Том 29. Письма 1833-1854

174 ПРЕПОДОБНОМУ ЭДВАРДУ ТЭГАРТУ [175]

Париж, улица де Курсель, 48,

Сент-Оноре,

четверг, 28 января 1847 г.

Дорогой сэр,

Мне хочется, чтобы прежде, чем читать дальше это письмо, Вы извлекли из Вашего письменного стола табличку, на которой против моего имени стоит черная метка, и тщательно ее соскоблили. Я не заслужил ее, клянусь, не заслужил, хотя вынужден сознаться, что обстоятельства свидетельствуют против меня.

Я уехал в Женеву, чтобы исцелиться от крайне подавленного состояния, в которое я впал вследствие чрезмерного сидения над всяческими «Домби» и рождественскими рассказами, и, оказавшись там, в один солнечный, но ветреный день получил Ваше письмо в тот самый момент, когда выходил на прогулку. Я прочел его на берегу Роны, в том месте, где она — очень голубая и очень стремительная — несется между двух высоких зеленых холмов. Повсюду, куда хватал глаз, протянулись снежные цепи гор. Сердечный и искренний тон Вашего письма доставил мне живейшее удовольствие, безмерно обрадовал меня, воодушевил на весь день и дал тему для вечерней беседы. Ибо я до самой ночи рассказывал «им» (то есть Кэт и Джорджи) о ясных утрах в Пескьере и грозился написать Вам завтра же такое письмо, что… уж не знаю в точности, что именно, но, несомненно, это было бы превосходнейшее письмо, полное самых дружеских чувств и, может быть, самое бодрое из всех писем, которые когда-либо были написаны.

С тех пор я много раз повторял: «Завтра же я напишу ему», — и вот полюбуйтесь — Ваш покорный слуга полон раскаяния, искренне огорчен и сконфужен, но не может привести в свое оправдание ничего, кроме того, что в жизни писателя бывают такие времена, когда он, едва закончив утренние труды, встает из-за стола и не может видеть пера и чернил до тех пор, пока снова не примется за работу.

Кроме того, я осматривал Париж: бродил по больницам, тюрьмам, моргам, оперным и драматическим театрам, концертным залам, кладбищам, дворцам и погребкам. Каждую праздную половину месяца передо мной проносилась стремительная панорама всевозможных пышных и мрачных зрелищ. А перед этим Швейцария; я ехал оттуда через холодные, окутанные густым туманом горы, через города с крепостными стенами и подъемными мостами, в которых не было жителей и вообще ничего не было, кроме солдат и грязи. Я сбежал на четыре дня в Лондон и ехал бы и туда и обратно по сплошной снежной равнине, если бы (к моему крайнему сожалению) мне не пришлось переезжать через море. Потом Форстер приехал (он сейчас здесь и просит передать Вам от него самый сердечный привет), чтобы посмотреть на Париж своими глазами, и, показывая ему город, я скакал, как очарованный всадник. Иными словами, отдыхая, я не знал отдыха, а в понедельник вновь приступаю к работе. Спустя дне недели снова начнется отдых; еще через две недели его вновь сменят работа, а тем временем письма, очень важные для меня, все еще не будут написаны.

Интересуют ли Вас французские новости? Надеюсь, что нет, потому что я ничего не знаю. В «Цирке» идет мелодрама, которая называется «Французская революция», в первом акте ее показан «народ» — зрелище ужасное и в то же время очень выразительное. В пьесе есть и какие-то необыкновенные битвы и еще кое-что в этом же роде, но монолитность и мощь толпы — поистине страшны. В другом театре все еще продолжается успех «Клариссы Гарлоу». Хотя некоторые сцены в спектакле, несомненно, рассчитаны на то, чтобы покойный Ричардсон перевернулся в гробу, Кларисса играет превосходно и умирает, на мой взгляд, лучше, чем в романе; я, правда, никогда не был большим поклонником Ричардсона, и меня не покидает ощущение, что он всегда обут в ботфорты, которые не снимает ни при каких обстоятельствах.

Есть еще несколько спектаклей, в которых даны непревзойденные портреты англичан. В одном из них участвует слуга по имени Том Боб, он носит типично английский кафтан, обшитый золотыми галунами и спускающийся до пят, и ведет себя поистине очаровательно. В другом английский премьер-министр, разорившийся на железнодорожных спекуляциях, весьма удачно воспроизводит национальный колорит, то и дело вскользь упоминая «Висмингстер», «Режанстрит» и другие знакомые Вам места; еще в одной пьесе есть некий «сэр Факсон» — англичанин до мозга костей; а несколько дней назад я видел на сцене одного из маленьких театриков лондонского лорд-мэра, которому оказались очень к лицу жилетка, снятая с кучера почтового дилижанса, орден Подвязки и широкополая шляпа с низкой тульей, имеющая некоторое сходство с теми, что носят мусорщики.

Я был в Женеве во время революции. Умеренность и мягкость победившей партии выше всех похвал. Я не знаю в истории ничего, что могло бы сравниться с тем истинно христианским духом и стремлением к счастью всего человечества, которым были проникнуты отпечатанные и расклеенные по стенам обращения к людям всех партий.

Мои симпатии безраздельно принадлежат швейцарским радикалам. Они знают, что представляет собой католичество; им пришлось видеть и в своих долинах нищету, невежество, горе и слепой фанатизм, которые неизменно сопутствуют восторжествовавшему католицизму; и они выкорчуют его с пути своих детей, чего бы это им ни стоило. Боюсь, что борьба закончится вмешательством одной из католических держав, которой захочется уничтожить эти просвещенные и потому опасные (особенно для таких соседей) республики; но, если только я не заблуждаюсь, дух этого народа таков, что доставит еще много хлопот иезуитам и долгие годы будет сотрясать ступени их алтаря.

Это письмо (я вижу, что оно уже почти дописано) всего лишь жалкое воздаяние за Ваше, однако, если Вы увидите в нем то, что вижу я, оно не покажется Вам таким уж плохим; в нем есть сердечность, присущая искренней дружбе, оно успокоило мою совесть и облегчило душу. В конце марта (дай-то бог!) мы возвращаемся домой. Кэт и Джорджи свидетельствуют Вам свое глубочайшее уважение и просят передать привет миссис и мисс Тэгарт и детям. Наши дети тоже просят передать привет Вашим. Не сомневаюсь, Вы будете рады узнать, что «Домби» делает чудеса, а рождественский рассказ оставил далеко позади своих предшественников [176]. Надеюсь, что Вам понравится последняя глава пятого выпуска. Если Вы соблаговолите прислать мне в знак прощения клочок бумаги, исписанный Вашей рукой, сделайте это; в противном случае я приду просить Вашего прощения тридцать первого марта.

Примите уверение в моей неизменной и искренней преданности.