Тихая гавань

Глава 24

Доброжельский сидел на скамье возле комендатуры и с некоторой завистью посматривал на курящих немецких солдат. Курение помогало убивать время, а ему ничего не оставалось, как разглядывать окружающее пространство. Такое созерцание никак не помогало выгнать из головы мысли о том, что он совершил. Убил беззащитную женщину, притом убил целенаправленно, подарив ей надежду на спасение. Однако иной альтернативы не было. Или ее смерть, или смерть его и многих других людей. Такой вот размен. Или одна жизнь или несколько.

К его удивлению опасения Шмультке о суровом наказании не оправдались. Зайберт вообще с усмешкой принял это известие, только Барт, в силу своего занудного характера, прочел им лекцию о бдительности и основах конвоирования. Такую удачу он объяснил тем, что немцы решили окончательно разобраться с убийствами офицеров. Правда, путь решения этой задачи был чудовищным: расстрел невиновных, чтобы заставить население выдать преступников. Вот только он сомневался в успешном исходе, так как даже предположить не мог, кто же их совершает. Версия Шульца, что это делает женщина, казалась ему притянутой за уши. Он не мог представить, чтобы кто-то из горожанок был способен на такое. Если только немецкие сотрудницы из госпиталя, но и это казалось ему невероятным. Он склонялся к мысли, что действует мститель-одиночка. Странно было только другое: никто не пытался наладить связь с подпольем. Хотя, он горько усмехнулся, все подполье города по сути состояло из него одного. Да, недовольных было большинство, вот только сопротивляться немцам никто не решался. Да и сам он только собирал информацию и передавал ее Петру. А вот насколько ценной она была — ему и не узнать никогда. Но Доброжельский понимал и другое: возможно, те обрывки данных, что он сообщал Советам, помогали им оценивать ситуацию с перевозками, количеством раненых и откуда они поступали. Все же он делал полезное дело. Это немного примиряло его с тем, чем он занимался основное время- служил оккупантам. Хотя остальные вообще никак не пытались сопротивляться немца, впрочем, как в свое время и Советам. Только коммунисты людей пачками не расстреливали, да - отправили многих в лагеря, но не в поле под залпы вывели. Эта пассивность возмущала его. Но он понимал причину: быть тихим, полезным, не провоцировать, и появится шанс выжить, а там, смотришь, ситуация и изменится. Станет лучше, станет проще.

Погруженный в свои мысли он даже не заметил, что рядом присел немецкий солдат:

- Что, поляк, грустишь, что своих стрелять придется?

Станислав вздрогнул и увидел Франца, постового из госпиталя, с которым сцепился Шмультке. - Что?- Говорю, не переживай, стрелять не надо будет! Зайберт их на мангале зажарит! - немец захохотал над собственной шуткой. - В смысле? Каком мангале? - Да я слышал, что решили патроны не тратить, а просто склад поджечь, - Франц улыбался, а Доброжельский побледнел, не понимая верить или нет.- Рационально. Но жестоко ведь?- Радуйся, что стрелять не придется, - немец улыбался, а он не знал говорит ли тот правду. - хотя тебе , наверное, обидно, что пострелять нельзя будет. Ты же умеешь по безоружным-то...

Полицай медленно отодвинулся от солдата, так как был готов задушить шутника. Жаль, что Шмультке не добрался до этого придурка. А вот ему нельзя даже грубо ответить. Поэтому он резко поднялся и пошел ко входу комендатуры, вслед ему донеслось: - Не переживай ты так, еще настреляешься.

Доброжельский шел медленно, стараясь хотя бы такой спокойной походкой показать, что слова немца не тронули его, ничего не задели. Размеренная ходьба, как знак пренебрежения. Господи, какой бред. Ему захотелось отчаянно выпить. Не вечером, а вот сейчас, зайти в укромное место и влить в себя алкоголь. Спасительное пойло, счастье в забытье. Но и этого сейчас нельзя. Из-за операции Зайберта старшина полицаев предупредил, что со спиртным лучше не связываться. Немцы злые, Зайберт нервный, а Барт. Барт, как всегда. Учует — проблемы точно будут. Станислав подумал, что за последний год употребил столько, сколько за всю предыдущую жизнь не выпил. Это в первую очередь заметила жена. Она, конечно, понимала причину такого рывка в алкогольный рай, но не поддерживала: «Загубишь себя, ты же для этого не приспособлен». Он соглашался с ней, но ничего не мог поделать со своим желанием: глоток самогона помогал принять эту действительность, смириться с ней. Раньше все его алкогольные возлияния подразумевали компанию, беседу, общение, а теперь он мог спокойно заливать спиртное в себя в одиночку, да даже предпочитал пить один, чтобы болтовня новых товарищей не отвлекала от мыслей. После того, как он поступил на службу немцам, круг его общения резко сменился: старые друзья и коллеги стали избегать привычного общения, а, если и начинали контакт, то только с целью получить либо совет либо поддержку. Это была ожидаемая, но неприятная реакция. Предатель. Иуда. Подстилка немецкая. В глаза, конечно, никто так не называл, но он был человеком не особо толстокожим — эти слова читались в их взглядах, их жестах, даже их словах, вовсе не связанных с осуждением.

Станислав взялся за ручку двери и услышал насмешливый голос Шмультке: - Мне придется драться с этой курвой? - Лучше пристрели его, - ответил со всей серьезностью полицай. - Нельзя, - водитель Барта , видимо, наблюдал сцену на скамье со стороны. - Но ты не переживай, я до него доберусь, засуну его поганый язык в его же жопу. Сейчас чехарда эта уляжется, и преподнесу ему урок хороших манер.

Шмультке, хоть и немец, но все же один из немногих, кто общался с ним не как с представителем низшей расы, а относительно на равных. Водитель Барта , видимо, был не настолько пропитан пропагандой Геббельса. Хотя Доброжельский со стыдом вспоминал себя до войны: мечты о колониях в Африке, раздел Чехии, восхваление мудрой политики фюрера, ненависть к коммунистам. Да, он сам и его страна сейчас платят по счетам, за грехи прошлого, но только расплата затянулась и становится непосильной. - Заранее благодарен.

Станислав потянул воздух носом: - Дерьмом воняет. Вляпался куда? - Нет, черт его возьми, заложника из склада привез, они там всего сутки, а уже воняют, как козлы. Салон чистить теперь. Барту с ним непременно захотелось в кабинете побеседовать. - Этот Франц сказал, что Зайберт заложников сжечь хочет. Сбрехал? - Думаю да, - ответил Шмультке, чем не особо ободрил полицая, так как в его словах не было однозначности. - Зайберт тот еще весельчак, но не думаю, что он станет устраивать пепелище рядом со станцией. - И то верно. А как фамилия заложника? - Поланский вроде. - Молодой такой? - Да, мальчишка совсем. Знаешь его? - Сын Стакана, - сказал Доброжельский. - Чей сын? - Папаша у него сильно пил, за это прозвали его "стакан". Да и сын от родителя такую же тягу подцепил, жаль, парнишка умный был, я преподавал у него. Только не доучился он, водка оказалась важнее учебы. - Ну да, со стороны посмотришь — пацан, на лицо взглянешь — старик. - И что он там вам наплел? - Не знаю. Он с Бартом разговаривал. А ты чего так интересуешься? - Удачи вам в поисках желаю. Не хочу, чтобы земляков моих казнили. - А, ну да, я как-то не подумал, - беззаботно ответил Шмульке, и Доброжельский понял, что даже этому немцу абсолютно плевать на судьбы горожан. Но иного и ожидать было немыслимо. - Ты опять Шульцу переводишь? - Ну да, ему в основном или Зайберту, если тот сам не справляется.

Но гестаповец сравнительно сносно мог говорить по-польски, чем отличался от других офицеров гарнизона, которые не считали нужным выучить на языке горожан даже несколько фраз. Зайберт же хотел понимать язык тех, кем управлял, к тому же иногда такое подкупало местных, вроде как немец уважает их культуру, раз говорит по-польски, не гнушается. - Я к старшине зайду, чай попить. Тебе заварить? - Давай. Я пойду к машине, вот только не знаю, чистить сейчас начинать или попозже. - Ну, тут тебе самому решать, я не советчик, - Станислав вошел внутрь комендатуры. Щульц и Зайберт решили немного передохнуть, поэтому гестаповец распорядился всех желающих поделиться информацией отогнать от комендатуры и пропускать потом только после приказа. Проходя мимо кабинета Барта он увидел, что тот в компании с рядовым Клаусом, допрашивает мальчишку. Клаус был родом из Данцига, поэтому вполне исправно говорил на обоих языках. Хотя вроде Поланский мог немного на немецком разговаривать.

Доброжельский хотел приостановиться и послушать о чем идет речь, но потом отказался от этой мысли, так как даже Шмультке заметил его повышенный интерес, хотя он ответил немцу чистую правду. Полицай не желал смерти заложников, которых Зайберт выбрал как в лотерее. После недавней казни на площади, склонных к сопротивлению даже в мыслях, в городе не осталось, и на этот раз заложников выбирали наугад. Хорошо, что хоть матерей с маленькими детьми не стали привлекать. Но несколько женщин в списке было.

Он подумал о том, смог ли повторить сейчас после стольких раздумий выстрел в спину бегущей Клары и получил неприятный ответ — смог бы. Он очень хотел выжить, хотел вырастить детей, хотел нормальную жизнь, но пока получалось только с выживанием. Но даже за это он был благодарен судьбе, хотя в Бога не верил. А вот старшина полицаев был ревностным католиком, что совсем не мешало ему со спокойной совестью грабить своих же земляков при выездах в села. Старшина не гнушался ничем, хватал все что попадалось под руку, отчего наблюдавшему периодически такую картину Доброжельскому становилось не по себе, и как-то мерзко на душе. Старшина был одним из немногих полицаев без уголовного прошлого, до войны служил в пожарной охране, даже коммунисты его не тронули, так как мужик был хитрый и немногословный и никогда не высказывал собственное мнение раньше других, а еще мог просто промолчать даже в тех ситуациях, в которых другие люди начинали доказывать что-то с пеной у рта. Станислав, хоть и со стыдом вспоминал свою прежние взгляды на жизнь, но именно они помогли сохранить ему жизнь. Когда немцы после оккупации начали проводить зачистки евреев, коммунистов и сочувствующих большевикам, а также устранять более-менее образованных людей, не склонявшихся на сторону нацистской идеологии, то городской глава из этнических немцев напомнил первому коменданту, что Доброжельского большевики готовились отправить в Сибирь за его про-немецкие взгляды. Плюсом послужило и хорошее знание немецкого языка. Вот так он и стал коллаборационистом. Кроме всего прочего за такую работу платили деньги, так что проблема пропитания семьи была решена.

Старшины в его каморке не было, только помощница из местных что-то печатала на машинке. Звали ее Лидия, и она приходилась старшине дальней родственницей. Лет ей было около пятидесяти, но она всю жизнь проработала стенографисткой и секретарем, поэтому с печатной машинкой управлялась быстро и знала немецкий, похуже, чем он, но для оставления рапортов и отчетов ее знаний хватало. Он попросил ее сделать два чая, так как в отсутствие старшины не решился хозяйничать сам. Помощница оторвалась от работы и подошла к спиртовой горелке, на которой стоял металлический чайник, идеально чистый и сильно отличающийся от общего состояния кабинета старшины. Она заметила взгляд Станислава и улыбнулась: - Свой пришлось принести, ваш еще не отмыла. Вы в нем кашу варите, наверное?

Обычно женщина работала в городской управе, но из-за ситуации с заложниками старшина забрал ее в комендатуру, так как бумаг составлять пришлось много, а постоянно мотаться по городу не имело смысла.

Он дождался, пока закипит чайник, а Лидия спросила: - Много там еще людей? - Много, - ответил полицай. - Только толку пока никакого.

Она ничего не сказала, только махнула рукой в сторону стола с машинкой и стопками отпечатанных листов, наглядно показывая, что отлично понимает, о чем идет речь. Она залила кипяток, бросила чай и сахар. Он поставил стаканы в подстаканники, поблагодарил и пошел на улицу, На выходе к нему подошел самый молодой из полицаев по имени Тадеуш, он в свое время учился у Доброжельского:

- Пан Станислав, можно вас на минутку? - Конечно, - он поставил стаканы с чаем на оконный карниз. - Слушаю. - Я своих расстреливать не буду!- выпалил Тадеуш и оглянулся по сторонам. В его глазах горела отчаянная решимость. - С бандитами и партизанами я воевать готов до усрачки, а по своим стрелять не стану.

Доброжельский посмотрел на него - парень успел отсидеть два года за кражу , а теперь по иронии судьбы охранял порядок и ловил преступников. Зеркальное отражение. - Я, - он запнулся, - думаю, что , если дело все же дойдет до расстрела, то Зайберт поручит это немцам. - А можно как-то его убедить отменить свое решение?

Доброжельский посмотрел на него так , как раньше смотрел на учеников, которые придумывали небылицы в попытке оправдать не подготовленное домашнее задание: - Нет. И про свое нежелание никому, кроме меня, не говори. - Да понимаю я! Не маленький. Просто вы, - Тадеуш подбирал слова, - вы все еще остаетесь правильным. - Ну, спасибо за доверие, но больше никому. - Хорошо.

Доброжельский взял стаканы и направился к Шмультке, с горькой усмешкой думая о своей правильности: конечно же, правильно стрелять женщинам в спину, правильно служить оккупантам, правильно спасать свою шкуру ценой чужих жизней. Нет, определенно ему требуется выпивка. От такого сумбура мыслей и понятий спасет только ударная доза алкоголя.

Шмультке с каким-то остервенением орудовал тряпкой в салоне, изредка выдавая забористые ругательства. - Чай пришел, - позвал его Доброжельский и протянул стакан. - Спасибо. Ты мой спаситель. Я не знаю, - водитель показал на машину, - как это отчистить. Этот парень и до ареста видимо срал себе в штаны. - Возможно, он же пьянь, только этим и жил. Там про гигиену и раньше-то не слышал, а теперь, когда осиротел, то и вовсе зачухался.

Из-за угла комендатуры вывернул точно такой же, как и Шмультке, «Опель-кадет». На нем обычно ездил начальник госпиталя, доктор Нотхакер, но сейчас из машины вышла Хельга, его помощница и архивариус. В руке она несла черный кожаный портфель,. Девушка окинула их презрительным взглядом и направилась в комендатуру. Она всегда, когда Доброжельский ее видел, всем своим видом демонстрировала снисходительное и откровенно надменное отношение к местному населению. Персонал госпиталя ее тоже недолюбливал, но начальство ценило, а еще он пару раз замечал ее в компании Зайберта, вот только спали ли они вместе, было не понятно, так как гестаповец привез из Германии свою женщину. Звали ее Эмма, работала она в городской управе и успешно совмещала функции любовницы и надсмотрщика за местной администрацией. Это была высокая, крепкая женщина сорока лет, с миловидным лицом: тихая, неконфликтная, но очень требовательная к подчиненным. О ней знали немногие, так что Зайберт никогда не искал удачи на местном любовном фронте. Доброжельский понимал, что это самое разумное решение — не путаться с местными бабами и получать женское внимание. - Этой -то что здесь сейчас понадобилось? - поинтересовался Шмультке, который тоже не испытывал от Хельги восторга. К солдатам она относилась чуть лучше, чем к полякам, но тоже свысока. - Кто же его знает. Может, еще кто в госпитале пропал. - Вряд ли. Тут бы уже стрелять заложников начали. Да пес с ней. Курва рыбная, - водитель имел в виду, что Хельга была норвежкой. Станислав улыбнулся и ткнул его в бок: - А с этой курвой ты бы покувыркался? - Нет, - твердо ответил Шмультке. - Она хоть и ладная с виду, но в постели думаю, как с ледышкой будешь. Там не тронь, тут не нажми. Была у меня одна такая, ну ее. В женщине должен быть огонек. А тут — зима полная, как в этой ее Норвегии.

Доброжельский сделал глоток чая и начал мечтать, чтобы чай в стакане превратился в водку. Желание выпить начало вытеснять все остальные мысли. Он опять вспомнил про Поланского, но подумал, что тот пил для удовольствия, а ему алкоголь нужен для того, чтобы не сойти с ума, в лечебно-профилактических целях для поддержания психического здоровья. Однако таким образом рассуждают все алкоголики в попытках оправдать желание.