Том 29. Письма 1833-1854

206 ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

Бончерч

<сентябрь 1849 г.>

…Прежде чем взяться за следующий выпуск, я, пожалуй, весьма несовершенно опишу Вам, какое действие оказывают несколько недель пребывания в бончерчском климате. Первое его благодетельное воздействие заключается в том, что Пациент ощущает почти постоянное головокружение, сопровождающееся таким упадком сил, что ноги его подламываются, а руки дрожат, когда он пытается что-либо взять. Одновременно ему непреодолимо хочется спать (исключая ночные часы, когда его сон, если уж он смежит усталые вежды, то и дело прерывается кошмарами); когда ему предстоит дело, требующее напряжения мысли и внимания, эта сонливость овладевает им настолько, что он берется за дело лишь урывками, валяясь остальное время в постели. На протяжении того же периода развивается чрезвычайно угнетенное настроение и склонность лить слезы с утра до вечера. Если Пациент, скажем, любит длительные прогулки, то он вскоре обнаруживает, что не может пройти и десяти миль — ноги его подкашиваются и он бредет зигзагами, словно пьяный. Если он обладал значительной энергией, то вскоре замечает, как она сменяется тяжелой тупой апатией. Существование лишается для него всякой цели и смысла. У него просто нет на это сил. Причесываясь утром, он от слабости вынужден проделывать это сидя. Он полностью утрачивает способность читать. Его печень приходит в такое расстройство, что его не покидает ощущение, будто под переносицей между утомленными глазами непрерывно шипит комочек горячего жира. Если он вдруг схватит насморк, ему уже не избавиться от этого недуга, так как его организм не способен ни к какому усилию. Кашель его будет басистым, монотонным и регулярным — «усердный лай сторожевого пса» ему и в подметки не годится. Он оставит всякую надежду справиться с кашлем и посвятит остаток сил на то, чтобы сохранить в целости свои кровеносные сосуды. Имя Пациента неподражаемый Б…Какая нравоучительная ошибка! И все это чистейшая правда. Я побывал во многих краях, но нигде еще мне не было так трудно извлекать из своего пребывания хоть какое-то удовольствие. Неаполь жарок и грязен, Нью-Йорк лихорадочен, Вашингтон желчен, Генуя интригует, Париж дождлив — но Бончерч сногсшибателен. Я убежден, что умер бы, проживи я здесь год. Тут не жарко, не душно… Я не знаю, в чем дело, но он нагоняет ужасающую апатию. Никто здесь не подозревает о моих мыслях, но по всевозможным признакам я замечаю, что и Кэт, и Джорджина, и Личи испытывают то же самое и ничего не могут с этим поделать. Я ничем себя не выдаю и притворяюсь, что ничего не знаю о происходящем. Но они правы. Мне кажется, Личи скоро отсюда уедут — и правильно сделают! Я же уеду в конце сентября мне нужно пожить недели две в каком-нибудь прохладном месте, например в Рамсгете, в противном же случае — я говорю совершенно серьезно — я долго не смогу оправиться от последствий пребывания тут… Что вы скажете на это?…Чем дольше я живу, тем меньше верю докторам. Я глубоко убежден, что для людей, страдающих истощением, невозможно придумать место хуже Андерклиффа. Врачи с их старомодным умением видеть только одну сторону медали рассматривают легкие больного и воздух Андерклиффа и приходят к убеждению, что они как нельзя лучше подходят друг к другу. Однако при этом забывают тот факт, что в целом это место способствует понижению жизненной энергии и, наконец, полному ее уничтожению. Я убежден, что погибну, словно под невыносимой, медленно наваливающейся на меня тяжестью. Много лет проживший в Париже американец, который привез мне письмо от Оллифа [197], сказал позавчера, что он всегда питал к морю неутолимую страсть, но теперь, прожив здесь месяц, он не выносит больше вида моря и испытывает отвращение к шуму волн. Он не совсем понимает, в чем дело, но ему почему-то кажется, что именно море повинно в полном упадке сил, который он испытывает…[198]

получивший кабалистическое образование в померанцевых рощах Саламанки и в «Океанских Гротах ЭлУм-Бей», сотворит чудеса, перечисление коих следует:

Две карты, извлеченные из колоды двумя из присутствующих зрителей и помещенные вместе с колодой в шкатулку Некроманта, выпрыгнут оттуда по требованию любой дамы в возрасте от восьми до восьмидесяти лет.

Это чудо — плод девятилетнего уединения в русских рудниках.

Шиллинг, одолженный Некроманту любым джентльменом в возрасте не меньше года и не больше ста лет и тщательно помеченный вышепоименованным джентльменом, повинуясь приказу, исчезнет из медной шкатулки и проследует через глубины бесчисленных шкатулок, которые затем сложатся в пирамиды и исчезнут по велению Некроманта в маленькой шкатулке красного дерева.

Пять тысяч гиней были уплачены за тайну этого чуда китайскому мандарину, который немедленно после этого умер с горя.

Карта, извлеченная из колоды любой девицей, еще не изъявившей формального согласия на брак, будет немедленно опознана Некромантом, уничтожена огнем и вновь возникнет из пепла.

Ежегодная пенсия в тысячу фунтов была предложена за тайну этого чуда Некроманту директорами компании «Солнечного огня», которые получили отказ!!!

Часы любой истинно прелестной особы женского пола, любого возраста, как состоящей в браке, так и не состоящей, будучи заперты Некромантом в сейфе, по приказу перелетят из оного сейфа под корку обычного полуфунтового хлеба, где их разрежут на куски в присутствии всего общества, чьи вопли изумления будут слышны на расстоянии в несколько миль.

Изучению этого чуда были посвящены десять лет жизни на равнинах Татарии.

Путешествующая кукла целиком изготовлена из дерева, но, едва облачившись в дорожное платье простейшего фасона, она становится невидимой, совершает за полминуты огромнейшие путешествия и из видимой становится невидимой со столь удивительной быстротой, что человеческий глаз не может проследить за ее превращениями.

Прислужник Некроманта при виде этого чуда обычно падает в обморок и приходит в себя только после введения в его организм коньяка с водой.

После того, как общество решит одолжить Некроманту шляпу любого джентльмена, чья голова уже достигла зрелых размеров, Некромант, ни на секунду не скрывая оную шляпу от восхищенных взоров всех присутствующих, разожжет в ней огонь, смешает в своей магической кастрюле пудинг, сварит его на означенном огне и через две минуты нарежет уже совершенно готовый пудинг и оделит им всех зрителей, дабы они немедленно поглотили его тут же на месте; а затем вернет ничуть не пострадавшую от огня шляпу ее законному владельцу.

Во время представления в Милане чрезвычайная щедрость этого чуда вызвала такую зависть в благодетельном австрийском правительстве, что Некромант имел честь быть схваченным и ввергнутым на пять лет в цитадель этого города.