У нас на Севере

XXX

Осень, пугнувшая людей в начале сентября дождями и ненастьем, к концу месяца утихомирилась, снова хорошо припекало солнце, пообсохли дороги, только вечера наступали рано, да голые, словно осиротевшие деревья, не шумевшие теперь даже под сильным ветром, напоминали о том, что хмурая осень вернется и установится надолго.

Но пока об этом не хотелось да и некогда было думать. Для Лены эти осенние погожие дни стали словно второй весной в этом году, и она наслаждалась ими со свойственной ей безудержной горячностью. Но даже если бы день и ночь хлестали пронизывающие дожди, дул ветер и дороги расползались бы в грязи, все равно настроение у Лены было бы праздничным, потому что она любила и была любима. Прошло всего два дня с того незабываемого часа, когда Володя впервые после ссоры заговорил с ней и признался, что любит ее, и вот Лена нетерпеливо расхаживает по заветной тропке вдоль обрыва, смотрит то в сторону деревни, то на проселок, пересекающий Согринский луг, и сердце у нее до краев полно счастьем — за себя и за Клаву, которая приезжает сегодня из города вместе с сыном и матерью. Лена для того и пришла на обрыв, чтобы первой увидеть машину и встретить подругу. Конечно, она пришла еще и потому, что сюда же придет и Володя, убежавший переодеться после смены. Лена ничего не сказала про Володю матери и поэтому им пока неудобно встречаться дома. Но она скоро скажет и уж тогда, как бы ни посмотрела мать на Володю, Лена приведет его в дом. О, теперь ей не страшны никакие препятствия!

Володя, как всегда, появляется неожиданно, обнимает ее сзади, и она молча, чуть прикрыв глаза, запрокидывает голову и подставляет ему губы.

— Ну, как, не видно еще? — кивает он в низину.

— Пока нет. Но уже третий час, а машина ушла за ними с утра. Скоро появятся. Давай сядем.

Они выбирают укромное место на спуске, прикрытое сверху голыми редкими кустиками. Солнце уже ушло за Двину, оно почти не греет, но им тепло, Лена даже распахнула теплый жакет и обняла Володю, чтобы он мог ощутить, как радостно и покойно бьется ее сердце.

— А признайся, Володя, ты из-за меня хотел в другой колхоз уйти? — между поцелуями спрашивает Лена, потому что ей хочется еще и еще раз слышать из его уст хотя бы косвенные признания в любви.

— Понятно, из-за тебя, — бормочет Володя, которому все еще стыдно за старое. — А тут еще нового трактора не давали. Такая была обида, что все бы бросил.

— Ну и чудак, — ласково смеется она. — Ведь сам же во всем виноват, на кого же было обижаться?

— Теперь-то я вижу, что сам, а тогда не до этого было. Если хочешь знать, это ты меня к Любке толкнула, а иначе я бы и говорить с ней не стал.

— А если б она позвала тебя, ты уехал бы, да? — ревниво спросила Лена.

— Она не звала, да я и сам понял, что уехать отсюда не смог бы… Знаешь, Ленуська, вчера я читал в газете статью, и там говорится, что некоторые колхозы на юге сами приобретают тракторы и ими распоряжаются. Вот это было бы здорово. А то хозяев над нами, трактористами, много, а толку иногда мало. Бригадир нам одно приказывает, председатель — другое, а мы смекаем: где бы побольше мягких гектаров нахватать. Не по-хозяйски получается. А машины станут колхозными — и мы с тобой колхозниками будем, куда ж тогда уезжать? Хочешь, не хочешь, а придется мне у вас застрять, — с деланным недовольством, сказал Володя, заранее угадывая, что ответит Лена.

— Никто тебя неволить не будет, хоть сейчас сматывайся. Ежели у колхоза появятся свои машины, ему плохих трактористов невыгодно держать, — съязвила она.

— Верно, плохих невыгодно, а меня Бескуров с лапочками возьмет, — добродушно сказал он. — Я и тебя водить трактор научу, хочешь?

— Правда, научишь? — просияла Лена. — Ой, как хорошо было бы. На работу вместе, с работы вместе. Ну, как муж и жена, понимаешь?

— Ну, а если ты неспособная и целый год не научишься, так и будем год ждать? Мне это не подходит, — категорически заявил Володя, притворно хмурясь.

— Чудачок ты мой, — обвив обеими руками его шею, зашептала она, — я скоро все, все маме скажу. Может, даже сегодня.

— Боюсь я что-то твоей мамаши, неизвестно, как она на это дело посмотрит.

— Очень даже хорошо посмотрит. Она только с виду строгая, а так она добрая, уж я-то знаю. Да ты ведь не с мамой будешь жить, а со мной, понял? Я за тобой хоть куда кинусь.

Они опять горячо поцеловались. Потом Лена озабоченно сказала:

— Приедет Клавдия Васильевна — надо ей помочь, ну, там вещи выгрузить и вообще устроиться. Может, Антон Иванович сперва постесняется прийти, а ей одной не справиться.

— Какой может быть разговор! Конечно, поможем. А что, — понизив голос, спросил Володя, — он в самом деле разошелся с женой?

— Она сама от него ушла. Клава рассказывала, что Антон Иванович был недавно у жены, ну, и она, значит, сама ему призналась, что сошлась с другим. Видишь ли, ей в деревню ни за что не хочется, как будто здесь и не люди живут. А по мне — где бы ни жить, лишь бы с любимым, верно?

— Так я же вчера это говорил, помнишь?

Они снова поцеловались, позабыв в эту минуту обо всем, даже о Клаве, которую они ждали…

Машина пришла уже в сумерки. Бескуров тотчас узнал об этом, так как весь день пребывал в напряженном ожидании, почти не занимался делами и несколько раз выходил из конторы поглядеть на дорогу. То он думал, что Клава раздумала ехать, то опасался, не случилось ли чего с машиной, ибо все сроки ее возвращения уже прошли. Но когда Лена, будто бы мимоходом заглянув в контору, сообщила, что Клава приехала, Антон ничем не выдал своего волнения. Он сказал, что очень рад и попозже зайдет узнать, как Клавдия Васильевна устроилась. Не мог же он сломя голову бежать вслед за возбужденно радостной Леной (он-то знал, чем вызвана эта радость) и обнимать Клаву на глазах посторонних людей. Слишком необычным и прямо-таки непонятным показалось бы это людям, хотя сам он считал вполне естественным и даже необходимым встретить Клаву как ее муж. Да, он имел на это право, поскольку Зоя отказалась от него. А с другой стороны, он мог теперь и не спешить, чтобы не вызвать лишних кривотолков — все равно Клава любит его, и он женится на ней, как бы потом ни судили его поступок так называемые «добропорядочные», а на самом деле черствые, с ханжеским душком, люди.

Бескуров заставил себя просидеть не менее часа в конторе, прежде чем отправиться к дому Егора Пестова, в котором поселилась Клава. Было уже темно, но Бескурову казалось, что каждый встречный знает, куда и зачем он идет, и видит, как он взволнован. Поэтому Бескуров намеренно замедлял шаг и пытался спокойно представить, какой выйдет его встреча с сыном и матерью Клавы. Но представить никак не удавалось, и он опять начинал думать о Клаве, любовь к которой должна помочь ему преодолеть все трудности — не только теперь, но и в будущем. Это было единственное, в чем он не сомневался…

Машина еще не ушла, и на крыльце Бескуров встретился с одноглазым шофером. Тот сразу узнал председателя и, прикрыв ладонью рот, живо прошмыгнул мимо. После того, как Звонков отошел от дел, лихой водитель чуждался людей, выпивал в одиночестве и только Косте Проскурякову в минуту пьяной откровенности заявил, что ему надоело «бродяжить» и с этих пор он станет порядочным человеком. Заменить его пока было некем, и Бескуров надеялся, что, может быть, и не придется заменять. Костя тоже был такого же мнения. Сейчас, заподозрив, что шофер навеселе, Бескуров даже и не подумал сделать ему замечание: ведь он привез Клаву. Возможно даже, что она сама угостила его по случаю новоселья.

Просторный пятистенок Егора Пестова был ярко освещен большими висячими лампами. В той половине, которую хозяин уступил квартирантам, суетились люди. Бескуров подумал, что, несмотря на поздний час, в избу набились любопытствующие, но, войдя, увидел лишь Лену и Володю Шишкина, устанавливающих гардероб. Клава помогала им, а Манефа Григорьевна (ее имя Бескуров узнал заранее) невысокая, с выбившимися из-под теплого платка седоватыми прядями, топталась возле, давая указания. Но Бескуров едва взглянул на них — его взгляд приковал мальчуган в плисовой курточке, достававший из открытого сундука лошадку. Лошадка застряла в других вещах, и Женя никак не мог ее вытащить, хотя брался обеими руками то за голову, то за льняной хвост. На Бескурова он даже не оглянулся. Первой заметила его Клава и тотчас вспыхнула, не зная, что сказать. Она каждую минуту ждала его и все-таки растерялась. Бескуров, скрывая волнение, нарочито громко произнес:

— Здравствуйте, Манефа Григорьевна. С прибытием вас.

Старушка живо обернулась, на мгновение сузила глаза, вглядываясь, потом распустила морщинки на лице и почтительно ответила:

— Здравствуйте, товарищ председатель. Уж простите, что не управились, вот сюда присаживайтесь, а то разбросано все, не знаем, за что и ухватиться.

— Не беспокойтесь, я ведь на минутку. Хорошо доехали?

— Да хорошо, ничего будто не потеряли и не поломали. Шофер-то хоть и одноглазый, да уж больно вострый, каждую кочку углядит. Внучек вон так и заснул на руках, а уж как ему на автомобиле покататься хотелось. Женя, поздоровайся с дядей, что же ты в сундук прячешься?

— Бабушка, это лошадка не вылезает, а я не прячусь, — сказал мальчик и осторожно посмотрел на Бескурова.

— Дай-ка я помогу, — сказал Бескуров и наклонился над сундуком. Выручив деревянного коня, он поставил его на пол. — Ну, вот, теперь можно и ехать.

— Он не ехает, ему спать хочется, — наставительно проговорил Женя. — Бабушка, а где он будет спать?

— А вот поставим тебе кроватку, тогда и лошадке место найдется. Ты покатайся пока.

— Ладно, ставьте скорей.

Бескуров смотрел во все глаза на мальчика, искал в его лице Клавины черты и не находил их. Он видел круглое румяное личико, вздернутый маленький носик, большие синие глаза — и все это, взятое в отдельности, нисколько не напоминало мать. Это был просто Женя, собственной персоной, со своим неповторимым обликом, с непонятным Бескурову внутренним миром, в котором Бескурову, так или иначе, предстояло занять какое-то место. И странное дело, Бескуров уже не думал о том, сможет ли он полюбить этого мальчика, его интересовало сейчас другое — как отнесется ребенок к нему, примет ли его в свой внутренний мир, станут ли они друзьями.

Отталкиваясь ногами, Женя попробовал проехать на коне, но колесики крутились с таким пронзительным визгом, что бабушка тут же ссадила внука и попросила его помочь разобрать какой-то узел. В избе был полный беспорядок, хотя вещей Клава привезла не так уж много. Лена ревностно помогала в расстановке кроватей, комода, стола, бегала по избе с тряпкой и веником, давала указания Володе. Бескуров тоже принял участие в работе, хотя Манефа Григорьевна и просила его не беспокоиться. Клава так устала, что, случайно присев на что-нибудь, едва находила силы, чтобы вновь подняться. Но она была счастлива, и глаза ее, поминутно останавливавшиеся на Бескурове, сияли. Это замечали все, в том числе и мать, и для нее, матери, прежние рассказы дочери о председателе сразу обрели особый смысл. «Дай-то бог, если он хороший человек», — с тревогой думала Манефа Григорьевна и, не переставая занимать внука и возиться с вещами, рассказывала Бескурову, ему одному, что она рада очутиться снова в деревне, так как стосковалась и по ржаному полю, и по русской печке, и по всему деревенскому укладу жизни, к которому привыкла с детства.

— А жеребенки здесь есть, бабушка? — спросил Женя, прислушивавшийся к разговору, и опять осторожно посмотрел на Бескурова, видимо, догадавшись, что он здесь «главный».

— И жеребята, и телята маленькие есть, — ответил Антон, присаживаясь перед ребенком на корточки. — Вот ты приходи завтра с мамой на скотный двор, и она тебе их покажет. А захочешь, я покатаю тебя на взаправдашней лошадке, ладно?

— Мама, можно на лошадке покататься? — спросил Женя.

— Можно, можно, дядя Антон тебя не уронит, — сказала Клава. — У него лошадка смирная.

— А сейчас нельзя, дяденька?

— Нет, конечно, — улыбнулся Антон. — Лошадка же спит, да и тебе вот кроватка готова. А завтра обязательно.

— А скоро она выспится? — допытывался Женя.

— Ну, как только ты выспишься, так и она встанет.

— Тогда я тоже спать пойду, — заявил Женя. — Как будет светло, бабушка меня разбудит.

И он решительно стал расстегивать курточку. Бабушка подхватила его на руки, посадила на колени и, бормоча что-то такое, что было понятно лишь ей и ребенку, стала его раздевать.

К тому времени нежилая, с голыми бревенчатыми стенами, изба приняла уже вполне жилой вид, и Клава от души поблагодарила уставших Лену и Володю за помощь. Лена еще раз критически оглядела расставленные предметы и сказала Клаве:

— Нет, ты не беспокойся, очень уютно будет, вот увидишь. Я завтра приду, мы тут кое-что переставим, стены оклеим, занавески навесим. — И прижавшись губами к ее уху, прошептала: — Какой я тебе подарок к свадьбе преподнесу — ни за что не угадаешь!

— Не надо, Лена, — только и ответила Клава, окончательно смешавшись и испуганно взглянув на Бескурова.

— Ладно, пошли, Володя. Спокойной ночи.

Тотчас же стал прощаться и Антон. Манефа Григорьевна подала ему руку, и он о чувством пожал ее, испытывая искреннюю симпатию к неутомимой старушке.

Клава вышла вслед за Бескуровым на крыльцо. Он ждал ее. Молча обнял, поцеловал в люб, потом в губы, тихо спросил:

— Намучилась?.. Ну, ничего, отдохнешь, теперь ты дома. Очень уж я волновался, когда шел сюда, сейчас все хорошо, верно, родная?

— Да, Антон, я счастлива, — сказала она просто. — До того счастлива, что даже не верится. Но… — Она запнулась, подняла на него глаза я сейчас же опустила их. Плечи ее дрогнули, и Антон еще крепче прижал Клаву к себе.

— Я привыкну к нему, не бойся, — глухо сказа он. — Мы с ним станем друзьями, я уверен. Ведь я люблю тебя, а он твой сын. Главное, чтоб ты тоже всегда любила меня, и Женя это сразу почувствует и будет доверять мне. Он мне понравился, я именно таким и представлял его.

— О, Антон! Я всегда буду любить тебя. Что бы ни случилось, я буду с тобой, с тобой мне ничего не страшно. Только бы ты любил меня.

— Кого же мне еще любить? — ласково улыбнулся Бескуров. — Лишь теперь я понял, какой бывает настоящая любовь. Да, когда любишь, не страшны никакие трудности. И мы их преодолеем, можешь не сомневаться…