У нас на Севере

VII

В суете и хлопотах незаметно пробежала неделя, пошла вторая… Обычно Бескуров вставал с зарей и на квартиру возвращался с сумерками. Татьяна Андреевна тоже вставала рано, ее мать, болезненная, сгорбленная, но все еще подвижная старушка, поднималась еще раньше и успевала вскипятить самовар, разогреть вчерашний суп. Бескуров наскоро выпивал два-три стакана чаю, иногда кружку молока и спешил на улицу.

— А варенья чего же не попробовали? — говорила Татьяна Андреевна, относившаяся к постояльцу тепло и приязненно, однако любившая иногда подтрунивать над ним. — Не стесняйтесь, оно же не покупное, я сама варила.

Вечерами к Бескурову все время приходили люди, хотя он и предупреждал, чтобы со всеми вопросами к нему обращались в конторе. Но люди шли, и Бескуров, чувствуя, что это очень стесняет хозяйку, вынужден был допоздна засиживаться за разными деловыми разговорами. После ухода мужчин Татьяна Андреевна проветривала избу от махорочного дыма, подметала пол, занавешивала окна, недовольно говорила:

— Прутся, а того не понимают, что человеку отдохнуть надо. Известно, мужичье порядка не знает. В городе, небось, не так было, Антон Иваныч?

— Да, конечно, — рассеянно отвечал Бескуров.

Татьяна Андреевна присаживалась к столу, щурила свои темные с лукавинкой глаза, начинала жаловаться на деревенскую скуку и сочувствовать Бескурову: дескать, ему с непривычки здесь еще тоскливее.

— Старуха у меня не хочет в город ехать, а то бы я давно туда подалась, — снижая голос, как-то призналась она. — Ей уже за семьдесят, болеет часто… Ну, а без нее я вольная птица…

— Из колхоза мы тебя никуда не отпустим, — хмурясь и бесцельно передвигая на столе предметы, сказал Антон.

— Да я пока и не прошусь, — тонко улыбнулась Белоглазова. — Там видно будет, как и что. Вы-то разве, Антон Иваныч, насовсем в деревню захоронились?

— Да, насовсем, ежели не прогонят колхозники.

— Странный вы человек, — насмешливо сказала она. — Не хотите признаться, а я ведь понимаю: разрешили бы уехать — только бы и видели вас.

— Ну, это ерунда, никто меня не неволил, я сам согласился здесь работать, — сдерживая раздражение, ответил Бескуров.

Она видела, что этот разговор ему не нравится, однако продолжала с той же насмешливостью, едва прикрытой нотками сочувствия:

— Сгоряча это у вас вышло. Ну, и как же дальше думаете жить? Жена-то ведь сюда не поедет, да оно и понятно. Кому же охота в навозе копаться? Так и будете изнывать, кому же от этого польза? Вы поглядите на себя в зеркало, вон как вас за неделю вымотало, а дальше еще хуже будет. Все вы, партийные, какие-то высушенные, так и проходит мимо вас настоящая жизнь…

— Ну, вот это ты загнула! — невольно рассмеялся Бескуров и сразу почувствовал, как у него отлегло от сердца.

— Да уж известно, — убежденно сказала Татьяна Андреевна. — Нет, я все равно уеду отсюда. Морока тут одна, а не жизнь. Это которые семейные, они за свой огород зубами держатся, а мне одной мало надо.

— Замуж надо выходить, вот и интерес в жизни появится, — посоветовал Антон.

— Какие тут женихи? — горько усмехнулась Белоглазова. — Так, видимость одна. Есть один подходящий, да и тот женатый.

Бескуров хотел спросить, кто же он, однако воздержался: незачем ему вмешиваться в эти дела. И без того Бескурова несколько смущало, что он продолжает жить у молодой вдовы, хотя в первый же день заявил, что поселяется здесь временно. Правда, он как-то спрашивал у Ивана Ивановича, нет ли где более подходящей квартиры, но тот с полной убежденностью заявил, то лучше и искать нечего. Не мог же Антон рассказывать Сухорукову о своих сомнениях. А между тем Бескуров стал все чаще примечать, что красивая и с виду неприступная Белоглазова, щеголявшая даже на скотном дворе в праздничных нарядах, проявляет к нему явную симпатию. Было ли это простое женское кокетство или желание задобрить его и получить какие-то поблажки — он не мог угадать. Днем Бескуров не думал о ней, но, оставаясь с ней наедине, разговаривая вечерами о пустяках, он против своей воли и подчас не отдавая в том отчета, любовался и ее лицом, и статной фигурой, и мягким, чуть насмешливым голосом, а особенно улыбкой, когда Татьяна Андреевна была в хорошем настроении и улыбалась поминутно. В такие моменты он забывал о своей тоске и, ложась спать, с еще большей нежностью вспоминал о Зое и сгорал от нетерпения ее увидеть.

Но не так-то просто было вырваться в город. По разным мелким делам туда ездили бухгалтер Давидонов, а чаще Звонков, и Бескуров не раз наказывал ему зайти к жене, предупредить, что он пока не может приехать, но скоро будет непременно. Просто взять и поехать без какого-либо повода Антону казалось неудобным, а повода все не было. «Хоть бы на какое-нибудь совещание вызвали», — мечтал он между делами, которых, что ни день, становилось не меньше, а больше. Антон еще не успел хорошо узнать и запомнить всех людей и, может быть, поэтому ему казалось, что без него вряд ли хоть одно дело будет исполнено так, как надо.

Как-то Бескуров весь день пробыл с Овчинниковым, наблюдал, как тот, позабыв даже умыться, бегает из избы в избу, чтобы дать колхозникам наряды, поторопить их с выходом на работу. Выяснилось, что учета у Матвея Сидоровича никакого нет: кто вчера трудился, кто прогулял или опоздал — все это бригадир держал в памяти. А когда приходило время заполнять трудовые книжки, выработка в них проставлялась на глазок. Приметил Бескуров и такой факт. Не только у Овчинникова, но и в других бригадах отдельные колхозники постоянно были заняты на высокооплачиваемых работах, а иные — на низкооплачиваемых. Передовиком же считался тот, кто имел больше трудодней, хотя в действительности он, случалось, прогуливал по два-три дня в неделю. Иной злостный прогульщик оказывался куда настойчивей бригадира: не захотел выполнять работу посложнее — ему давали полегче и повыгоднее. Бескурову рассказали, например, что Мария Пивоварова, женщина острая на язык и своенравная, будучи к тому же соседкой Матвея Сидоровича, до того осточертела ему своими жалобами и кляузами, что он попросту не знал, как от нее отделаться. И, наконец, нашел выход — назначил ее молоковозчиком на ферму. И теперь Пивоварова, здоровая, проворная баба, посвистывает на лошадку, получая по трудодню за каждую поездку до ближайшего сливкоотделительного пункта.

Бескуров приказал немедленно освободить ее от этих несложных обязанностей и дал взбучку Овчинникову за мягкотелость.

— Прохоров как делает, знаешь? Я был вчера у него, советую и тебе сходить, убедиться. Он, брат, за каждым колхозником не бегает, как ты, они к нему сами за нарядом приходят. И, заметь, не утром, а с вечера. А у тебя что получается? Дал ты сегодня Попову задание на мельницу поехать, а он пока собрался, те лету смазал, вожжи да хомут нашел — добрых два часа прошло. Заглянул в конюшню, а лошадь на выпасе, надо еще за ней идти. Разве это порядок? Завтра же, будь добр, заведи табель-наряд и вывеси его на видном месте. Пусть все видят, кто прогулял, кто честно поработал. А дня через три бригадное собрание созови, там мы выведем лодырей на чистую воду. Без строгого учета и дисциплины не будет, как ты этого не поймешь?

Разговор происходил на улице, недалеко от стоянки тракторов и других сельхозмашин. Возле них хлопотали механизаторы. Овчинников, жуя губами цигарку и искоса поглядывая на трактористов, терпеливо ждал, когда председатель кончит. Вдруг он яростно выплюнул окурок, хотел, видно, по привычке раскричаться, но, вспомнив, что Бескуров говорит с ним спокойно, убеждающе, с явным желанием помочь, глухо сказал:

— Я и сам вижу, что без учета худо. Сколько разов просил у Звонкова учетчика, так и не дали. А мне тоже не разорваться. Сам же наседаешь: то делай, это давай, а я один. И между прочим, лодырей не я лично развел, а правление их пораспустило. Я их пробовал прижимать, так меня же одернули: дескать, круто берешь, здесь тебе не завод, гудка и всего прочего нет. Того же Петьку Саватеева взять…

— А он мог бы быть учетчиком?

— Чего же не мог? Грамота у него есть, да не хочет.

— Ладно, учетчика мы тебе подберем, но ты и сам борись за дисциплину, пора с этой кустарщиной кончать.

— А то как же? Конечно, пора. — Матвей Сидорович серьезно и как-то тепло посмотрел на Бескурова. — Я-то все сделаю, что потребуется, в случае чего — ты поправишь. Признаюсь по совести, с тобой, может, и трудновато поначалу будет, без ругни не обойтись, зато надежда есть, что не подведешь. А Прохорову-угоднику ты веры не давай, фальшивый он мужик. Он там, у себя в бригаде, благо далеко она, все равно что второй председатель, казнит и милует по-своему. Боятся его, потому и разговоров об этом нет. Ну, ты сам уразумеешь, что и как, присмотрись только хорошенько…

Однако Бескуров считал эти подозрения неосновательными. Он был у Прохорова в Ельниках, небольшой, но многолюдной деревне, затерявшейся в лесу. Народ там и вправду показался Антону особенным — лесовики, охотники, расчетливые хозяева, крепко связанные родством и давней обособленностью от окружающей жизни. Когда-то, до объединения, в Ельниках был свой колхоз, а руководил им тот же Яков Игнатьевич Прохоров. Так и оказалось, что сейчас в третьей бригаде всего было понемногу: немного зерновых, немного пастбищ и лугов, своя маленькая молочная ферма, небольшой свинарник. Однако все выглядело добротно, всюду чувствовался порядок. Яков Игнатьевич, польщенный похвалой председателя, охотно показывал свое хозяйство, рассказывал, как у него ведется дело. Но под конец Бескуров заметил:

— Непонятно, Яков Игнатьевич, как это ты, хороший хозяин, обходишься одним допотопным овином? Где будешь сушить хлеб для государства? У тебя же колхозники новые дома строят, а ты сушилки настоящей не можешь соорудить.

— Верно, упущение с моей стороны, — склоняя желтовато-коричневую лысину, сказал Прохоров. — Исправим, не беспокойтесь.

— В случае чего — вези хлеб к Овчинникову, у него сушилка типовая, не чета твоему шалашу.

— Что ж, можно и привезть, ежели запарка выйдет, — неохотно согласился бригадир. — Там видно будет…

На обратном пути Антон много размышлял о Прохорове, сопоставлял некоторые факты и свои первые впечатления. Именно тогда, в дороге, ему странным показалось, что в добротном и чистом прохоровском свинарнике свиньи дают меньший приплод, чем на центральной ферме. Да и надои молока в третьей бригаде невелики, хотя скот выглядит куда упитаннее, чем у Овчинникова. Возможно, кое в чем Прохоров фальшивит, хорошее выставляет напоказ, а плохое искусно прячет, но, в конце концов, разве это свойственно одному Прохорову? Уж если говорить откровенно, у Овчинникова недостатков куда больше, однако же и того и другого не заменишь сразу и не сделаешь их идеальными. В Овчинникове Бескурову нравилось главное — горячая заинтересованность в общем деле, а остальное со временем приложится. Сколько ни задумывался Антон о путях подъема колхоза, он неизменно приходил к выводу: главное — преодолеть в людях равнодушие. Оно, это равнодушие, у многих родилось не сейчас и не на пустом месте. Трудности военных лет, убыль работников, плохое руководство, а подчас и прямое разгильдяйство отдельных председателей — вот отчего пошатнулось хозяйство артели. Теперь, конечно, другие времена. Партия и государство столько сделали для колхозников, такую предоставили им инициативу и права, что Бескуров был уверен: движение вперед обеспечено, оно неизбежно. Он мог бы назвать много колхозов, которые когда-то находились в худшем положении, а теперь слывут богатейшими. И каждый из них пришел к успеху своим путем…

Да, своим путем… Как-то на заседании правления Звонков, рассказывая о том, что ему удалось добыть в разных городских организациях, развивал блестящие перспективы: дескать, за год мы построим новый скотный двор, зерносклад, крытый ток, здание колхозной конторы… Где взять средства? Помилуйте, от продажи одного леса мы можем иметь десятки тысяч, а лесу нам не занимать, еще и потомкам останется, наконец, на строительство государство дает ссуду — пожалуйста, бери сколько хочешь; есть и другие источники… Он обещал быструю победу, но Бескуров знал: легких побед не бывает. Можно, конечно, продать часть леса, но это временный выход. Можно взять и ссуду, но чем потом расплачиваться, если животноводство и полеводство по-прежнему будут давать мизерные доходы? Нет, не с того конца начал Звонков. И трудностей впереди много, неужели он не видит их? Или не хочет видеть? Трудностью были для Бескурова и благообразный Прохоров, и честный работяга Овчинников, и злостный лодырь и «шабашник» Петька Саватеев, и сам Звонков… Трудностью была и его, Бескурова, тоска по жене, по теплому, душевному участию, которое прибавило бы ему сил…