У нас на Севере

XXVII

Клава догнала его по дороге на Пеньки… Она не знала, велел ли ей Бескуров идти за ним, будет ли ее ждать и захочет ли вообще рассказывать о вчерашнем собрании, но терпеть неизвестности она больше не могла. Судя по тому, что сообщила ей Лена, а главное — по тому, как он вел себя на ферме, Клава не сомневалась, что все кончилось хорошо, а значит, и тревожиться за него не было оснований. Но Клава теперь тревожилась за себя и решила не откладывать тяжелого объяснения, которое бы разом покончило со всеми ее мучительными раздумьями и иллюзорными надеждами. Правда, она не представляла себе, как начнет этот неприятный и, может быть, ненужный разговор, однако что-то подсказывало ей, что повод обязательно найдется. А там будь что будет…

Клава хорошо изучила дорогу во вторую бригаду. Это была, собственно, не дорога, а пешеходная тропинка, которой пользовались, чтобы сократить путь из Погорелова в Пеньки. Настоящая дорога шла низом, через Согру, но Бескуров, конечно, отправился тропкой. Клава торопливо перебежала лужайку, ту самую, где недавно работали на силосовании шефы, спустилась в овраг, поросший мелколесьем, а дальше тропка тянулась по краю оврага, никуда не сворачивая, и Клава сразу увидела медленно шагавшего Бескурова. Вскоре он оглянулся, и сердце Клавы дрогнуло: значит, он ждал ее.

— Я не знал, что вы вернулись и уже на ферме. Почему так рано? — спросил Бескуров, пожимая ее руки, которые она машинально протянула к нему.

— Я же обещала прийти утром, вот и пришла. Ну, что собрание? Кто выступал, чем все кончилось? — нетерпеливо заговорила она, желая поскорее удостовериться, что ему ничто не грозит.

— А, собрание, — неохотно проговорил он. — Пойдемте, тут есть место, где можно присесть, а то везде сыро. Да, неприятная штука — осень…

Он сошел с тропки и опустился по склону оврага шагов на десять. Охваченная недобрым предчувствием, Клава шла следом. Он остановился возле продолговатого, похожего на перевернутое днище лодки, серого камня, пригретого вылупившимся из облаков солнцем. Клава тоже остановилась, но Бескуров опять взял ее за руки и попросил присесть на камень.

— Я обещал вам все рассказать, но рассказывать то, собственно, нечего. Мне объявили строгий выговор. Незаконные действия, недостойное поведение в быту и так далее…

— Но это же все неправда, Антон!

— И тем не менее многое, в чем Лысов обвинил меня, выглядит вполне правдоподобно, — продолжал Бескуров, взглядом благодаря ее за то, что она в порыве возмущения и одновременно горячего сочувствия к нему впервые назвала его Антоном. — В этом все дело, Клава… Лысов выступил со всем апломбом, на какой только способен. Почему я разрешил лесопункту косить колхозные участки? Да только потому, что хотел иметь на счету лишние гектары и пролезть в передовики… Мой метод руководства основан, с одной стороны, на угрозах, а с другой — на пустых обещаниях и подкупе своих сторонников. В то же время инициативу других руководителей (как потом выяснилось, он имел в виду Звонкова) я всячески торможу и сковываю. И я же, дескать, упрашивал Лысова прикрыть все мои грехи авторитетом райкома. Жену я не везу сюда потому, что она якобы помешала бы моим шашням с Татьяной Андреевной…

— С Татьяной Андреевной? — как эхо, отозвалась Клава.

— За эти слова он мне еще ответит, — скрипнул зубами Бескуров. — Да, так вот… В общем, он обвинил всю парторганизацию и особенно Сухорукова в политической близорукости и укрывательстве. Потом говорил я. Я даже не помню, что говорил, потому что был слишком взвинчен… Потом выступал Иван Иванович. Он хоть и растерялся вначале, но защищал меня довольно горячо, хотя и не совсем последовательно. Ну, безусловно, где ему сравниться с Лысовым? Егор Пестов прямо заявил, что все это клевета, чьих-то грязных рук дело, и на этом поставил точку. Зато Звонков и Ярыгин целиком поддержали Лысова. Давидонов обиделся, что я выдал этим ребятам сто рублей без его санкции, и тоже голосовал за выговор. Вот и все.

Клава потерянно молчала. Бескуров устало присел рядом.

— Но кто же мог написать эту ужасную клевету? — спросила она, так как этот вопрос все время занимал ее.

— Иван Иванович утверждает, что Звонков, больше некому. Почерк, говорит, не его, но это ничего не значит — под диктовку любой напишет. Тот же Саватеев или его дочка постарались, не иначе… Сказал бы он это до собрания, я бы ни за что не поверил, а теперь… — Бескуров покачал головой. — Впрочем, в душе я Звонкову и раньше не доверял, но чтобы он способен был на такую подлость — никак не предполагал.

— Всякие бывают люди, Антон Иванович, — вздохнула Клава, вспомнив о Борисе и о своем намерении рассказать все Бескурову. Однако теперь она совершенно не знала, как и подступиться к этому. Лучше в другой раз, когда Бескуров немного успокоится и сам заговорит на близкую тему, например, о жене. Боже мой, сколько еще тяжелых минут предстоит ему пережить. Клава была просто в отчаянии, что ничем не может ему помочь.

Бескуров закурил и прежним спокойно-ласковым тоном, который Клава так хорошо запомнила с того памятного вечера, спросил:

— Ну, как там дома? Все в порядке?

— Да, — чуть слышно проговорила она.

— Вам, наверно, покажется странным, что я даже на собрании думал о вас, Клава. Ведь вы-то не считаете меня пропащим, верно?

— Ни капельки, — от всего сердца сказала она.

— Ну, вот… это для меня много значит. — Бескуров, наклонившись, не решался взглянуть на нее, мял в пальцах недокуренную папиросу, потом бросил ее и то же самое стал проделывать с увядшим стебельком дикого клевера. — Да, очень много, и я хочу, чтобы вы это знали.

— Но ведь вы меня почти совсем не знаете, — с тоской проговорила Клава, готовая заплакать от нахлынувших на нее разноречивых чувств.

Бескуров поднял голову, убежденно сказал:

— Нет, я вас хорошо знаю, Клава. Главное в человеке — чуткость, а у вас ее много. Чуткий человек не может быть плохим. Разве этого мало?

— Я не знаю сама, какая я… наверно, плохая. Я ведь была замужем, и у меня есть ребенок.

Она закрыла лицо руками и замерла, как под ударом.

Бескуров в изумлении поднял брови, но сейчас же, стараясь сохранить хладнокровие, спросил:

— Замужем?.. Как же это случилось?

Клава не отрывала ладоней от лица и молчала. Бескуров беспокойно огляделся вокруг, встал, затем снова присел и мягко отнял руки от ее лица.

— Зачем же плакать? — глухо произнес он. — Если вам тяжело, можете ни о чем не рассказывать. Но… я считаю, будет лучше, если вы расскажете.

— Да, я скажу, я должна рассказать… Я хотела это сделать тогда, вечером, но подумала, что это вам будет не интересно. А сейчас я хочу, чтобы вы все, все знали, так будет лучше, вы правы…

И она, сначала всхлипывая, глотая слова, а потом уже с сухими глазами, зло и беспощадно, словно наказывая себя за прошлое, рассказала Бескурову всю свою бесхитростную и короткую жизнь, в неудачах которой винила столько же Бориса, сколько и самое себя. Он слушал ее, не проронив ни слова, сосредоточенно и печально, как будто одновременно прислушивался и к тому, что происходило в его душе. Клаву и путало, и радовало это, ибо она чувствовала, что сейчас он заново проверяет себя и, значит, как только она закончит свой рассказ, все сразу решится. Наконец, она замолчала и опустила голову, боясь взглянуть на него.

Бескуров некоторое время тоже молчал, собираясь с мыслями.

— Да, судя по всему, этот Белимов — холодный и расчетливый эгоист, — медленно проговорил он. — Но ведь любовь иногда слепа, а ребенку нужен родной отец, ему-то нет дела до наших переживаний…

— Я знаю, Женя поймет, почему у него нет отца, — поспешно и горячо сказала Клава.

— Он поймет, если будет счастлив, а если не будет? — в раздумье сказал Бескуров, обращаясь не столько к Клаве, сколько к себе.

— О, я люблю его больше жизни! — воскликнула Клава. — Я думаю, при отце я любила бы его меньше, может быть, как-то иначе.

— Да, конечно, — согласился Бескуров, — Так вы окончательно решили не сходиться с Белимовым, Клава?

— Нет, нет, ни за что! Да он и сам не захочет…

— А если бы он захотел? Ради ребенка?

— Все равно. Даже ради ребенка я не могу пойти на это. У меня не осталось к нему ничего, никакого чувства, кроме презрения. Я его ненавижу за одно то, что сейчас мне приходится переживать из-за него…

Бескуров неловко положил руку на ее вздрагивавшие плечи. Она сразу притихла, даже дыхание притаила, ожидая, что он скажет.

— Клава, от того, что вы мне рассказали, вы не стали для меня другой. Ни капельки! — вспомнил он ее словечко и улыбнулся. — Естественно, все это было для меня очень неожиданным, ведь я ни разу не задумывался о таких вещах. Очевидно, мне потребуется некоторое время, чтобы хорошенько все обдумать. К тому же официально я еще связан узами брака. Боюсь что-либо вам советовать, но хотел бы, чтобы вы поскорее привезли сына и бабушку сюда. Наверно, мы подружились бы с Женей, как ты думаешь, а?

— Я не знаю, Антон… Если бы ты захотел подружиться… — Клава грустно улыбнулась сквозь слезы, не решаясь продолжать.

— Конечно, я хочу с ним подружиться, — весело сказал он. — Как же иначе? Только он-то захочет ли, вот вопрос.

— Он доверчивый, ласковый мальчик, очень любит мужчин, гораздо больше, чем женщин, — серьезно сказала Клава; она хотела добавить: «Он тебе обязательно понравится, я уверена», — но вовремя спохватилась, что этого сейчас не надо говорить.

— Только не надо, чтобы Белимов с ним встречался, раз ты не собираешься с ним жить. Пойди к Егору Пестову, у него пустует половина дома, и он охотно ее уступит. А потом возьмешь машину и перевезешь вещи.

— Хорошо, — коротко кивнула она.

Он привлек Клаву к себе и, уверенный, что не оскорбит ее этим, крепко поцеловал в губы. У нее опять выступили на глазах слезы, но она улыбалась и не вытирала их. Бескуров вдруг нахмурился.

— Черт возьми, я совсем забыл о Лысове, — сказал он. — А если бюро райкома не только утвердит выговор, но и сочтет невозможным мое пребывание здесь?

— Этого не может быть, Антон, — испуганно сказала Клава, беря его за руку.

— Я тоже думаю, что не может быть. Это было бы слишком обидно и несправедливо. Если меня не будет, значит, останется Звонков. Я слышал кое от кого, что он давно мечтает иметь свободу рук. А, теперь мне понятно. Иван Иванович прав: кляузу писал Звонков или кто-то другой по его наущению. Ну, как же, бывший директор десятка разных контор, когда-то сослуживец Лысова, удачливый хозяйственник — и вдруг оказался каким-то заместителем! Разве для этого он приехал сюда? Как бы не так! Но как ловко он маскировался! Ладно, теперь я за него возьмусь. Я знаю, он готов вбухать все средства на строительство, остальное его не интересует, но разве с этого надо начинать? Конечно, строить мы будем, но сперва надо создать базу, поднять животноводство и льноводство, а без конца занимать деньги у государства, чтобы только строить — это и дурак может. Да и не строительство Звонкову нужно, а возможность комбинировать и наживаться на этом строительстве. Об этом мне тоже говорили, пора разобраться в его махинациях. Бюро состоится в конце недели, время еще есть. Я не уйду отсюда, пока не развяжу этот грязный клубок…

— Антон, что ты говоришь? Как ты можешь уйти? — с дрожью в голосе сказала Клава.

— Да нет, я не собираюсь уходить, — успокоил ее Бескуров. — Действительно, это было бы малодушием. Я чувствую, что правда на моей стороне, и я постараюсь доказать это. А пока все должно идти своим чередом. Сегодня я соберу правление и добьюсь снятия этого удельного князька Прохорова. Спросим отчет и со Звонкова. Ну и, конечно, решим вопрос о выделении средств на премирование доярок.

— А разве это не решено? — удивилась Клава. — Ты же пообещал девчатам по платью.

— Обещал и сдержу свое слово. Не булавки же мы им будем дарить, — рассмеялся Бескуров. — Деньги найдем, а за покупками тебя пошлем, выберешь платья на свой вкус. Думаю, доярки в обиде не останутся.

— Еще бы! Они очень рады, что ты принес им такую новость.

— Да я бы не пошел, если бы знал, что ты там. Нет, вру, — снова обнял он ее, — прибежал бы еще раньше. Знаешь, мне теперь всегда будет тебя не хватать.

— И мне тоже, — призналась Клава, не опуская перед ним сияющих преданных глаз.

Они посидели еще недолго. Клаве пара было идти обратно. Он помог ей выбраться по склону на тропинку. Она торопливо побежала, часто оглядываясь и махая ему рукой. Бескуров смотрел ей вслед и в десятый раз спрашивал себя: «Смогу ли я искренне, всей душой полюбить ее сына, как люблю ее?..»