У нас на Севере

XII

Когда девушки миновали околицу и очутились на самом краю обрыва, — обе, не сговариваясь, остановились. Внизу расстилался тот самый Согринский луг, по которому Клава проезжала на машине с Бескуровым. Но тогда она была слишком взволнована, чтобы повнимательнее присмотреться и оценить красоту окружающего, а теперь необъятная даль открылась перед ней во всей своей прелести и заставила замереть от восхищения. Огромное зеленое пространство, прорезанное посредине речкой Согрой, а справа окаймленное Северной Двиной, было щедро залито солнцем. Луг весь сверкал и искрился и жил деятельной, разнообразной жизнью. По Двине уплывал к югу, против течения, ослепительно белый пароход, и слабый дымок из трубы почти не был заметен в густом синем мареве, дрожавшем над рекой и над лугом. Желтые квадраты хлебов, далекие деревни, светлые нити проселков, по которым пылили подводы, уменьшенные фигурки работающих то тут, то там людей — все это сливалось в общий зелено-голубой фон и одновременно создавало пеструю живую картину летнего дня, которая показалась Клаве неправдоподобно красивой, а Лене — простой, понятной и обыденной, как из века в век повторяющийся восход солнца. Но и она, поддавшись восторженному настроению новой подруги и как бы ее глазами еще раз окинув луг, с чувством и неприкрытой гордостью сказала:

— А запах какой! Прямо дышать больно. У нас в сенокос всегда так.

Клава кивнула. И правда, острый запах свежескошенной и подсыхающей травы, смешанный с терпким сосновым (бор подходил к самому обрыву), наполнял воздух. С непривычки у Клавы закружилась голова. Они спустились по пешеходной тропе вниз и зашагали по травяной дороге, сплошь ископытенной коровьим стадом. Лена сказала:

— Я тебя до первой бригады доведу, а там уж ты сама. Мои трактористы вон там пары пашут. — Она неопределенно махнула рукой и спросила: — Ты с Антоном Ивановичем где встретилась?

— В райисполкоме. Вместе с ним и приехала. А что, какой он, Лена? Ты ведь должна знать.

— Симпатичный, конечно, — рассмеялась та. — В общем, простой и не зазнается. У нас его многие уважают, ну, есть и такие, которые не любят.

— Почему же?

— А кто его знает. Известно, на всех не угодишь. — Лена ловко перепрыгнула через высохший ручей и подала руку Клаве. — А что, не хотелось тебе из города уезжать, а?

— Да нет, не то чтобы не хотелось. Не в этом дело… Ты не думай, я деревни не боюсь, сама в деревне выросла и на зоотехника сознательно пошла. Я очень животных люблю.

— Ладно, может, и сознательно, а только все равно по городу скучаешь, я ведь вижу, — мягко проговорила Лена. — Вот у нас в бригаде Володя Шишкин работает. Он тоже из города, на заводе механиком или, может, слесарем был. Так он добровольно в МТС пошел, никто его не заставлял, а все равно по городу тоскует. Ну, я-то знаю, какая у него причина… может, и у тебя так, а?

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

— Ну да, не понимаешь! — недоверчиво усмехнулась Лена. — Да я и не прошу, не признавайся, пожалуйста. Мне-то что! А все-таки зря ты от меня скрываешь…

— Ничего я от тебя не скрываю, оставь, пожалуйста, — перебила Клава, ускоряя шаг. Лицо ее зарделось, и это не ускользнуло от внимания Лены. Любопытство ее было задето. Она сделала обиженное лицо и независимо сказала:

— Думаешь, я болтушка какая-нибудь? Не хочешь — не говори, я не навязываюсь. — И тут же подумала: «Не иначе, как несчастная любовь у нее, вот и злится. Поругались, наверно, на прощанье… Ничего, и ты не каменная, придет время — сама расскажешь. А я и словом больше не заикнусь, пускай».

Клаве ни в коем случае не хотелось размолвки с Леной, особенно сейчас, и она досадовала на себя, что не сумела сдержаться. Кажется, Лена серьезно обиделась. И надо же было ей завести этот нелепый разговор. Совершенно ясно, на что она намекала, но что Клава могла рассказать? Ни к чему все это. Однако поправиться надо было, и Клава, чувствуя, что опять краснеет и оттого краснея еще больше, сказала:

— Ты, Лена, извини, что я так… Я тебе верю, и скрывать мне нечего. Ничего такого, о чем ты думаешь, у меня нет. Я потом тебе расскажу.

— Да нет, не обязательно, — пожала Лена плечами. — Я просто так спросила.

Они опять пошли рядом, думая каждая о своем. Удивительно, до чего иным представлялось с обрыва то, что сейчас было перед самыми глазами. Многие предметы оказывались не там, где их ожидала увидеть Клава, другие меняли свои очертания и краски. Вскоре девушки увидели вблизи людей, и они тоже были не такими, какими казались сверху, с обрыва. Это были загорелые, потные, по-разному одетые мужчины и женщины, сгребавшие сено или метавшие стог. И глядя на их работу, почти физически ощущая тяжесть поднимаемых на вилах огромных охапок сена, Клава сильнее почувствовала и тяжкую предгрозовую духоту, и зной, и непонятную усталость в ногах. Но вот с реки донеслась первая освежающая струя потревоженного чем-то воздуха, и движения людей стали еще энергичнее, а Клаву охватило желание поскорее познакомиться с этими людьми, сойтись с ними, помочь им.

Здесь работала первая бригада из деревни Погорелово — той самой, где поселилась Клава. Как она узнала позже, название свое деревня получила не от того, что горела сама, а по той причине, что была построена на «гари», пустыре после лесного пожара. И Клава потом уже не спрашивала, откуда взялись названия других деревень — Загарье, Пеньки, Ельники…

Лена хотела было уйти, но Клава упросила ее остаться «на минуточку». Они подошли к работающим вместе. Лена сдержанно поздоровалась со всеми, кто мог услышать ее, и сейчас же сказала:

— А я вам нового зоотехника привела. Клавдией Васильевной зовут.

Клава опять покраснела, но так как никто, кроме Овчинникова (он подавал сено на стог), не обратил на нее внимания, быстро овладела собой.

— Ага, зоотехник, — кивнул Матвей Сидорович и подолом пропыленной серой, без пояса, рубахи вытер мокрое лицо; затем не спеша отряхнул с плеч и непокрытой головы сенную труху, окинул глазами луг и небо. — А ведь, мать его так, дождь будет. Вот пакость… Вы бы, товарищ зоотехник, помогли бабам сено сгресть, а то, неровен час, захватит гроза — все труды наши насмарку.

— Матвей Сидорович! — возмутилась Лена. — Вы и права-то не имеете ею распоряжаться, а такое брякаете. Что она вам, колхозница, что ли?

— Давай, бригадир, давай! Чего ты там с девками связался? — крикнул со стога старик Прокопыч, с задубелым морщинистым лицом и неожиданно густым басовитым голосом.

Но Овчинников только рукой махнул — подожди, дескать, успеешь — и подошел к девушкам вплотную.

— Раз в колхоз пришла, значит, и есть колхозница. Да я и не распоряжаюсь, на кой мне… Я же говорю, — он ткнул большим пальцем куда-то за спину, — дождь может застигнуть, убраться не успеем. Видишь, сколько у меня народу? Твоя мамаша, к примеру, второй день в городе гостюет, а мы должны за нее отдуваться?

Клава уже жалела, что не отпустила Лену, поставившую ее в столь неловкое положение. Она готова была взяться за что угодно, чтобы не чувствовать себя здесь посторонней, но Лена, не обращая внимания на умоляющий взгляд подруги, вдруг вскипела:

— Вы мне мамашей в глаза не тычьте! — подступила она к Овчинникову, отбросив ногой ворох сена. — Вы бригадир, а не я. Распустили дисциплину, а теперь виноватых ищете. Моя бы власть, я бы вас обоих с председателем и косить, и сгребать заставила, раз с людьми управиться не умеете.

— С твоей мамашей управишься, как же! — подал голос сверху Прокопыч.

— У каждого сознательность должна быть, — сказал Матвей Сидорович, берясь за вилы.

— А по-вашему, ее нет? — зло прищурив отчаянные глаза, спросила Лена. — Ого! Петька Саватеев уж неделю хрип гнет, для своей буренушки косит, а Митька Булатов, твоя соседка Марья Пивоварова где? Думаешь, на печке прохлаждаются? Как бы не так! Они-то с сеном будут, а не хватит — и вашего пристегнут, мигнуть не успеете. Это вам не «сознательность»?

— Ну и я тоже не окаянный, чтобы каждого уламывать, — с ожесточением сказал Овчинников и, крякнув, поднял на вилах чуть ли не полкопны. — Пущай председатель с ними возится, на то права ему даны.

— И у вас есть права, да вы о них забыли, — ответила Лена и гневно отвернулась. — Пойдем отсюда, Клава.

— Нет, иди уж одна, я тут побуду, — решительно ответила Клава.

— Как хочешь. — И Лена, бросив на Овчинникова пренебрежительный взгляд, пошла к стрекотавшей вдали косилке.

Клава думала, что бригадир нарочно сказал про дождь, однако подняв глаза, поняла, что и в самом деле надвигается гроза. За Двиной уже бушевал ливень, и темная туча, быстро разрастаясь, охватывала всю юго-западную часть неба. Оттуда явственно сквозило холодком, порывы ветра начали шевелить валки подсохшего сена. И хотя солнце над их головой продолжало ослепительно сиять, люди уже не доверяли ему и лихорадочно торопились закончить работу.

Клава взглядом поискала свободные грабли и, не найдя, с мгновение раздумывала, за что ей взяться. Вдруг одна из женщин, лицо которой до глаз было прикрыто платком, сказала:

— Нате мои, а я Гришке подсоблю. — И она побежала к подростку, подвозившему на лошади копны к стогу.

Клава принялась сгребать валки. Получалось это у нее не совсем ловко, но вскоре она приспособилась.

Следить за тучей стало некогда да и незачем: грохотало совсем близко, и крупные капли все чаще падали то на руку, то на разгоряченное лицо. Старик, вершивший стог, что-то кричал, и хотя Клава не разбирала — что, она понимала его тревогу и тревожилась сама: успеть бы… Матвей Сидорович молчал, и только опытный глаз мог заметить, с каким нечеловеческим напряжением работал бригадир. Это была виртуозная работа, которой нельзя было не залюбоваться. Клава и любовалась ею, испытывая к Овчинникову огромное уважение и даже гордясь им. Матвей Сидорович словно вырос в ее глазах, а может, он и в первую минуту встречи был таким же сильным и ловким, да Лена разбила это впечатление, осыпав бригадира упреками. Вот взлетел вверх большой ворох сена, и Прокопыч сразу оказался на самой макушке стога и уже выравнивал граблями его крутые бока. Клава не вытерпела и, подбежав, тоже принялась очесывать стог снизу, радуясь, что главное сделано. И когда Матвей Сидорович, бросив вилы-тройчатки, крикнул: «Слезай, Прокопыч!» — Клава была готова расцеловать их обоих…

Туча, клубясь и ежеминутно меняя очертания, стремительно неслась из-за реки прямо на тот обрыв, где еще недавно стояли и смотрели на залитый солнцем луг Лена и Клава. Видно было, как клонились под напором ветра деревья, потом все слилось в серую пелену дождя.

Люди сгрудились под стогом, отдыхая, приводя в порядок вымокшую одежду, волосы. Прибежал мокрый до нитки машиноводитель, с трудом стянул со спины прилипшую к телу рубашку, выжал ее и, снова надев, попросил:

— Катя, дай-ка гребенку.

Катя, та самая, которая отдала Клаве грабли, оказавшаяся молодой черноглазой девушкой, молча вынула из волос гребенку и подала ее машинисту. Ему нелегко было расчесать разлохмаченный мокрый чуб, но все-таки он ухитрился не сломать у гребенки ни одного зуба, чего явно опасалась Катя.

— Лошади где, Костя? — спросил бригадир, высыпая на ладонь подмоченную махорку и выбирая щепоть посуше.

— Выпряг, стоят. Небось, не размокнут, — ответил Костя, втискиваясь в кучку женщин. — Ей-богу, озяб, пустите погреться.

Он очутился возле Клавы, сделавшей инстинктивное движение, чтобы отстраниться от него. И только тогда Костя заметил «новенькую». Однако он не смутился, смешливо проговорил:

— Извините, ошибся. Здравствуйте. — И присел рядом с Катей.

Все рассмеялись, даже мрачноватый Прокопыч, а Катя сказала:

— Это новый зоотехник, Костя. Ленка Хватова откуда-то привела.

— Откуда-то! — захохотал Костя. — Ох, и юморист же ты, Катюша. Не откуда-то, а из города, вполне законно и официально. Я же видел, как она с Антоном Ивановичем к нам ехала. Как же вы сюда, на луг-то попали?

— Мимоходом, а тут дождь захватил, — сказала Клава и сама удивилась той непринужденности, с какой прозвучал ее ответ. Ее сразу заинтересовал этот худощавый, веселый, загорелый до черноты парень, и она ждала — о чем еще спросит он.

— Вы, случайно, не комсомолка? — деловито осведомился Костя.

— Да.

— Я так и думал, — обрадованно сказал он. — На учет встанете у меня. Вы не у Хватовых остановились?

— У них. Но хозяйки я еще не видела.

— Ничего, увидите, — многозначительно сказал Костя, выглянул из-за стога и весело объявил: — Ну, все пронесло. И что это за мода такая: как косить — так обязательно дождь. Всю обедню портит. — И противореча самому себе, тут же продолжал: — А благодать какая! Нектар, а не воздух. Ни пылинки тебе, ни жары… Чего теперь делать будешь, Матвей Сидорович? Сено-то теперь к вечеру только подсохнет.

— Силосовать бы надо, пока время есть, — сказал Овчинников. — Да где людей взять? И телег всего две, не на чем горох-то подвозить.

— Эх, довели хозяйство! — возмущенно заметил Костя и искоса посмотрел на Клаву. — Старый-то наш председатель, Коноплев, мхом оброс, ну, так оно и велось… Вызовут его, бывало, на исполком, ругают за непорядки, советуют как лучше, а он приедет домой, разопьет со Звонковым пол-литра и думает: «Исполкомов этих я уж сто прошел, а что от них пользы? Ну, поругали, так что из того? На то они и поставлены, чтоб нашего брата шпиговать, так ведь меня от этого не убыло и не прибыло. Хотят, чтоб я колхоз поднимал, а того не знают, каков здешний народ. С таким народом много не сделаешь…» А Звонков, понятно, поддакивает, потому что, по-моему, он рад был, когда Коноплева ругали. Я сам слыхал, как Звонков мужикам обещал: Коноплева, дескать, снимут, а тогда я покажу, как надо хозяйствовать… Он, конечно, хозяйствовать умеет, — Костя саркастически скривил губы, — недаром теще новый дом строить собирается. А для колхоза пока ничего такого не сделал, кроме похвальбы. Ну, да теперь Бескуров возьмет их в руки, мужик серьезный. И главное, он в народ верит, не то что Звонков: я да я…

— Ты к чему это? — недовольно и удивленно спросил Матвей Сидорович. — Ишь ты, разошелся! Собрание тут, что ли?

— А к тому, что у тебя телег нет, — отпарировал Костя.

— Много ты понимаешь! — пыхнул цигаркой бригадир. — Сидел бы уж. Все о колхозном богатстве мечтаешь, а у самого, небось, нового пиджака к свадьбе нет.

— Пиджак тут не при чем, — вспыхнул Костя. — Видите, какая у него точка зрения? Лишь бы у него пиджак был, а до общества ему дела нет.

— Это ты верно, Константин, — вступил в спор Прокопыч; до сих пор он, казалось, дремал, смежив старческие, с синими прожилками, веки, а сейчас приподнялся на локте, и все увидели, как напружились вены на его сухой, тонкой, шее. — Худо еще мы об общем хозяйстве думаем. Да ведь как раньше было? Видишь непорядок, а сказать не моги, потому как у Коноплева и Звонкова — чины, портфель под рукой, а у тебя их сроду не водилось. Ну и отбили у народа охоту за общее дело болеть. Дай-то бог, чтобы Антон Иванович таким не проявился.

— Он не такой, дед, — уверенно сказал Костя.

Матвея Сидоровича злил этот разговор. Конечно, Костя и Прокопыч правы, но он-то, Овчинников, в чем виноват? Не он ли отдавал все силы колхозу? Правда, крепкой веры в то, что удастся поднять хозяйство, не было, а теперь и вера есть, и сил словно бы прибавилось. Чего же они старое вспоминают? Вперед надо смотреть да дело получше исполнять — вот что требуется, а не попусту слова разные говорить. Это и он мог бы, а что проку? И Матвей Сидорович, чтобы прервать никчемный, по его мнению, спор, сказал хмуро:

— Ну, бабы, пошли, дождик-то, кажись, весь вышел.

Он протянул большую огрубевшую ладонь, ловя последние капли уходившей на север тучи, и зашагал по мокрой траве, оставляя за собой широкий дымчатый след.

Еще минута, и солнце, словно вырвавшись из плена, снова залило ярким светом обмытый, посвежевший луг, отразившись в мириадах капель, дрожавших на каждой травинке. При каждом шаге капли так и выбрызгивали из-под ног и, неуловимо сверкнув, тотчас гасли, как мыльные пузыри. Давно уже Клаве не приходилось видеть и переживать нечто подобное, и она радовалась всему, что открывалось сейчас перед ней. Люди тоже показались ей посвежевшими, хотя на самом деле они выходили из-под стога неохотно и не очень торопились брать грабли. Только Катя хотела было снять с натруженных ног ботинки и пробежаться по мокрой траве, рассеивая брызги, но вдруг раздумала и почему-то неприязненно посмотрела на Клавины коричневые туфли на толстой пористой подошве.

— Вы куда теперь? — спросил Костя у Клавы. — А то пойдемте, я вас на косилке прокачу.

— Нет, мне теперь надо до стада добраться. Далеко это?

— С версту будет. Во-он, там за кустарником.

— Ага, найду.

Костя в задумчивости постоял на месте, наблюдая за удаляющейся от него девушкой, почесал затылок и, пробормотав: «М-да, дивчина, кажись, ничего…», — повернул в противоположную сторону.