У нас на Севере

XIV

Клава долго не могла уснуть в эту ночь. Если б она знала, сколько бессонных ночей предстоит ей впереди, она, наверно, чувствовала бы себя спокойнее. Но она не знала, и потому самые разноречивые мысли теснились у нее в голове, сон бежал прочь. К тому же она боялась проспать утреннюю дойку и часто смотрела на часы. Чужая постель казалась неудобной, пугала и комната, наполненная непривычными тенями. Клава старалась не шевелиться, и все-таки рассохшаяся деревянная кровать поминутно скрипела. Не выдержав, Клава встала, тихонько открыла окно. Ночной холодок немного освежил и успокоил ее. «Все ли хорошо дома? » — подумала Клава, однако на этот раз мысли о доме не долго занимали ее. Дом представлялся ей таким далеким и недоступным, что не верилось, что она всего лишь вчера была там, держала на руках Женю, укладывала его спать. Затем Клава стала припоминать свои сегодняшние встречи и разговоры с людьми и спросила себя: так ли, как надо, она вела себя с ними?

Пожалуй, вела она себя в общем правильно, но ничего практически полезного так и не сделала. И все-таки день не пропал даром, она это хорошо понимала. Знакомство о Бескуровым, Леной, Костей, Овчинниковым, с той молчаливой дояркой, которая, говорят, до войны была участницей Всесоюзной сельскохозяйственной выставки — разве этого мало? А завтра ей предстоит еще более интересный и, может быть, самый трудный день. Надо душевно приготовиться к нему, еще раз все продумать, наметить план действий…

Перед рассветом Клава задремала. Самое удивительное было то, что приснился ей Бескуров. Будто он вызвал ее к себе и принялся ругать за непорядки в животноводстве. Клава чувствовала, как горят ее щеки, и растерянно говорила ему: «Пожалуйста, отпустите меня домой, я больше не могу…»

Очнулась она с мокрыми глазами.

На дворе было уже светло, с кухни доносилось звяканье ведер, грузные шаги. Неужели проспала? Часы показывали пять. Клава вскочила с постели, быстро оделась. Хотела незаметно миновать кухню, но Серафима Полиектовна, с которой Клаве вчера вечером довелось наедине пить чай, удивленно-ласково спросила:

— Это ты куда же, голубушка, в такую рань?

— Хочу к утренней дойке поспеть. Я же говорила вам вчера. Еще просила разбудить пораньше.

— Как же, помню, помню. Ишь, подхватилась! Ежели ты так вот с пяти часов начнешь по деревне мотаться, не надолго тебя хватит. А ты, девонька, умойся, молочка выпей, причешись, а потом уж и иди. Да не бегом, а степенно, чай, ты не простая скотница.

— Это не важно, Серафима Полиектовна, мне бы, главное, успеть.

— Успеешь, успеешь, — махнула пухлой рукой хозяйка. — Небось, наши доярки еще своих коров не подоили, когда-то еще очередь до колхозных дойдет. Рукомойник у нас на «мосту», там и полотенце висит. Глянь-ко в зеркало, глаза какие красные да запухлые…

Клава сообразила, что и в самом деле неудобно появляться на ферме с заспанными глазами и прошла в сени, которые хозяйка назвала «мостом». Из сеней две отдельные лестницы вели — одна вверх на сеновал, другая вниз — в хлев. На «мосту» находилась и кладовая, замкнутая огромным магазинным замком. Вдоль бревенчатых стен тянулись запыленные полки, заставленные разнообразной утварью — от старого хомута до молочной цедилки. Серафима Полиектовна уже подоила корову и сейчас готовила ей пойло. Перегнув дородный стан, она рукой размешала в ведре отруби, нарезала картошки, положила соли, затем мелко перекрестила ведро и стала опускаться в хлев. Оттуда неслось низкое нутряное мычанье. В ответ где-то в углу хлева нетерпеливо хрюкал поросенок. Клава слышала, как ворковала хозяйка над скотиной — так же ласково, как за минуту перед тем говорила со своей квартиранткой.

Вчера Клава узнала, что Серафима Полиектовна ходила в город вовсе не в гости, хотя родственники у нее там были. Вернулась с покупками, и они-то явились главным предметом разговора за чаем. Лена пришла поздно, от ужина отказалась, ушла спать на сеновал. Клаве показалось, что Лена не в духе и что вообще у нее с матерью не все обстоит гладко, хотя Серафима Полиектовна проводила дочь любовно-горделивым взглядом, сказав: «С норовом девка, а люблю. Невеста растет — дай бог всякому…»

Клава помнила стычку Лены с бригадиром, реплику Прокопыча: «С вашей мамашей управишься, как же!», а также многозначительную усмешку Кости, когда он узнал, что Клава будет жить у Хватовых. Ее отношение к хозяйке странно двоилось, и это очень стесняло Клаву. С одной стороны — Хватова проявляла явное участие и заботу о новой квартирантке, была проста, радушна, необидно снисходительна, а с другой — все эти разговоры на лугу, какая-то скрытая неприязнь и недоговоренность, когда о ней заходила речь. И все-таки Серафима Полиектовна понравилась Клаве. Они так хорошо поговорили вчера, Клава даже и не заметила, как рассказала многое из своей жизни — так легко и просто было рассказывать…

Как ни спешила Клава, ей пришлось-таки и молока выпить, и домашнего пирога отведать, и причесаться тщательнее, чем обычно, потому что Серафима Полиектовна с ласковой требовательностью предупредила: «Там хоть потоп, а ты себя должна блюсти, пример показывать…» Лишь около шести Клава явилась на ферму и тут убедилась, что Серафима Полиектовна была права: дойка только начиналась. Уходили лучшие утренние часы пастьбы, а на ферме почти безлюдно, и только многоголосое мычание разносилось в свежем, напоенном лесным ароматом воздухе.

Впрочем, первое впечатление оказалось обманчивым: люди на ферме были. Среди коров, стоявших у пустых кормушек, мелькали фигуры доярок. От деревни подходили еще две женщины. Неподалеку от входа в скотный двор, на хлипкой, полуобвалившейся изгороди сидел, помахивая длинным кнутом, пастух Захар Любкичев. С ним Клава была уже знакома.

— Видали? Сто разов говорено им, чтоб пораньше управлялись, так разве их прошибешь? С час уже жду, а у них ни у шубы рукав… Подействуйте хоть вы на них, мне уж осточертело ругаться.

Захар был зол, но так как все это повторялось каждое утро, злость была привычным его состоянием. Он просто отводил душу в присутствии нового начальства. Захар работал пастухом давно, лет пять, и считал это своей единственной обязанностью. Зимой отлеживался на печке, на ферму не заглядывал до весны. Но им дорожили, потому что других охотников пасти стадо не находилось. Сухой, длинноногий, в неизменных резиновых сапогах, ватнике и в выгоревшем кожаном картузе, Захар вполне соответствовал своей должности. И даже тогда, когда он сидел без дела, взгляд его оставался постоянно хищно настороженным, а кнут в заскорузлой руке — угрожающе поднятым. Казалось, вот-вот с его тонких, нервных губ сорвется знакомый любому деревенскому мальчишке крик: «Куда, куда, дура рогатая?! Я те дам!..»

— Скоро выгонять? — спросила Клава, опасливо косясь на извивающуюся по земле плеть. — Ведь можно не всех сразу, дорогу коровы знают.

— Нет уж, спасибо, — отрезал Захар. — Разбредутся какая куда, а я их собирай? Вы лучше их, — он ожесточенно ткнул кнутовищем в сторону подходивших двух доярок, — их подгоняйте, а за мной дело не станет.

…Когда Захар, звучно хлопая плетью, погнал, наконец, стадо, Клава собрала доярок в молокоприемной. Это было единственное подходящее и чистое помещение, с выбеленными бревенчатыми стенами, с сухим полом и двумя скамьями, на одной из которых стояли бидоны и другая посуда. Кособоко, на одном лишь гвозде, висела доска показателей, значились на ней и фамилии, но мел уже давно окрошился, и прочесть что либо было невозможно.

Доярки, рассаживаясь, с откровенным любопытством посматривали на Клаву, перешептывались, расправляли подоткнутые за пояс верхние юбки. Лишь одна Татьяна Андреевна Белоглазова, нарядная и невозмутимая, держалась с достоинством. Она спросила у Клавы — надо ли вести протокол, придвинула ей табуретку, сама села поодаль, к окну. Оказавшись в центре внимания, Клава вдруг пожалела, что собрала доярок в помещении, а не на дворе. Все это смахивало на официальное собрание, а ей хотелось просто поговорить с доярками по душам. Она боялась, что не услышит здесь того, что хотела бы услышать, но делать было нечего. Клава решила выяснить положение и заговорила спокойно, негромко:

— С сегодняшнего дня, товарищи, мы будем работать вместе. Вы, конечно, и сами видите, что животноводство у нас запущено. Вот вы, — Клава посмотрела на ту молчаливую пожилую женщину в синем платке, со строгим, нахмуренным лицом, с которой познакомилась вчера на пастбище, — вот вы, Анна Михайловна, сколько надаиваете в сутки от своей коровы?

— От которой? У меня их двенадцать, — сказала доярка, еще больше нахмурившись. Неровный, пятнами, румянец проступил на сухом, иссеченном морщинками лице.

— Нет, я имею в виду вашу личную корову, ту, которая у вас дома, — мягко пояснила Клава.

Доярки недоуменно переглянулись, а Анна Михайловна неохотно проговорила:

— Бывает, по десять литров надаиваю, а меньше семи не было.

— А от колхозных коров сколько?

— Сами видели, чего же спрашивать? — Анна Михайловна опустила голову.

Клава видела, но ей хотелось, чтобы об этом рассказали сами доярки. Она не успела спросить остальных — вмешалась Татьяна Андреевна.

— Понятно, к чему вы клоните. Только чего ж тут допытываться? Мы и сами знаем, что удои низкие, хуже некуда. А почему? Думаете, в нас причина? Вот Анна Михайловна когда-то первой дояркой в районе была, а теперь уж и не вспоминают об этом. Неудобно вспоминать, стыдно… И спрашивать у нее нечего. Вы лучше у правления спросите, почему наши коровы доить плохо стали.

— Ну как, по-вашему — почему? — спросила Клава.

И тотчас со всех сторон посыпалось:

— Внимания к нам нету, вот почему!

— Полотенец и тех нет, подойники дырявые. По-хозяйски это?

— Тут ежели разобраться — бежать с фермы надо. Маемся с утра до ночи, а уважения нам ни в чем.

— У людей и запарники эти самые, и вода по трубам подается, а у нас что?

Клава знала: доярки преувеличивают свои беды, это уж вошло в привычку, особенно у тех, кто сам плохо работал, но она была довольна, что они разговорились. Молчала одна Анна Михайловна. С безучастным выражением на строгом лице она мяла в крупных потрескавшихся темных пальцах концы синего платка, иногда оглядываясь на кого-либо из говоривших, и снова опускала глаза. Ее молчание смущало Клаву. Она робко спросила:

— Анна Михайловна, а у вас разве нет никаких претензий?

Говор враз смолк. Даже Татьяна Андреевна, прервав себя на полуслове, села на место, отвернулась к окну. Все смотрели на эту пожилую, с печальными глазами, женщину, и Клава поняла, что здесь не часто слышат ее голос. Анна Михайловна поднялась с явной неохотой, но уже одно то, что она не стала говорить сидя, как все, взволновало и почему-то обрадовало Клаву.

— Как же, есть, не без этого, — тихо начала Анна Михайловна и натуго завязала концы платка под подбородком; подумала немного и продолжала громче: — Обида у меня особая, да не об ней речь. Тут говорили: того нет, этого не хватает, я с этим согласна. Уж который год вот так-то шумим, на правление пальцем показываем, а в правлении-то кто сидит? Такие же мужики и бабы, как мы с вами. Так и шло до последнего времени: мы их, а они нас укоряют. А толк какой? Выходило, что в чужом глазу соринку видим, а в своем бревна не замечаем, — Голос ее окреп, серые глаза стали строже. — Верно, правление виновато, но давайте и себя спросим: так ли мы работаем, как надо? Ну, хоть ты, Евдокия, скажи…

— Чего я буду говорить? — вспыхнула одна из молодых доярок, низенькая толстушка с румяным круглым лицом и широко расставленными сердитыми глазами. — Тебе хочется, так высказывайся.

— Не охотница я высказываться, да уж коли встала — скажу. Про то скажу, что мы и без правления могли бы сделать, а не делаем. Навозом наши коровы обросли — это не наших рук дело? Пригонят их вечером, наелись ли они, нет ли — нам и горя мало. Травки им редко кто подбросит, некогда — о своей худобе забота. А доим как? Кто не поленится, тот на пастбище днем сходит, да и то не каждый раз. В других колхозах скот и ночует в лагере — долго ли навесы сделать? — а мы его гоньбой замучили. Бывает, выгоним часов в восемь, а в шесть уж обратно во двор. Откуда же удоев ждать? Я вот стала клевер да гороховину косить, своих коров подкармливать, а мне говорят: га, ей больше всех надо, опять на выставку захотела… Какая уж там выставка, не до этого. А раз новый председатель сказал: косите горох, не жалейте, пока он нежный да сочный — значит, всем это надо делать. Да и трава для подкормки найдется. Почему же мы этого не делаем? Сами видите — горох-то мне сразу по два литра прибавил. Ну, механизация, это, понятно, враз не сделаешь, но Антон Иванович давеча мне сказал: будет и механизация, шефы помогут. А мы, к слову сказать, как иногда рассуждаем? Подайте нам все, а там поглядим. Для иных, чего уж греха таить, только та и корова, которая в своем хлеву. Ей и пойло, и травка на ночь, и уход, а которая на общем дворе — ей, бедной, ничего разве не надо? Вот когда мы сами начнем за общее дело болеть, тогда и с правления можно все потребовать… Да и то, — добавила Анна Михайловна с посветлевшими глазами, — будто уж и заботы о нас нет? Когда аванс получали, ты, Дуська, первая обрадовалась: вот, дескать, спасибо Антону Ивановичу, вспомнил про нас. Другие только обещаниями нас кормили, а он взял да и выдал. Помните, как он сказал? Сейчас вы все по 5 копеек за выдоенный литр получаете, а план будете выполнять — вдвое больше получите, а если сверх плана — то и в пять раз. Вот я и думаю: раз председатель сказал — так и будет… Это, по-вашему, не забота?

— А мы и не отказываемся, — сказала Дуся. — Только где он денег-то столько возьмет? Может, их год ждать придется.

— Будем побольше молока надаивать — и деньги появятся, — ответила Анна Михайловна.

— Вот ты сказала: с себя, дескать, надо начинать, — сухо заговорила Татьяна Андреевна. — Выходит, по-твоему, с правления и требовать нечего?

— Как это нечего? — возразила Анна Михайловна. — Да как мы требовали-то, Татьяна Андреевна? Так, пошумим промеж себя, а чтоб добиться чего — этого не было. Ну, правда, когда и говорили, то слушали нас худо, все по-старому оставалось. Теперь, при новом-то председателе, знать, по-другому будет. Вот и животехника нам прислали — тоже подмога (Клава и Татьяна Андреевна не могли скрыть улыбки: очень забавным показалось им это неожиданное и в то же время многозначительное слово «животехник»). Только я опять повторяю: самим надо лучше работать. А то вот вчера Дуська прогуляла где-то, утром совсем не пришла, какую корову успели подоить, какую, может, и нет — ладно, сойдет… А раз ты здесь бригадир, значит, должна за порядком смотреть, спрос с нее учинить.

— Я ей сделала замечание, а что же еще? Может, коров надо было за нее доить? — изогнув черную бровь, с вызовом сказала Татьяна Андреевна.

— Замечаний-то у нее, поди, уж сто набралось…

— Так что же, выгнать ее?

— Я и сама уйду, — крикнула Дуся. — Давно прошусь, чего же не отпускаете?

— Никуда ты не пойдешь, не кричи. А исправляться надо, до каких пор в бирюльки будешь играть? — строго сказала Анна Михайловна и села. Дуся яростно взглянула на нее, однако промолчала.

— Вы будете говорить? — официальным тоном обратилась к Клаве Татьяна Андреевна.

Клава кивнула, перебирая в уме, что же сказать. Конечно, настроение у доярок сейчас иное, чем в начале, но ясно, что Анна Михайловна не смогла убедить их до конца. Слишком уж неожиданно и непривычно то, что от них требуют. Да и сама Анна Михайловна опять потупила глаза, словно стыдясь собственной смелости. Но, так или иначе, Клава не сомневалась, что старая доярка поддержит ее, а это многое значило. И Клава сказала:

— С сегодняшнего дня, девушки, мы часто будем вот так собираться и сообща решать, что надо сделать, чтобы удои не падали, а росли. Во-первых, заведем строгий учет — кто сколько надоил и от какой коровы. Зеленую подкормку введем обязательно — без нее все наши старания пользы не принесут. Вы и сами понимаете это… Утреннюю дойку будем заканчивать в половине шестого, не позже…

Ее перебило сразу несколько голосов:

— А дом на кого бросить?

— Другие в девять часов на работу выходят, а мы, значит, на особицу?

— Печку истопить, скотину прибрать — все сама, помощники-то у меня еще под стол бегают. Что же мне, разорваться?

— Вам дородно одной-то: туфельки обула и готова…

Все это тоже было знакомо Клаве: недаром она выросла в деревне. Столь явное противодействие придало ей решимости. Переждав гомон, она тем же ровным голосом повторила:

— Утреннюю дойку будем заканчивать к половине шестого, иначе никак нельзя. В общем, девушки, дел много. Не сделаем мы — кто же за нас сделает? Начнем сперва с распорядка дня, а там и за остальное. Ваши претензии я правлению передам, станем добиваться, чтобы они были выполнены. Все в наших руках. Неужели не осилим?

Клава с надеждой оглядела доярок. Ответом ей было тягостное молчание. Затем произошло то, чего Клава никак не ожидала: доярки, сидевшие ближе к дверям, поднялись, поспешно стали расходиться. Вышла из молокоприемной и Анна Михайловна…