У нас на Севере

XXIV

Над деревней тихо, незаметно опускался вечер. Солнце село за дальним леском, но еще долго его лучи просвечивали и золотили верхушки елей, неподвижно устремленных ввысь. На противоположной стороне неба дыбом вставали темно-серые, светлые по краям, облака. От них тянуло холодком, и приятная свежесть постепенно наполняла еще недавно знойный воздух. В проулке разноголосо мычали коровы — стадо возвращалось домой. У пожарного сарая ребятишки гонялись друг за другом, вздымая босыми ногами истрошенную в пыль землю. У колодца стояли и разговаривали две женщины, а рядом, наклонив морды к обомшелой, наполненной ледяной водой колоде, утоляли жажду жеребята. Вспугнутые звоном упавшего ведра, они бросились врассыпную по улице, и дробный перестук их копыт скоро затих за поворотом.

Бескуров шел навстречу дыбившимся на западе облакам и ни о чем не думал. Вернее, он думал о многих вещах сразу и не мог и не пытался остановиться на чем-либо одном. То он вспоминал Зою, то Прохорова, то Лысова, затем Костю Проскурякова и Клаву, снова Лысова и тут же пробовал угадать, о чем разговаривают две женщины у колодца… Единственное, что ему хотелось сейчас — это отдохнуть, а потом уж не спеша «переварить» то, что он услышал. Глупо, что он не спросил у Лысова, кто писал жалобу. Впрочем, не все ли равно?

Ивана Ивановича он застал дома. Сухоруков только что пришел с фермы, разгоряченный, с ржавыми пятнами на рубахе, со свежими царапинами на единственной руке. Не успев поздороваться и не переставая что-то разыскивать по углам избы, заговорил:

— А ведь, пожалуй, мы не зря Платона в завхозы произвели, ей-богу. Там слесаря с завода пришли, а у него и трубы, и железо, и насос — все под рукой. Где раздобыл — неизвестно, а только не в сельхозснабе. Ну, это ясно, у него полгорода друзьяков, завсегда выручат. Столбы мы завтра закончим ставить, а там дело пойдет, ребята пришли шаговитые. Эх, одна затрудность — денег у нас маловато, а то бы мы развернулись… Постой, ты чего это такой… глаза какие-то чужие? Потерял что?

— Я-то нет, а вот ты чего ищешь, по избе мечешься? — без улыбки спросил Бескуров.

— Мочалка куда-то запропастилась, никак не найду. Да нет, в самом деле, чего ты такой кислый? Разморило, небось, на солнышке? Вот что, пойдем-ка со мной в баню, эх, и попаримся! Как рукой устаток снимет, у меня это верное, средство.

Он, наконец, обнаружил мочалку и мыло на запечке, быстро завернул их в газету и засунул в карман.

— Мочалку взял, а белье почему не берешь? — усмехнулся Антон.

— Черта с два его у бабы найдешь, — весело проговорил Иван Иванович. — Перероешь у нее все, потом шуму не оберешься. Да у меня же это вне очереди баня, Егора Пестова жена истопила. Мне бы только попариться, очень люблю. Завсегда с Егором наслаждаемся.

Бескуров знал эту его слабость. Как бы ни умаялся Иван Иванович за день — не о еде вспомнит, а о бане, где бы и кем бы она ни была истоплена. И, конечно, белье он не брал не потому, что трудно его найти, а чтобы жену от лишней нагрузки избавить. При его работе ежели через день белье менять — жене только и дела останется, что мужа обстирывать. А ведь у нее еще трое ребятишек.

— Придется тебе, Иван Иванович, сегодня в другой баньке попариться, — сказал Бескуров с улыбкой. — Иди-ка в контору, Лысов срочно требует.

— Лысов? Эка досада! Чего он приехал? Ты-то видел его?

— Видел, наговорился досыта. Иди, иди, он тебя ждет.

— Нет, ты погоди, не толкай меня. То-то, замечаю, на тебе лица нет. Говори толком, что там стряслось? Поругались, что ли?

— С начальством ругаться не полагается, забыл? Смотри, не вздумай спорить, признавайся во всем, а то худо будет.

— Да ну тебя, в самом деле! — обиделся Иван Иванович, кладя обратно мочалку и мыло. — В чем я должен признаваться, ежели у меня ни сзаду, ни спереду… Серьезно, Антон Иванович, зачем Лысов приехал? Поглядеть, как с уборкой управляемся? Так ты меня введи в курс, я, знаешь, все эти дни с топором вожжался, на полях-то почти не бывал.

— Не бойся, об этом он спрашивать не будет… — И Бескуров неохотно и коротко рассказал Сухорукову о жалобе и о происшедшей у него с Лысовым довольно невежливой беседе.

Иван Иванович сразу помрачнел, зачем-то снял с гвоздя ремень и, ловко орудуя одной рукой, туго подпоясался, а выслушав, недоуменно спросил:

— Как же это понимать, Антон Иванович? Кому же все это нужно? Оно, конечно, все это факты, да ведь этак любой факт можно так повернуть, что выйдет уже не факт, а прямое беззаконье. Ну, скажем, сенокос… Пропадал этот сенокос зазря сколько лет — и никто виноват не был, а тут нате вам… О Саватееве я и говорить не хочу, это такая зараза, что и слов тратить жалко. Остальное тоже сбоку-сприпеку приклеено. Кто же всю эту дрязгу мог написать, а?

— Я не спрашивал, да не все ли равно?

— Ну, а ты сам как думаешь — кто? — допытывался Иван Иванович.

— Не знаю. Может быть, тот же Саватеев…

— Нет, одному ему не сообразить, — решительно заявил Сухоруков. — Лаяться он мастак, а бумагу составить у него ума не хватит. Ну, ладно, я все это выясню и Лысову растолкую, а ежели не поверит — соберем коммунистов.

— Завтра партийное собрание, Лысов сам будет проводить.

— Ну и мы тоже слова пока не лишены. Скажем, что думаем. А здорово, видать, кому-то ты насолил, раз уж до райкома дошло. Ну и ну. Однако ты, парень, голову не вешай, правда на твоей стороне, понял?

— Пока правда обнаружится, Лысов немало дров наломает. Если б он хотел ее увидеть — сразу увидел бы, а он не хочет. Ну, я пошел, устал что-то очень. До свидания.

— Ладно, ты только не волнуйся, все будет в порядке, — растерянно сказал Иван Иванович, выходя вслед за Бескуровым на крыльцо. У калитки они расстались…

«Нет, дорогой Иван Иваныч, вряд ли теперь все будет в порядке. Ты думаешь, это просто: расскажешь Лысову было, и делу конец. Так просто не бывает, когда человека обвиняют в злом умысле и факты косвенно подтверждают это. Лысов даст им соответствующую политическую оценку, он, как дважды два — четыре, докажет тебе, что Бескуров не должен был, не имел права так поступать, а ты, секретарь парторганизации, проявил близорукость, не воспрепятствовав неправильным действиям. Ты, конечно, честный человек, дисциплинированный член партии, но тебе трудно с той грамотой, какая у тебя есть, спорить с Лысовым, хотя внутренне ты и убежден, что тут что-то не так. И ты, возможно, совсем растеряешься, когда тебе скажут, что Бескуров карьерист и демагог, не оправдавший доверия партии, что он уже не любит свою жену и не хочет ее видеть…»

Вот что примерно хотел сказать Антон Ивану Ивановичу, когда тот заявил, что все растолкует Лысову и выяснит истину. Но он не сказал ничего этого, потому что Иван Иванович страшно удивился бы и ответил, что все это чепуха и этого не может быть. Однако, как бы там ни было, Сухоруков уверен в честных намерениях Бескурова и не отвернется от него. Вот только хватит ли у Ивана Ивановича сил бороться до конца? Хватит ли этих сил у него, Бескурова? Ведь если дело дойдет до бюро — а Лысов теперь, после резкого разговора в конторе, обязательно настоит на этом — оправдаться будет нелегко. Его, Лысова, объяснение некоторых фактов многим покажется вполне правдоподобным, а тут еще Зоя… Да, это самое тяжелое из того, что вообще могло случиться…

Бескуров добрался до квартиры, но не вошел в дом, а присел на крыльце. Можно было бы сразу лечь спать, благо Татьяны Андреевны дома не оказалось, и он был избавлен от лишних расспросов и обязательного вечернего чая, однако уснуть вряд ли бы удалось. К тому же в избе, Антон знал, было душно, а на улице становилось все свежее, пахло листвой и еще чем-то с огорода, кажется, укропом. Сумерки сгущались быстро, и Антон впервые подумал о том, что уже наступает осень — пора, когда над опустевшими полями господствует тишина, с деревьев опадают листья, лишь на рябине зреют тяжелые гроздья, когда человек отдыхает от летних тревог и забот, а природа бушует вовсю дождями и ветрами, словно вознаграждая себя за долгую сдержанность.

Бескуров медленно, как бы в нерешительности, опустил рукава рубашки, застегнул манжеты и, оглянувшись на окно, уже освещенное лампой (мать Татьяны Андреевны боялась темноты), направился по улице. Да, теперь уже не стоило обманывать себя: он шел в надежде, что удастся увидеть Клаву. Странные бывают вещи на свете… Думал ли когда-нибудь Антон, что эти два месяца, промелькнувшие как две недели, окажутся такими переломными в его жизни. Ведь все уже, казалось, утряслось, определилось, позади остались и война, и скитания, и трудные поиски своего места под солнцем — и вот все приходится начинать сначала. Но теперь Антон стал другим. Еще недавно Антон думал, что он любим и потому счастлив — это оказалось ошибкой; он наивно предполагал, что самые трудные испытания уже миновали, а они еще были впереди; он воображал, что умудрен опытом, но эти два месяца доказали — опыт приобретается всю жизнь и все-таки человек не гарантирован от ошибок. Антон боялся ошибиться еще раз, поэтому-то он и раздумывал сейчас над тем, почему его так властно и неудержимо тянет к Клаве.

Они встречались часто, иногда несколько раз в день, но это были короткие деловые встречи на людях, только и всего. Но Антон замечал за собой, что он говорит и смотрит на нее иначе, чем на остальных, ему всегда хотелось задержать ее, ощутить на себе ее взгляд, увидеть улыбку, сказать ей что-нибудь не относящееся к делу, узнать, как она живет и что думает о том-то или о том-то; и чем сильнее было это желание, тем сдержаннее становился он с ней, боясь выдать себя. Но глаза все равно выдавали его, он это чувствовал по тому, что Клава быстро смущалась, торопилась закончить разговор и уходила, бросив на него непонятный грустно умоляющий, робкий взгляд.

Полное душевное смятение и замешательство охватили Антона после его разговора с Любой Мальцевой. Он не сразу решился на этот разговор. Действительно, неудобно было расспрашивать постороннего человека о жене, но Антон успокаивал себя тем, что он и не собирается говорить только о Зое. Люба особенно запомнилась тогда, на вечеринке, Антону, и ему просто интересно узнать, что она за человек. Его, правда, удивила растерянность Любы, когда они, наконец, остались наедине, и только позже он понял, чем была вызвана эта растерянность. Люба заранее готовилась и боялась, что он спросит ее о Зое. Вот почему, не успел Антон рта раскрыть, как Люба, отводя в сторону глаза и от волнения глотая слова, рассказала ему все… Он, кажется, глупо улыбнулся, когда Люба кончила, сказал с наигранной беспечностью: «Да, так вот, значит, какие новости…», но тут же отвернулся, кусая губы. И после, придя домой, Антон всю ночь не сомкнул глаз.

С того дня Бескуров думал о жене с жалостью, к которой примешивалось презрение. Потом осталось только презрение. В самом деле, Зою нечего было жалеть: она отлично знала, что делала, к этому она и стремилась, раз Антон не захотел бросить все и вернуться к ней. Она, пожалуй, сделала бы это и при нем — рано или поздно. Ей хочется нравиться всем, такова уж у нее натура. Просто непостижимо, как она решилась выйти за него замуж. Возможно, она считает сейчас этот свой шаг роковой ошибкой, а возможно, и не считает. Ведь Антон нисколько не мешает ей. Она вольна жить, как ей хочется, а больше ничего и не требуется — вот ее философия. Как он был глуп! Но, наконец, это кончилось. Нет, не совсем: теперь Лысов этого дела так не оставит. Оно, несомненно, получит в его толковании неприглядную окраску.

Что ж, пусть так, Бескуров все равно не станет объяснять ему, как это все случилось. Но Клаве он должен объяснить, это решено. Да, Клава (мысленно он не называл ее иначе) должна знать все. Тогда он будет спокоен.

Деревню уже начинала окутывать серая вязкая мгла. В домах зажглись огни. Стало совсем прохладно, но Бескуров не чувствовал этого. Где-то на западе погромыхивал гром, за лесом изредка сверкали молнии. Сердце Бескурова вдруг забилось чаще — он увидел огонек в доме Хватовых. Один-единственный огонек, как раз в комнатке Клавы — желтый и трепетный, словно горела свеча. Неужели Серафимы Полиектовны нет? Впрочем, если бы она и была, Бескуров все равно зашел бы в дом. Он должен увидеть Клаву, вот и всё. Какое ему дело до других, в том числе и до Серафимы Полиектовны?

Бескуров с решимостью отчаяния толкнул калитку и зашагал по знакомой дорожке к крыльцу. Где то загремело ведро (Бескуров притаил дыхание и невольно замедлил шаг), потом раздался добродушный голос Лены: «Ешь, ешь, черномазый, еще принесу…» Она вышла из сарая, когда Бескуров уже был на второй ступеньке крыльца, испуганно вскрикнула:

— Ой, кто это?

— Лена, это я, Бескуров, — сказал Антон как можно спокойнее. — Клавдия Васильевна дома?

— Антон Иванович! — обрадовалась Лена. — Дома, дома Клава, проходите, пожалуйста.

Она засуетилась, взбежала на крыльцо, на ходу отодвинула с дороги пустой ящик, в сенях зажгла спичку, чтобы Бескуров не наткнулся в темноте на какой-нибудь предмет. Можно было подумать, что она давно ждала Бескурова и хотела, чтобы он так и понял ее предупредительность. Войдя в кухню, Лена сказала:

— Мамаша к Сушковым ушла, я тут одна обряжаюсь. Клава, ты не спишь? — крикнула она. — Проходите вот сюда, Антон Иванович.

Шпильки выпали из рук Клавы, и она застыла на месте. Волосы, рассыпавшись, прикрыли лицо, она отбросила их назад и, полуобернувшись к дверям, ждала, что будет дальше. Ей казалось, что сейчас, вот сию минуту, произойдет что-то необычайное и страшное.

Но ничего страшного не произошло. Антон остановился перед Клавой, смущенно улыбаясь, ища, куда бы присесть, и стать незаметным в этой маленькой уютной комнатке, слабо освещенной привернутой настольной лампой с закоптевшим стеклом. Однако второго свободного стула не оказалось, и Бескуров сказал:

— Извините, Клавдия Васильевна, что являюсь так поздно, но мне надо с вами поговорить. Буквально несколько минут…

— Пожалуйста, садитесь, Антон Иванович. — Она подала ему свой стул, а сама пересела на покрытую клетчатым легким одеялом кровать. — Я рада, что вы зашли.

Он пристально взглянул на нее, как видно, усомнившись в искренности ее слов. Она залилась румянцем, но при тусклом свете Бескуров вряд ли заметил ее минутную растерянность.

— Клава, — громко сказала за перегородкой Лена, — я пошла к Кате, присмотри тут за домом…

— Хорошо, Лена. — Клава услышала, как за Леной хлопнула дверь, и повторила спокойно: — Я рада, что вы пришли. Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего особенного… Просто мне захотелось поговорить с вами. Вы не сердитесь?

— Нет, зачем же? Но я вижу, что-то случилось. Я слышала — приехал секретарь райкома Лысов. Ждала, что он зайдет на ферму, а у нас там… Он еще не уехал?

— Нет, Завтра он будет на нашем партийном собрании. — Бескуров извиняюще улыбнулся, как-то по-домашнему, доверчиво развел руки. — Знаете, Клава, у меня серьезные неприятности, вот я и зашел к вам отвести душу. Отлично сознаю, что это по меньшей мере эгоистично — надоедать вам своими жалобами, но… мне, собственно, больше некуда было пойти.

— О, я понимаю! — сказала она взволнованно. — Что-нибудь с женой?

— И с женой… — Ему было тяжело говорить об этом, но, собравшись с мыслями, он негромко продолжал: — Помните мою «знакомую» — Любу с завода? Я ее почти не знаю, видел лишь один раз на вечеринке у жены. Там были и мужчины. Правда, я их выпроводил, но это к делу не относится… Так вот, Люба рассказала мне, что жена открыто связалась с одним из этих парней — Будахиным, которого, между прочим, я считал кавалером самой Любы. Он ходит к жене на квартиру, хотя и побаивается, как бы я не намял ему бока. Ну, до этого я еще не дошел, тем более, что Будахин, я уверен, у нее не первый и не последний фаворит. Вот, кажется, и все…

— Но это ужасно, — тихо отозвалась Клава, опуская на колени руки. — Как же она могла? Разве нельзя было иначе?

— Нет, — коротко ответил Антон. — Не стоит это объяснять, Клава. Я был глупцом, раз не сумел предвидеть этого раньше.

— Вы и не могли предвидеть, ведь вы любили ее.

— Не знаю, что это было — любовь или слепое увлечение. Может быть, и любовь, но теперь я сомневаюсь. Все пролетело, как в дурном сне. И я рад, что пролетело, позже было бы хуже.

— Ну и как же теперь? Вы подадите на развод?

— У вас можно закурить?.. Я приоткрою форточку и буду пускать дым на улицу. — Клава улыбнулась, но промолчала, с любопытством и с затаенным волнением наблюдая за ним. — Да, конечно, жить с ней я не могу и не буду, это ясно. А вот с разводом придется пока подождать. Понимаете, Клава, Лысов обвинил меня сегодня в семи смертных грехах, а если я еще затею этот развод — мне и подавно несдобровать. Впрочем, Лысов, кажется, и без того информирован достаточно подробно, так что пункт «бытовое разложение» мне все равно обеспечен…

Клава была возмущена.

— Кто же может приклеивать какие-то пункты, если вы не виноваты? Вы же рассказали товарищу Лысову, как именно обстоит дело?

— Нет, не рассказал, — улыбнулся Антон. — Я рассказал это только вам, Клава.

— Да, конечно, — опять вспыхнула она, — но ведь я не секретарь райкома. И я ничем не могу вам помочь.

— А мне и не надо помогать, — мягко сказал он. — Я попробую бороться сам. Лысов — это еще не весь райком, там найдутся умные и чуткие люди. Затрудность, как выразился Иван Иванович, в том, что я действительно в некоторых случаях поступил неосмотрительно. Мне-то, понятно, казалось, что я поступаю правильно, а вот Лысов и еще кое-кто квалифицируют мои действия иначе. И если посмотреть со стороны, покажется, что правы они, а не я.

— Но какие же это действия? В чем вас обвиняют, Антон Иванович? — с недоумением и тревогой, которую она не могла да и не хотела скрывать, спрашивала Клава.

Бескуров, по возможности смягчая слова и выражения, передал ей содержание своего разговора с Лысовым. Сначала он описал внешность самого Лысова, упомянул о прежних встречах с ним и только потом перешел к беседе в конторе — все для того, чтобы продлить свое пребывание в этой уютной, окутанной полумраком комнатке, еще и еще смотреть в глаза сидевшей напротив девушки, без конца повторять ее имя и слушать ее то удивленные, то возмущенные или одобрительные восклицания и реплики. Бескурова несказанно радовало, что Клава приняла его огорчения близко к сердцу, что она понимает его с полуслова и уже не отводит взгляда, когда он ласково и благодарно смотрел на нее. Ему даже совестно стало от мысли, что он перекладывает на ее девичьи плечи часть собственной душевной тяжести, зато насколько ближе и роднее показалась она Антону, когда воскликнула:

— Я пойду и расскажу Лысову все сама! Это ложь! Тот, кто писал в райком, двуличный и низкий человек. Почему же он не выступил открыто?

— Возможно, он еще выступит, — успокоил ее Бескуров. — А с Лысовым говорить бесполезно. Представьте себе, что кто-нибудь видел, как я зашел к вам. Ну и пожалуйста: сразу подумают, что я подговорил вас.

— Да, верно, — рассмеялась она и вдруг тряхнула головой так, что волосы опять рассыпались и почти закрыли все лицо. — Ну и пусть думают, а я все равно завтра поговорю с Лысовым.

— Не стоит, Клава. — Он протянул руку, взял ее за согнутый локоть. Она сразу встала, но Антон, тоже поднявшись, не отпустил ее руки. Так они несколько секунд стояли друг против друга, словно прислушиваясь к биению своих сердец, потом он притянул ее к себе и прижался щекой к ее теплым, мягким волосам.

— Не надо, Антон Иванович, — чуть слышно проговорила она и отошла за столик, на котором едва, добирая последний керосин, горела лампа.

Антон неловко опустился на стул. Что бы ни случилось с ним дальше — сейчас он был счастлив.

— А знаете, Антон Иванович, — стараясь сгладить наступившую неловкость, заговорила после паузы Клава, — ребят вы угостили водкой, по-моему, зря. Во-первых, лишние разговоры, а во-вторых, зачем их вообще было угощать?

— Да, я тогда об этом не подумал, — согласился Антон. — Но видели бы вы, как они работали! Сперва-то они было совсем раскисли, ну, я и говорю: «На фронте никто из вас не был? Такие ли там дожди хлестали, однако мы и окопы рыли, и в атаку шли, никто не хныкал. А комсомольцы на целине? Они ведь на голом месте совхозы создавали, всякого пришлось хлебнуть, а все-таки целину освоили. Неужели мы одни такие слабаки?..» Ну и пошло дело. А потом, когда кончили, захотелось мне с ними поближе познакомиться, кое-что им рассказать. А какой же душевный разговор может быть между мужчинами без рюмки? Тем более, что на нас сухой нитки не было. Ну, выпили, потолковали и расстались друзьями. Я теперь за этих ребят где угодно поручусь — не подведут, — с гордостью сказал Антон и усмехнулся: — А тут вон что получилось. Целая история…

Он, сморщив высокий с залысинами лоб, опять развел руками. Клаве снова стало легко и просто с ним, словно она знала его давно и заранее могла сказать, как он поступит в том или ином случае.

— Да, неприятная история, и вам за нее придется отвечать, — с шутливой строгостью сказала она.

— Ладно, отвечу, а ребята все-таки хорошие, — в тон ей ответил Антон. Он понял, что она не сердится на него и тоже повеселел. Он как-то уж привык к ее серьезному, грустно задумчивому взгляду, а теперь Клава опять была другой: глаза ее лукаво посмеивались, да и вся она в этом домашнем штапельном халатике, с распущенными светлыми волосами казалась Антону совсем новой, незнакомо далекой и близкой одновременно.

— Завтра воскресенье и завтра собрание. Значит, вы не пойдете завтра в город? — спросила Клава.

— Нет, — покачал головой Бескуров. — Собственно, мне там нечего делать. Я отправлюсь туда только по вызову. А вы обязательно идите, навестите семью. Вы так и не были дома ни разу?

— Была, — опустив глаза, ответила Клава. — Как вы советовали, помните: вечером туда, утром обратно.

— Ну, это зря, — искренне упрекнул он. — На этот раз побудьте не меньше двух дней, понятно? Пока председатель здесь я, так что извольте слушаться.

— Спасибо, но… я бы хотела знать, чем кончится завтра собрание, — тихо проговорила Клава.

— Я потом вам расскажу. Вот так приду и все расскажу, если вы позволите, — ласково и настойчиво сказал Бескуров. — Зачем вам терять время?

— Ну, хорошо, — после короткого раздумья согласилась Клава. — Только пожалуйста, Антон Иванович, будьте благоразумны. Не горячитесь и не спорьте зря, вообще не лезьте на рожон. Ведь наши коммунисты знают правду, значит, все уладится. Нужна только выдержка, понимаете?

— Да, да, я понимаю, — восторженно глядя на нее и не думая о том, что он говорит и что надо сказать, пробормотал Антон. — Я вам все расскажу, как только вы вернетесь. Непременно…

Она никогда не видела его таким, и ей, как в первую минуту встречи, опять стало страшно. Она испуганно сказала:

— Ой, лампа совсем догорает! Наверно, совсем уж поздно. Куда это девались мои хозяйки? Вам надо домой, Антон Иванович…

— Верно! — спохватился он, но в его голосе явно слышалось огорчение. — Извините, Клавдия Васильевна. Спокойной ночи.

Он протянул ей руку.

— Подождите, я вас выведу, а то темно…

Взяв его за руку, Клава пошла вперед. Антон ощутил пальцами, как часто-часто трепещет у нее на запястье теплая тоненькая жилка, и ему показалось, что он отчетливо слышит перестук Клавиного сердца. Антон легонько сжал пальцы, словно желая успокоить Клаву, и торопливо сбежал с крыльца…

Клава вернулась в комнату и, не раздеваясь, лицом в подушку бросилась на постель. «Да, да, — лихорадочно думала она, ужасаясь и не смея радоваться тому, что произошло, — да, он хороший, я ему верю, верю… И он, наверно, мне верит. Но как я могла допустить до этого? Почему я сразу не сказала ему о ребенке? И если я скажу теперь, что он может подумать?..»

Ее жгла стыдом мысль, что Бескуров может подумать, будто она умолчала о ребенке нарочно. Она проклинала сейчас собственную робость, свое прошлое, все, что помешало ей быть такой же откровенной, какой. Но с другой стороны, с какой стати она принялась бы рассказывать все о себе? Быть может, это Бескурову совершенно не интересно. А она-то, дурочка, позволила себе надеяться. Столько лет сдерживаться, жить затворницей, всего и всех бояться — и вдруг так глупо, только потому, что хороший человек пришел и поделился с ней своими огорчениями, поддаться несбыточным мечтам! Пусть Клава ни в чем не виновата — все равно она не имела права так непростительно забыться. К чему это привело бы? К новому, еще более горькому разочарованию? Нет, нет, это было бы, ужасно!

«Да, я сама во всем виновата, — в отчаянии думала Клава. — Если бы я сразу сказала ему про Женю, ничего этого не было бы. Он поговорил и ушел бы, только и всего. Он, конечно, думает, что я одна… Что ж, завтра я ему все объясню. Я должна это сделать. И тогда на душе опять будет спокойно. Спокойно… и пусто. Я уже к этому привыкла».

Однако Клава сама не верила тому, в чем пыталась убедить себя. Как она хотела быть счастливой!