Фернивалс-инн, 15,
пятница утром, 18 ноября 1836 г.
Сэр,
Было бы чрезвычайно несправедливо с Вашей стороны усмотреть в том, что третьего дня я не возвратился в редакцию, хотя бы малейшую долю неуважения. Я оставил миссис Диккенс в лавке неподалеку, и так как я затратил на ожидание в редакции и поход на Сесиль-стрит больше времени, нежели рассчитывал, я побоялся дольше оставлять ее одну среди чужих. Я ведь знал, что смогу удовлетворительным образом объяснить Вам причину, по которой я не возвратился в редакцию (впрочем, я не думал, что Вы придадите этому значение). А после этого я не являлся оттого, что был очень болен и несколько дней не выходил из дому, и потом был вынужден все свое время, день и ночь, посвятить наверстыванию того, что за это время упустил.
Позвольте заверить Вас со всей почтительностью, что Вы ошибаетесь, полагая, будто я забыл о своем обязательстве снабжать Вас очерком еженедельно. Я просто-напросто продолжал действовать так же, как и прежде, когда писал свои очерки. У нас была такая же договоренность тогда, как и теперь, но иногда я писал по два очерка в неделю, иногда ни одного, сообразуясь как с собственными интересами, так и с интересами газеты. Мне казалось, что «Кроникл» не пострадает, если я пропущу очередной выпуск, хотя бы потому, что в это время шла ревизия судов. Надо полагать, что у газеты не было недостатка в материале, ибо я помню случай, когда мой очерк пролежал в редакции три дня, прежде чем к нему притронулись. Мне остается только добавить, что с превеликим удовольствием верну Вам шесть гиней, и жалею только о том, что не имею возможности возвратить при этом все гроши, которые мне выплатила газета сверх моего репортерского жалованья, хотя я их более чем заработал.
Я думал было просто уйти, без объяснений, а натянутый и резкий тон Вашего предыдущего письма считать за одно из проявлений чувства, столь естественного у хозяина, когда слуга извещает его о своем намерении покинуть его и предложить свои услуги другому. Теперь, однако, скажу Вам в том же духе откровенности и честности, в котором выражаете Вы свои чувства ко мне, что я ожидал от издателей «Морнинг кроникл» письменного признания моих заслуг. Теперь я уже могу сказать, что всякий раз, выполняя важные, экстренные поручения газеты, я проделывал то, что до меня считалось невозможным, а после меня вряд ли кто станет делать, и подчас в своем рвении к интересам газеты рисковал собственным здоровьем и пренебрегал личными удобствами.
Все время, что я работал в газете, всякое особенно трудное и беспокойное задание обычно поручалось мне: в самый разгар зимы я с места в карьер пускался в путешествие на сотни миль; после душной, многолюдной комнаты садился в сырой дилижанс и писал в нем ночь напролет, несся во весь опор и в любых, подчас самых неподходящих условиях записывал речи чрезвычайной важности. Думал ли я, когда изо всех сил стремился выполнить порученное мне задание и затмить другие газеты (что удавалось мне не раз), у которых в распоряжении было вдвое больше средств, — думал ли я, что в награду услышу лишь сожаление о том, что мне довелось две-три недели насладиться отдыхом, да опасение, что к концу двухгодичной службы мне переплатили шесть фунтов и шесть шиллингов! Впрочем, к большому моему удовлетворению, мне стало известно, что всюду, в редакциях всех лондонских газет, знают о моей деятельности, все мои коллеги одобряют ее и готовы о ней поведать всему свету; таким образом, имея опору в уважении и расположении к себе редакторов, а также репортеров, я в состоянии обойтись и без благодарности хозяев, хоть и чувствую себя глубоко уязвленным их неожиданным обращением со мной.
Смею Вас заверить, сэр, что, действуя таким образом, Вам вряд ли удастся подвигнуть Ваших сотрудников на то, чтобы они делали что-либо сверх своих прямых обязанностей, вряд ли удастся удержать у себя молодых людей, которые, лишь только перед ними забрезжат другие возможности, поспешат расстаться с этой тяжелой и неблагодарной профессией, и Вам вряд ли удастся найти им подходящих преемников.
Остаюсь, любезный сэр, преданный Вам.