У нас на Севере

XV

До сих пор Клава думала, что все самое тяжелое и мрачное, что могло случиться в ее жизни, уже случилось, пережито и не повторится никогда. Она считала себя теперь достаточно опытной, у нее была ясная цель, вернее, две цели, слившиеся в одну, — работая, воспитать сына, вырастить из него честного, хорошего человека. Клава определила эту цель давно, почти сразу после разрыва с Борисом, и с тех пор неуклонно стремилась к ней. Многого она уже сумела достичь: наконец-то окончен техникум, получена самостоятельная работа, а дальше, казалось ей, все пойдет легче и проще. Самым трудным было получить специальность, и вот она имеет ее. Торопясь в колхоз, Клава говорила себе: я выросла и долго жила в деревне, знаю тамошних людей я их заботы, ничего необычного или страшного не увижу, особенно теперь, когда у меня есть знания и некоторый жизненный опыт.

И все-таки действительность если и не опрокинула, то сильно поколебала ее веру в свои силы и способности. Это был экзамен посерьезнее, чем в техникуме. Если там всегда под руками были учебники, то здесь никто не скажет ей, почему, например, ушла с собрания Анна Михайловна Хребтова, так прямо и откровенно рассказавшая о недостатках на ферме? Клава так на нее надеялась! Вот с Татьяной Андреевной как-то яснее: та сама заявила, что работа на ферме ее не устраивает и вообще «все надоело». Дуся кричала просто потому, что ей нечего было сказать в оправдание, а к тому же она отлично знает: доярки в колхозе наперечет, заменить ее будет трудно. И многие так рассуждают: плохо работаем — увольте, сделайте милость, жаловаться не будем…

Понятно, что подобные настроения зародились не сейчас, враз с ними не покончишь. Но перемены неизбежны, потому что каждый видит: партия, весь народ всерьез взялись за подъем сельского хозяйства. Догнать Америку по производству молока, масла и мяса на душу населения! Ох, какая это трудная, но и почетная задача! Трудная для каждого колхоза по-своему. В «Восходе», к примеру, слишком уж привыкли к беспорядкам, как-то сжились с ними и плохо верят, что у них возможны перемены к лучшему. Вот в других колхозах, побогаче да посильнее — да, а у них — нет. Клаве уже пришлось услышать, как один из колхозников, прочитав в газете об успехах передового в районе колхоза «Строитель», сказал: «Ну, там — другое дело, у них и председатель башковитый и условия не те, что у вас». Клава бывала в «Строителе» и знала, что никаких особых условий там нет, просто порядка больше, но переубедить колхозника не могла. Очевидно, убедить его можно только делами, а дела в «Восходе» пока еще не блистали.

Что ж, для того они и посланы сюда с Бескуровым, чтобы доказать колхозникам, убедить их: все зависит от вас самих, товарищи. Убедить и заинтересовать в труде, который один — источник силы и богатства. Партия говорит: энтузиазм плюс материальная заинтересованность — вот верный путь к новому крутому подъему. Именно так. Бескуров просто молодец, что нашел возможность авансировать животноводов, несмотря на скудность колхозной кассы. Что бы там ни говорили доярки, а это их здорово обрадовало. Затраты, конечно, окупятся с лихвой, а ради этого не стоит жалеть средств.

Еще будучи в городе, Клава слышала, что готовится районное совещание животноводов. Предполагалось собрать не одних передовиков, как это делалось раньше, а всех, без исключения, работников животноводства, дать им возможность рассказать о своих нуждах, поделиться опытом, сообща посоветоваться, как работать дальше. Лучшим, а также проработавшим в животноводстве по многу лет, будут вручены подарки. Это очень хорошо. Люди всегда ценят внимание, а этого-то как раз и не хватало подчас дояркам. Напрасно Клава не рассказала им о предстоящем совещании. Впрочем, она еще успеет это сделать. Сейчас главное — сойтись с ними поближе, особенно с Анной Михайловной и с той черненькой, с косами, Аней, которая тоже очень понравилась Клаве. Клава даже и не сказала ничего про доску показателей, лишь выразительно посмотрела на нее, а эта смуглянка уж догадалась в чем дело, схватила табуретку, повесила доску на второй гвоздь и переписала заново фамилии. Потом Клава разговорилась с ней и убедилась, что Аня поддержит ее во всем. Но все-таки первое впечатление было невеселое.

Перед обедом Клава узнала, что в конторе идет заседание правления. «Могли бы меня известить, — ревниво подумала она. — Или не считают нужным мое присутствие?» Она решила, несмотря на возникшую обиду, пойти, так как всяких вопросов у нее накопилось немало. Ремонт конторы не был еще закончен, но и сейчас она уже выглядела эффектно: крыльцо совершенно новое, в самой избе появились три кабинета — один побольше для заседаний, второй для председателя, третий для заместителя и бухгалтера. Переборки только начали ставить, однако планировка была достаточно ясной. Клава вошла незаметно, присела на кончик скамейки у самых дверей, едва сдерживая кашель от едкого махорочного дыма. Тут были сам Бескуров, знакомые Клаве Овчинников и Сухоруков, какой-то досиня выбритый человек в полувоенном костюме, еще один — длинношеий, благообразный, с седыми завитками волос вокруг лысины, еще пять или шесть мужчин. Говорил Бескуров.

— Вы же отлично знаете, товарищи, что эти отдаленные и труднодоступные участки не выкашивались годами. Просто не хватало ни сил, ни времени для этого. И теперь мы их освоить не в состоянии, это тоже ясно каждому. Так в чем же дело? Почему мы эти восемьдесят гектаров не можем по договору отдать лесопункту при условии, что шестьдесят процентов заготовленного сена пойдет колхозу, а сорок процентов — государству?

Бескуров, нервно крутя в руках пресс-папье, как видно, не первый раз задавал этот вопрос и ждал ответа. Все, однако, молчали и усердно дымили кто цигаркой, кто папиросой. Наконец, послышались отдельные голоса.

— Оно бы выгодно, да закон не позволяет…

— Пробовали мы однова так-то сделать, прокурор сказал: не имеете права торговать колхозной землей. Отвечать, мол, будете. А кому же охота отвечать? — сказал длинношеий (как потом узнала Клава, это был бригадир третьей бригады Прохоров).

— Да, операция, как ни поверни, противозаконная, — скромно потупив глаза, подтвердил человек в полувоенном костюме — Платон Николаевич Звонков.

— Да какая же это торговля? — начиная терять терпение, спросил Бескуров. — Земля была и останется нашей, но раз мы ее не в силах освоить, почему она должна пропадать без пользы? Не вижу в этом никакого здравого смысла. Вот уже поистине: сами не едим и другим не дадим. Ведь вы же эти участки из года в год оставляли нетронутыми, так?

— Верно, пропадала трава зазря, — кивнул Сухоруков.

— А там сотни центнеров сена! — с силой сказал Бескуров и пристукнул по столу пресс-папье. — Что, они нам не нужны? За их счет мы сможем лучше обеспечить сеном честных колхозников и вдоволь запасти кормов для общественного скота. Я согласен, если судить формально — это, может быть, и противозаконно, а если по существу — это государственный подход к делу. Сено требуется и колхозу, и лесопункту, а ведь лесопункт — не частная лавочка. Какие еще будут мнения?

Снова наступило неловкое молчание. Звонков не поднимал глаз, как будто дело его не касалось, Прохоров сосредоточенно глядел в потолок, словно обнаружив там что-то интересное. Клава поняла, что остальные смотрят на этих двух, но вдруг Сухоруков брякнул по столешнице единственным своим кулаком, яростно сказал:

— Какого черта! Дело ясное! Заключай, Бескуров, договор и баста.

— Известно, волков бояться — в лес не ходить, — поддержал Овчинников. — Время уходит, а мы тут толчем воду в ступе.

Бескуров перевел взгляд на Звонкова и Прохорова, но те только плечами пожали: дескать, вы решили, вы и отвечайте, а мы тут не при чем. Бескуров понял это, гневно сверкнул глазами:

— Ладно, отвечать буду я… Афанасий Петрович, — обратился он к бухгалтеру Давидонову, — сколько у нас на сегодняшний день застоговано сена?

Тот, бережно поправив галстук под вельветовой курткой, не спеша порылся в бумагах, с озабоченным видом пощелкал на счетах и отчеканил:

— Сто тридцать две с половиной тонны, или тысяча триста двадцать пять центнеров.

— Это по данным бригадиров?

— Само собой, по их данным, — несколько удивленный вопросом сказал Давидонов.

— Так вот, товарищи, это липовые данные, — объявил Бескуров, обращаясь ко всем. — Стога и скирды у нас обмеряются на глазок, как кому бог на душу положит. Почему в прошлом году у вас получился просчет в кормовом балансе? Да потому, что на бумаге было одно, на деле — совсем другое. Начисление сена на трудодни производилось тоже по этим вот данным. Понятно, если они преувеличены — понесет убыток колхоз, а если преуменьшены — в обиде останутся колхозники. Пора с этим кончать. Предлагаю создать авторитетную комиссию под руководством зоотехника и произвести точный обмер всех стогов и скирд. Тогда и в расходовании сена в зимний период не будет ошибок. Есть возражения?

— Лишняя работа, — сказал негромко Прохоров. — У меня глаз верный, да и другие не новички.

— А вот мы проверим. Кто еще хочет высказаться?

— Что там говорить, прогорали мы на этом деле. Я за комиссию, — поднял руку Иван Иванович Сухоруков. Возражений больше не было.

— О поощрении работников полеводства в первые десять дней уборки мы уже, кажется, договорились. Давайте не менять собственных решений: полагающийся на трудодни хлеб выдавать сполна и в срок, — еще раз напомнил Бескуров, и Клава заключила, что, видимо, и по этому вопросу правленцы жарко поспорили. — Это поможет нам быстро и без потерь убрать зерновые. Теперь насчет всякого рода рваческих элементов… — Бескуров вышел из-за стола и тут только заметил Клаву; она, заинтересованная тем, что тут происходило, смотрела на него во все глаза, боясь пропустить хоть слово. Бескуров чуть кивнул ей, улыбнулся, словно хотел сказать: «Это хорошо, что вы здесь», — и продолжал: — Партия и правительство предоставили нам право самим планировать производство, вносить изменения в Устав сельхозартели. Ну, что касается производства, то тут нам еще думать и думать надо, а вот Устав вы разработали и приняли хороший. Одно плохо: забыло правление о нашем Уставе, а лодыри этим пользуются. Есть, к примеру, в Уставе такое положение: урезывать приусадебные участки у тех членов колхоза, которые злостно и беспричинно на вырабатывают минимума трудодней. Правильное это положение? Безусловно. Нельзя терпеть, чтобы лодырь наравне с честным работником пользовался всеми правами члена колхоза, жил на его земле и не нес никаких обязанностей. Было ли хоть раз применено это положение к одному из наших «шабашников» и тунеядцев? Я что-то об этом не слыхал. Выходит, мы сами потворствуем тунеядству и стяжательству и, значит, расхолаживаем честных тружеников. Они показывают пальцем в того же Петра Саватеева и говорят: вот он не работает в колхозе, а живет лучше меня. Конечно, трудодень у нас пока не очень-то грузен, но если все будут трудиться честно, тогда мы даже базарнику докажем, что единственно верным источником благополучия является колхоз, общественно полезный труд. А это время не за горами…

— Дай-то бог!

— Саватееву докажешь, жди…

— А ведь верно, про Устав-то мы забыли, елки-палки…

Бескуров выждал тишину, сказал:

— Отныне Устав всегда будет лежать у меня на столе, пока наизусть не выучу. А к бригадирам у меня такая просьба: предупредить об этом кого следует, чтоб в случае чего не отговаривались, будто они не знали. Понятно?

— Это-то понятно! — удовлетворенно хохотнул Овчинников. — Давно бы так. Ты вот что еще, Антон Иванович, скажи. Как будет с тем сеном, которое иные пристегай-колхозники самовольно нахапали?

— А ты не знаешь как? — спросил Бескуров. — Создай комиссию, выяви это сено и оприходуй, ясно?

— Ну, это я с моим удовольствием обтяпаю, — тотчас сказал Матвей Сидорович. — Я-то наперечет этих хапуг знаю.

— Гляди, Сидорович, как бы тебе самому бороду не обтяпали, — полусерьезно, полунасмешливо вставил Прохоров.

Кое-кто рассмеялся, а Овчинников сердито повернулся к Прохорову, с застарелой неприязнью сказал:

— Ты-то, конечно, по сеновалам не пойдешь, потому как у тебя там кругом дружки да родственники. А пошарить у них надо бы, ох, надо…

— Длинный у тебя язык, Матвей, а послушать нечего, — холодно проговорил старик Прохоров и встал. Клава заметила, что у него такие же длинные руки, ноги, как и шея, а туловище плоское, короткое. Мысленно она сравнила его с осьминогом, хотя и сознавала, что сравнение это грубое и не совсем удачное. Но ничего другого в голову не пришло. Прохоров, подняв маленькую горбоносую голову, с достоинством вышел в сени. Вслед ему Овчинников язвительно процедил:

— Не понравилось, видать. Сказать-то нечего, вот и поперся…

Вскоре стали расходиться и остальные. Клава видела, как Звонков вытащил из портфеля какую-то бумажку и вполголоса заговорил с Бескуровым. Тот морщился, недоверчиво вскидывал на завхоза серые, заметно усталые глаза, а потом подписал бумажку, и Звонков сразу точно испарился. Клава подошла к столу.

— Ну, как дела? Где были, что видели? Рассказывайте, — оживленно заговорил Бескуров, и все его лицо, энергично-моложавое, резковато, но не грубо очерченное, с чуть приметной ямочкой на подбородке, как-то неуловимо прояснилось и показалось Клаве простым, добрым и веселым. Прядка русых волос упала на высокий, с небольшими залысинами, лоб, Бескуров ладонью отбросил ее назад, положил руки на стол и приготовился слушать. Взгляды их встретились, и Клава не сразу отвела глаза и даже не почувствовала никакого смущения, хотя вообще-то легко смущалась.

Она негромко стала рассказывать о своих впечатлениях, об Анне Михайловне и Дусе, передала претензии доярок, высказала и собственные соображения. Бескуров слушал внимательно, временами то удивленно, то задумчиво произносил: «Вон как!.. Ну, ну, понятно…» — и не спускал с Клавы глаз даже тогда, когда доставал папиросу и закуривал.

— Да, конечно, во многом они правы, — заговорил он, когда она кончила. — Я считаю, что животноводство — наиболее трудная и сложная отрасль, и за нее надо браться всерьез и по-настоящему. Очень хорошо, что вы приехали, Клавдия Васильевна, без специалиста нам было бы в десять раз труднее. Ладно, что можно, мы сделаем для доярок немедленно. Я скажу Звонкову, чтоб он обеспечил их одеждой и инвентарем. Авансировать их будем аккуратно, можете им это обещать. Ферму обязательно механизируем к осени. Приедут ребята с литейно-механического, с ними я договорился. Надо нам найти на фермы подменных доярок, чтобы люди имели возможность пользоваться выходным днем. Нельзя же так — изо дня в день, из года в год, без выходных. А насчет стойлово-лагерного содержания — с этим придется, я думаю, подождать. Просто не успеем мы это дело организовать, лето-то на исходе. А на будущий год — обязательно. На дневную дойку выделим лошадь, чтоб доярки не ходили пешком. Травы для подкормки поблизости мало, это верно, поэтому не жалейте, косите горохо-овсяную смесь, пока она не огрубела, не потеряла вкуса для коров. А то здешний народ удивляется: как же можно горох скармливать скоту! Ведь это же горох, не трава… Им его жалко, а того не понимают, что сейчас горох — это молоко, много молока. В будущем году этим горохом и клевером мы засеем в три раза больше земли, чем нынче. Я так считаю, что если мы ничего не пожалеем для коров, то и они для нас тоже не пожалеют молока. — Бескуров улыбнулся, улыбнулась и Клава. Она слушала его с восторгом — столько силы и уверенности было в его словах. Он как бы открывал перед ней дверь в будущее, за которое она должна была бороться, и ей казалось теперь, что она знает, как бороться. А если в чем и ошибется — Бескуров поможет ей.

— Но главное — конечно, люди, — сказал Бескуров, прямо, но как-то ненавязчиво, доброжелательно смотря ей в глаза. — Все зависит от них, одни мы ничего не сделаем. Воодушевить их, зажечь стремлением идти вперед — вот наша задача. А люди здесь в большинстве хорошие, с ними можно горы свернуть. Разная там накипь, примазавшаяся к нашему великому делу — не в счет, хотя она всегда нам мешала и будет еще мешать. Взять хотя бы… впрочем, я не то хотел сказать… Есть и просто люди с отсталыми взглядами, заблуждающиеся или ошибающиеся — этих мы должны поставить на правильный путь и поставим. Сама жизнь поставит… Ну, — опять улыбнулся он, — я тут вроде агитирую вас, а это совсем уж лишнее. Скажите, познакомились вы со своей хозяйкой, а?

— Да, познакомилась. И знаете, она мне понравилась. Очень, по-моему, добрая женщина.

— Ну, коготки она не всякому кажет. А вы для нее — выгодный постоялец, зачем же ей обижать вас?

— Какая же от меня выгода? — рассмеялась Клава. — В общем, я пока довольна, а там видно будет. А вы у кого живете, Антон Иванович?

— У Белоглазовой, — невнятно ответил он. — Но это временно, придется подыскать что-нибудь другое, Так вы куда сейчас?

— Схожу еще на свинарник, очень уж там грязно. — Клава встала, жалея почему-то в душе, что разговор кончился так внезапно. — Вы слышали, Антон Иванович, что в марте и апреле здесь продали за бесценок около двухсот поросят двухнедельного возраста? А ведь летом мы бы их легко продержали и выручили бы в двадцать раз больше. А кроме того, имели бы разовых свиноматок.

— Да, слыхал об этом. Разбазарили поголовье, а оправдание такое: дескать, наличные деньги и никаких хлопот. Хлопот, действительно, нет, но и мяса тоже нет. Деньги, наверно, были, да в колхозную кассу попали крохи. Коноплев в то время уже болел, ну, Звонков, видать, и разворачивался.

— Да, обидно, — начала Клава, но поскольку Бескуров встал, собираясь уходить, ей ничего не оставалось, как попрощаться и выйти из конторы…