Том 29. Письма 1833-1854

233 ЛОРДУ ДЖОНУ РАССЕЛУ

Девоншир-террас,

среда, 18 декабря 1850 г.

Милорд!

Разрешите поблагодарить Вас за скорый и любезный ответ на мое письмо и сообщить Вам точные сведения, касающиеся мистера Джона Пуля.

Ему шестьдесят четыре года, но для своих лет он слишком немощен и не в состоянии писать. Тем не менее он очень хотел бы заниматься литературным трудом, и, как мне точно известно, прилагал к этому все усилия. Однако даже построить самую обычную фразу в письме — для него неимоверный труд. Если бы он мог сколько-нибудь умело делать компиляции, я бы без всяческих хлопот и треволнений обеспечил его средствами к существованию, предоставив ему работу в «Домашнем чтении». Но он окончательно утратил способность к литературному труду. Не раз доказывал он это своими бесплодными попытками что-нибудь писать. Он автор многочисленных пьес, многие из которых, как, например, «Поль Прай» и «Верчение столов», заслужили популярность. Но он обычно писал для театров, где были скверные антрепренеры, и труд его всегда плохо оплачивался. Он много печатался и в журналах. Его «Маленький Педлингтон» снискал славу изображением быта и нравов англичан. Но его произведения появлялись редко на протяжении многих лет, создавались медленно и с трудом и никогда не обеспечивали его настолько, чтобы ему не приходилось перебиваться со дня на день. Последние годы он жил в Париже, на пятом этаже, по улице Люксембург, на средства, вырученные от любительских спектаклей в его пользу, устроителем и режиссером которых был я. Эти деньги я посылал ему каждые полгода. Я всегда поражался, посещая его и видя, как сильно трясутся у бедняги руки и как он ежится у своего крохотного очага, каким образом он умудряется раздеваться и одеваться без посторонней помощи: я знал, что живет он совершенно один. Насколько мне известно, у него нет никаких родственников. Он наверняка бы умер с голоду или попал в работный дом (убежден, что он предпочел бы первое), если бы не те средства, которые мне удавалось для него наскрести. Но я они иссякли до того, как Вы столь благородно добились для него пособия. У него нет никаких источников к существованию. В этом я абсолютно уверен.

Днем, когда пригревает солнце, он нахлобучивает свою жалкую старенькую шляпу, берет под мышку палочку и, прихрамывая, бредет по Бульварам. Не имея сил заработать на пропитание, он должен был бы за это время скончаться. Вот уже три года я с тревогой ожидал письма от консьержки, сообщающего, что его прах найден рядом с пеплом в его очаге — крохотная горстка того и другого. И все же он продолжает жить. И вне дома ему удается несколько часов в день так искусно скрывать свое истинное положение, что многие французские писатели и актеры (среди которых он пользуется уважением как английский литератор) были бы ошеломлены, узнав то, о чем я Вам сообщаю. Я старался описать Вам его таким, каков он есть, не преувеличивая его нужду и не связывая ее ни с какими другими интересами, кроме тех, которые касаются только его. Он жил в Париже, чтобы как можно меньше обнаруживать свою нищету и как можно меньше тратить. Судья Тальфур, мистер Хардуик, председатель полицейского суда, мистер Форстер, редактор «Экзаминера» и я — его единственные друзья-соотечественники. Все мы знаем его таким, каким я его описал.

Не думаю, что он долго будет пользоваться своей пенсией. Нет нужды добавлять, как остро он в ней нуждается. Не сомневаюсь, что читателям хорошо известны его имя и произведения.

Принося всевозможные извинения за беспокойство, причиненное столь пространным письмом, пребываю Вашим преданным и благодарным слугой…