила живоглота Сергеева, его сынка-есаула. «Звери! Это они обесчестили зореньку нашу!»

Из сада бежали мужчины — родня Винниченков.

— Тю-тю, дурню, перепил, чи що!..

— Сват, да слазьте ж бо!

— Не шути, Охрим, довольно…

Их голоса тонули в песнях, галдеже, громком смехе: в хате похмелялись.

— Чуешь, печерица чертова, слазь!..

— Или возьми вот это, — кто-то швырнул на хату красный башлык.

— Ни-ни! — отмахнулся Охрим, и башлык зацепился за гребень крыши. — Пусть люди видят.

Но едва успел он пристроить на крыше кнутовище с белым платком, как в него полетели комья глины.

Охрим взревел и потешно пригнулся за дымарем.

— Чего кидаешься, бисова душа! — зашумели подоспевшие родичи Шейко.

— Надо еще матери хомут надеть!

— Сними!

— Не снимай, Охрим!

— Пусть все видят, что девка нечестная…

— Кто нечестная? Наша Зинка?! Мозоли ее нечестные?!

«Бац!» — и покатился один из родичей Шейко.

— Ага! Ось воно як!.. Н-на!..

— Гех!

Мгновенно между казачьим и мужичьим родами разгорелась драка. С ужасом смотрела Таня, как честные, горькие побратимы, которых всегда объединяла нужда и труд, теперь старательно колотили один другого своими пудовыми кулаками. Но вот выбежал Петро, и все замерли. Он заметил белый знак на хате и горой пошел на толпу Винниченков — родичей Зинки. Женщины запричитали: Петро легко ударом в ухо убивал коня. Что теперь будет?! Уже одного подмял — тот и не охнул. Винниченки метнулись к плетню, повыдергали колья; кто-то подбежал с оглоблей, свистнул шворень… Петро не останавливался.

— Ой, лышенько!.. — засуетились старушки.

Наперерез метнулась Таня.

— Стойте!..

Ее кто-то грубо оттолкнул, но Петро поддержал Таню, чтобы не упала:

— Госпожа учителька?

Она стояла такая чистая, свежая, с короной волос, украшенных ароматными гвоздиками, алели вышитая кофточка и цветная плахта, а щеки пылали от гнева.

— Остановитесь! Петро, кого ты хочешь бить? Винниченков? Бедняков отроду? На кого вы замахнулись оглоблей, люди? На Петра? Батрака с детских лет… Что вы делаете? Да разве вы не знаете, кто надругался над нашей Зинкой? Смотрите!

Таня повернула голову, и все увидели роскошный фаэтон, мчавшийся по армавирскому тракту. В экипаже, напыжившись, развалился есаул Сергеев, а сзади скакал эскорт из осетин.

Рванулся Петро, но экипаж уже исчез за пригорком. Только лохматые черные папахи телохранителей еще долго подпрыгивали на горизонте.

Стояли все, словно окаменевшие, молча наблюдали, как оседала пыль в степи.

Тем временем сообразительный Охрим быстро переметнулся: он привязал к кнутовищу красный башлык и, ловко сидя верхом на гребне хаты, закричал:

— Эгей, люди, ну-ка до чарки!

Петро подошел к Зинке, которая, рыдая, стояла посреди двора, бережно обнял ее и погрозил кулаком в сторону еще пыльного горизонта:

— Берегись, господин Сергеев!..

…Спустя четыре года суждено было Петру в страшном поединке рассчитаться с есаулом.