У нас на Севере

XVI

Прошло несколько дней. Для Клавы это были беспокойные дни. С утра она шла на ту или иную ферму, следила за дойкой, постепенно изучала стадо, беседовала с людьми, работала рядом с ними, днем вместе с председателем ревизионной комиссии, кладовщиком и Костей Проскуряковым заново обмеривала на лугах стога сена, составляла соответствующие акты. Как и предполагал Бескуров, точный обмер выявил большую разницу между фактическим наличием сена и сводками. Подвел «верный глаз» и Якова Игнатьевича Прохорова: у него оказалось сена чуть не в полтора раза больше, чем числилось в книгах у Давидонова. По этому поводу у Кости с бригадиром произошел такой разговор:

— Это вы чем же руководствовались, Яков Игнатьевич, когда этак-то обмеряли стога?

— Справочником, чем же? — огрызнулся Прохоров. — Сельхозгизом издан, могу показать.

— Да нет, я не о том спрашиваю, — спокойно продолжал Костя. — Куда лишнее-то сено должно было пойти?

— Как куда? Ты дурачком-то не прикидывайся и воду не мути, молод еще. По-твоему, цифрами скот можно накормить? Туда бы и пошло, куда ему богом предназначено — в кормушки коровам, лошадям да овцам.

— Это, конечно, так, — не без ехидства проговорил Костя, — только неизвестно, в чьем хлеву эти кормушки находятся.

Яков Игнатьевич смерил Костю презрительным взглядом и с достоинством удалился. Костя посмотрел ему в спину, усмехнулся.

— Не хочет даже разговаривать… Ох, и хитрющий мужик. Заметили, Клавдия Васильевна, колхозники его побаиваются, а почему? Захочет — озолотит, не захочет — по миру пустит. Кержаки, живут в лесу наотдальке, сват да брат кругом, ну, и молчат. Яков-то Игнатьевич до укрупнения колхозом в Ельниках верховодил, да он и сейчас хозяином себя чувствует. Учетчика себе завел, а люди говорят: никакой он не учетчик, а самый настоящий бухгалтер. Так сказать, двойной учет с Давидоновым. Что — колхозу, что — себе или на сторону…

— Зря ты это, Костя, — сказал председатель ревизионной комиссии. — Фактов-то у тебя нет, чего же наговариваешь на человека?

— Потому и фактов нет, что тонко все делается. Слухи-то идут, а зря народ говорить не станет. Вот вы бы взяли да проверили, тогда и факты бы появились.

— Думаешь, не проверяли? Однако ничего такого не обнаружилось…

— Значит, плохо проверяли, — упрямо сказал Костя.

Председатель махнул рукой…

Клаву это не особенно интересовало, ее мысли были заняты другим. Хотя некоторые перемены к лучшему на центральной ферме всем бросались в глаза, Клава понимала, что сделано еще очень мало. Отношение к ней доярок по-прежнему оставалось неопределенно-выжидательным: поегозит, мол, новый зоотехник на первых порах, а потом привыкнет и успокоится. Установленный ею распорядок соблюдался туго, с пререканиями, но утешало то, что Анна Михайловна и Аня Сушкова открыто поддерживали Клаву и при случае крепко, по-свойски, стыдили и отчитывали нерадивых. Как скоро убедилась Клава, Анна Михайловна была поистине великой труженицей. Несмотря на то, что у нее на руках было трое детей (муж умер два года назад), Хребтова лучше других управлялась с домашним хозяйством и всегда первой приходила на ферму. Казалось, она и минуты не сидела без дела. Проводив коров на пастбище, Анна Михайловна сразу же принималась чистить стойла, потом брала косу и шла в поле или в ближайший овраг, где по склонам росла хорошая трава, возила накошенную зеленку на скотный двор, потом носила воду и сливала ее в огромный котел на кормокухне. Придя домой, бралась за посуду, мыла, скребла, подметала в избе, штопала ребячью одежду, поливала, полола грядки и окучивала картофель… Ее и в темень, когда уставшие люди зажигали огонь, ужинали или уже отдыхали, можно было увидеть за работой дома, а то и в огороде. Проходя, иные женщины спрашивали: «Анна, ведь спать пора, неужели ты не устала?» А она в ответ, не разгибая спины: «Вот грядку дополю и пойду…»

Тем обиднее было Клаве видеть, что, хотя Анна Михайловна явно одобряет и поддерживает ее действия, она в то же время почему-то сторонится ее, на вопросы отвечает неохотно, кратко и сухо. Клава терялась в догадках, нервничала. Наконец, улучив момент, когда Хребтова, закончив вечернюю дойку, отправилась домой, Клава пошла вместе с ней. Долго и мучительно подыскивала слова, чтобы начать разговор, и заговорила совсем не о том, о чем хотела.

— Сегодня Красавка опять прибавила молока. По-моему, она вполне может давать литров десять, а то и двенадцать. Сколько она зимой давала?

— Кабы кормов было в достатке, Красавка после отела больше пуда дала бы, — с тихой гордостью за свою любимицу сказала Анна Михайловна, и глаза ее потеплели. — А у нас ведь как — сено да солома, концентратов редко бывает, покупать их не на что, силосу тоже мало. Ох, как силос коровы любят! А у меня и Фея молока прибавила, видели?

— Да, я знаю, — кивнула Клава. — А вот у остальных доярок пока все по-старому.

— Ленятся — вот и по-старому. Дуська кинула вчерась охапку травы, а чтоб последить, как коровы ее поедят — где там! Сейчас же и след простыл. Все гулянка у нее на уме.

— А вот Аня старательная, только коровы у нее очень уж запущенные.

— Ничего, поправятся. Она ведь недавно их приняла. Конечно, Анька Дуське не ровня. Вот только нетерпеливая она, доить худо умеет, учить еще надо.

— Вот если бы вы ей показали, Анна Михайловна, она бы живо переняла.

— А я и так показываю. Она, и верно, переимчивая, понятливая девка…

— Помните, Анна Михайловна, наш первый разговор, в молокоприемной? — волнуясь, сказала Клава. — Ну вот, мне все хочется спросить: почему вы тогда ушли? Говорили все правильно, хорошо, а тут встали и вышли…

Что-то дрогнуло в лице доярки — то ли брови враз опустились, то ли морщинок прибавилось вокруг скорбно сжатого рта. Она стиснула шероховатыми, темными пальцами концы платка, с минуту шла молча, потом тихо и невнятно ответила:

— Стыдно было, вот и ушла…

Клава не совсем поняла, почему Анне Михайловне было тогда стыдно, но расспрашивать она не решилась. Так они и дошли молча до дома Хребтовой. Доярка взялась уже за кольцо, вдетое в калитку, но вдруг обернулась, обдала Клаву прямым горячим взглядом.

— За себя было стыдно, девушка, да и за других тоже, ох, как стыдно… Да разве мы не видели раньше, как у нас плохо? Я-то разве не замечала? Все замечала, да притерпелась, рукой на все махнула. А ты пришла и нас уговариваешь: неужели, мол, не осилим? Я в ту ночь долго не могла уснуть, так-то уж горько было. А что ушла, так ты на это не обижайся, сдуру это я…

— Что вы, я нисколько не обижаюсь, — обрадованно и благодарно сказала Клава. — Какие могут тут быть обиды. Мне главное, чтоб откровенность между нами была, доверие. Вы не представляете, у меня сейчас будто гора с плеч!.. Спасибо вам.

— Да уж тебе спасибо-то, а не мне, — впервые Улыбнулась Анна Михайловна. — Ну, я пойду, ребята, поди, заждались, есть хотят…

Так началась дружба Клавы Клементьевой и Анны Михайловны — неприметная для посторонних глаз, немногословная, строгая, но крепкая и душевная, несмотря на разницу лет. Клава не раз потом вспоминала этот вечерний разговор у калитки и признание Анны Михайловны в том, что ей было стыдно, и все более убеждалась в искренности и правдивости этого признания. Опытная доярка, когда-то участница Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, портреты в районной газете, а теперь… Но кто же виноват? Конечно, в первую очередь война, да ведь после нее прошло уже двенадцать лет. Почему же оказалась забытой Анна Михайловна? И разве она одна? Порастеряли в районе бывших передовиков, старых мастеров своего дела. А ведь если бы о них вовремя вспомнили, поддержали, помогли — разве ж они не доказали бы вновь свое умение? Сколько драгоценного опыта пропало зря, а между тем молодежь так нуждалась в нем! Как иногда бываем мы расточительны! Ведь ясно же, что при плохом руководстве все силы и свое мастерство Анна Михайловна была вынуждена тратить на мелочи, биться, как рыба об лед, в тисках бескормицы, разного рода неполадок и закоренелого равнодушия к ее труду. О высоких ли надоях было ей думать! Конечно, в первое время она не сдавалась, но в конце концов и ее засосала рутина, одолело отчаяние. Как же обрадовалась старая доярка, когда узнала о решениях партии и правительства по подъему сельского хозяйства. Она одобряла их всем сердцем, и хотя у них в колхозе больших перемен пока не было заметно, Анна Михайловна верила: перемены будут, обязательно будут. Она, в отличие от многих, считавших, что хорошая жизнь теперь придет сама собой, понимала, что перемены зависят и от нее, и от Дуси, и от председателя колхоза, и стремилась своей работой приблизить их. Она как-то сказала Клаве: «Были у меня и такие думки: на покой, мол, пора, наработалась вдоволь, силенок стало маловато. А теперь нет, не уйду, пока колхоз на ноги не поставим. Читаю в газетах — везде, во всей стране колхозы поднимаются, крепнут, прямо-таки как на дрожжах растут, значит, и мы сможем. Такие же там люди, как и у нас, только работают, видать, получше. А мы-то что, разве работы боимся?»

Столь же близко, но на другой основе, сошлась Клава с Леной Хватовой. Дело в том, что уже после двух-трех вечеров, проведенных в задушевных беседах, Клава все узнала и о Володе Шишкине, и о Мишке Чиркове, и о многих других знакомых Лены. В то же время, помня первый разговор на лугу, Лена почти ни о чем таком не расспрашивала Клаву и всячески подчеркивала, что ее откровенность — просто-напросто ее потребность, так уж она устроена. А Клава может молчать и таиться сколько ей угодно, это ее дело. Но Клаве становилось все труднее и труднее молчать. Ни работа, ни новые знакомые не могли заглушить тоски по дому, где остались самые дорогие для нее существа. Клава хотела было побывать в городе в прошлое воскресенье, но в субботу приехал главный зоотехник МТС (она сама его вызвала), и отлучиться не удалось. А потом навалилось столько забот, что об отлучке просто стыдно было и думать. И вот, волнуемая рассказами Лены, принимая близко к сердцу ее переживания, Клава все сильнее ощущала потребность высказаться самой, поделиться с подругой тем сокровенным, что уже давно просило выхода. Она не была вполне уверена, что Лена правильно поймет ее, но что Лена искренне посочувствует ей — в этом Клава не сомневалась. А разве этого мало? Но пока удобного момента не подвертывалось, и Клава молчала.

Она не без удивления заметила, что предупреждение правления — применить некоторые положения Устава к тем, кто систематически не выполняет минимума трудодней, — нарушило семейную идиллию Хватовых. Серафима Полиектовна была явно обеспокоена и даже отложила поездку в город, хотя в кладовке уже стояли корзины с разной огородной снедью, а полки ломились от банок со сметаной и творогом. На другой день, едва обрядившись, Серафима Полиектовна отправилась посоветоваться с нужными людьми, провожаемая приглушенной репликой дочери:

— Ну, пошла сарафанная почта…

Мать или не услышала этого напутствия, или не подала виду, что оно относится к ней, проворно спустилась с крыльца, вспомнила о чем-то и истово перекрестилась (Лена, наблюдавшая за матерью из окна, прыснула в занавеску), уже от калитки крикнула:

— Поросят не забудь прибрать, ветрогонка. Может, они уж колоду вверх дном опрокинули, поди, глянь.

— Ладно, — буркнула Лена.

Клава вышла из своей комнатки, спросила:

— Чего это мать не в духе? О чем вы давеча в сенях спорили?

— Перекинулись малость, — небрежно ответила Лена. — Я встала, смотрю, она огурцы пересчитывает. Говорю ей без всякой задней мысли: «Ты, мама, эти штучки оставь, а то живо прищемят. Иди лучше к бригадиру за нарядом». Ну, она и накинулась. Дескать, молода еще учить, сама знаю, для тебя же стараюсь, ну и так далее. Обозлилась страшно, а мне что? Не я ведь этот Устав придумала, общее собрание принимало. Хотела по-хорошему предупредить, а она раскричалась.

— Ты-то сама как считаешь — правильно это?

— Устав-то? Конечно, правильно. Моя бы власть, я бы давно этих околоколхозников, вроде моей мамаши, прищемила. А то какие же это порядки? Работать не работают, только воду мутят, а им все права и привилегии. Ведь знают же, черти, что без колхоза им не жизнь, а помочь не хотят. Ничего, сейчас засуетятся, как тараканы, Бескуров, видать, шутить с ними не будет.

— Думаю, что не будет, — подтвердила Клава.

Хотя Лене, прежде чем отправиться на работу, предстояло еще заглянуть в хлев, она не забыла покрутиться перед зеркалом, поправить волосы и одернуть кофточку. Затем она выпорхнула в сени, а Клава подумала: к чему могут привести эти ее стычки с матерью? Хотя Серафима Полиектовна души не чаяла в дочери, вряд ли она будет терпеть подобные уколы. Для кого она старается, в самом деле? Клава, неизвестно почему пользовавшаяся неограниченным доверием хозяйки, не раз слышала от нее жалобы на Лену: «Я для нее последние силы убиваю, а ей все трын-трава. Мне-то одной много ли надо?..» Действительно, после каждой поездки матери в город у Лены появлялись обновки. И хотя Лена явно не одобряла образа жизни матери, обновкам она радовалась не меньше, чем ребенок — новой игрушке. Раньше она говорила так: «Мне-то какое дело? Начальство мамаше в рот смотрит, а я что могу сделать? Словами ее не перевоспитаешь, да и не одна она такая, за всех разом надо браться». Теперь, когда начальство решило за них «взяться», Лена целиком была на его стороне. В конце концов, ей надоело выслушивать от людей разные упреки в адрес матери. Куда будет лучше, если она по-честному возьмется за работу в колхозе. Давно пора…

Обычно Клава и Лена почти не встречались днем, но сегодня, забежав на минутку перекусить, Клава застала подругу дома и в самом необычном состоянии. Она сидела на стуле с безвольно опущенными руками и отсутствующим взглядом смотрела в окно. Тетрадка с измятыми корочками сиротливо лежала на коленях. При звуке шагов Лена шевельнулась, безучастно взглянула на Клаву и вялым движением откинула со щеки прядь волос.

— Ты чего, Лена? — сразу встревожилась Клава. — Случилось что-нибудь?

Лена вздохнула, положила на спинку стула локоть и отвернулась. Тетрадка соскользнула с колен на пол.

— Почему ты молчишь? Не хочешь разговаривать? Ну и молчи. Пожалуйста!

Но Клава не могла уйти так, оставив подругу наедине со своими, как видно, невеселыми мыслями. К тому же ее разбирало любопытство.

— Так что же все-таки случилось, Леночка? — мягко спросила она, дотрагиваясь до ее плеча. — Почему ты такая расстроенная?

Лена подняла тетрадку, торопливо перелистала ее.

— Ничего не случилось, а вот… прочитай. — И она подала невероятно помятую, пахнущую землей и керосином бумажку. Плохо очиненным карандашом, без точек и запятых, в ней было написано:

Клава вопросительно посмотрела на Лену, не зная, что сказать. Та тоже подавленно молчала, однако через минуту ее словно прорвало, и она заговорила, глотая слова, перескакивая без видимой связи с одного на другое.

— Понимаешь, я хотела все это в шутку принять, а он сунул в руки записку, а сам до того презрительно на меня посмотрел — ну, я и обозлилась. Конечно, с Мишкой я дружила раньше, не отрицаю, но это же ничего не значит, а что Володька к своей Любке каждое воскресенье бегает — об этом все знают. Да и вообще — какое он имеет право? С кем хочу, с тем и буду дружить, пусть он не воображает. Вот нарочно о Мишкой гулять буду, а может, и замуж за него выйду…

— Ох, не выйдешь, — улыбнулась Клава.

— А вот и выйду! — упрямо повторила Лена. — Он меня вертихвосткой будет обзывать, а я терпеть стану? Не на таковскую напал. Пусть позлится.

— Да ведь злишься-то пока ты, а не он.

— Нисколечко. Даже вот на столько не злюсь. — И Лена показала на мизинце, как мало ее задевает Володино коварство.

Клава не смогла удержать улыбки, но тут же задумалась. Да, вот у Лены слезы стоят в глазах, а все-таки она счастливая, Лена. И если б она знала, что пришлось пережить Клаве, она не расстраивалась бы сейчас так. Ох нет, зачем ей это знать? Пусть у нее все будет иначе — по-хорошему, как у многих, многих девушек. У многих, но не у всех. Сколько еще в жизни встречается плохих, бессердечных людей. Лена, конечно, не задумывалась об этом, а следовало бы. Кто знает, как еще обернется судьба. И если Клава увидит, что ее подруга по неопытности способна совершить ошибку — что ж, она расскажет ей о себе. Быть может, это послужит предостережением. Право, в этом нет ничего плохого, напротив…

А Лена, не столько огорченная, сколько обозленная всем случившимся, нервно мяла в пальцах косынку и думала о том, что Клава не понимает и вряд ли когда поймет ее. Какая-то она очень уж рассудительная и спокойная. Неужели она никогда не любила, не ревновала, не получала никаких записок? Почему она никогда не рассказывает о себе? Ведь у Лены-то нет от нее тайн! Обидно, если Клава ей не доверяет, а еще хуже, если Клава думает, что Лена ничего не способна понять. Ох, уж эти ученые девушки. Возможно, им и легко жить, зато как, наверно, скучно! Правда, и Лене сейчас невесело, да уж она-то придумает, как отомстить Володе и заодно вывести на чистую воду его шашни с этой Любой.

— Знаешь что, Лена… — Клава присела рядом. — А ведь, по-моему, Володя не написал бы этой записки, если бы ему было все равно.

— Ну, это теперь не имеет значения, — с вызовом сказала Лена. — Пусть я вертихвостка, а он-то и подавно вертихвост. Я ему так и скажу, как увижу.

— Почему же сразу не сказала?

— Да знаешь, из головы выскочило. Все как-то неожиданно вышло, я просто… ну, сама понимаешь.

— Растерялась? Ну и зря. Надо было откровенно объясниться с ним. Ведь ты его любишь?

— Не знаю…

— Ну, раз ты так расстроилась из-за этой записки, значит, любишь, — убеждающе проговорила Клава. — Да ты и сама как-то призналась, что Володя тебе нравится.

— Что ж, нравился, верно. Так это, по-твоему, и есть любовь? — Лена иронически взглянула на Клаву, как бы желая сказать: «Что ты во всем этом понимаешь?».

— Суть не в словах, — серьезно сказала Клава. — А если любишь, чего же скрывать?

— Не хватало еще, чтоб я ему навязывалась! Да я и не скрываю, а вот ты почему молчишь? Думаешь, я так и поверила, что у тебя в городе никого нет?

— Нет, Лена.

— И не было, скажешь? — Лена не рассчитывала на положительный ответ, но Клава вдруг твердо сказала:

— Было. Вернее, был… Ты давно меня спрашиваешь, так вот, я скажу. Был у меня, Лена, муж, есть от него ребенок. С бабушкой он теперь… Все было вроде как у людей — и любовь, и семья, и счастье, только короткое. Вот и все.

— Погоди. — Лена вскочила со стула, остановилась перед Клавой с прижатыми к груди ладонями. — Где же он сейчас, твой муж? Вы разошлись? Разлюбили друг друга? Почему?

— Он сам ушел от меня. Видишь ли, сошлись мы с ним еще в деревне, тогда он считал, что я ему пара. Он секретарем парторганизации в МТС работал, потом его в районную газету перевели, поэтому я и в городе оказалась. Только недолго вместе прожили. Ушел он…

— Так просто взял и ушел? — ужаснулась Лена.

— Не очень-то все это просто было, — горько усмехнулась Клава. — Тяжело жилось с ним, но ведь я ребенка ждала, думала — обойдется, привыкнет он… Да нет, зря надеялась. Два года назад его в партийную школу послали, с тех пор я не виделись.

— И не написал ни разу?

— Ну как же, написал. Предупредил, чтоб я не ждала его и никуда не жаловалась. Дескать, деньги на ребенка он будет высылать.

— А ты что?

— Что я? Я и так знала, что он не вернется. О чем же еще писать? На том я кончилось…

— А деньги ты принимала? — почему-то шепотом спросила Лена.

— Я не могла иначе, — с трудом выговорила Клава. — Мне надо было во что бы то ни стало окончить техникум…

— Так. — Лена, наморщив лоб, прошлась по комнате, собственные заботы и огорчения уже забылись, она размышляла теперь о том, как помочь Клаве. Быть может, еще не все потеряно и можно поправить дело. — Но все-таки я не понимаю… Когда вы сходились, ведь он тебя любил?

— Кажется, любил. Потом он сказал, что ошибся… Видишь ли, он уже тогда был видный человек, выступал на собраниях, писал в газету стихи. А я — простая деревенская девушка, сидела себе дома и молилась на него…

— Ну и дура, — с сердцем сказала Лена. — И он хорош гусь! Пусть он даже пишет стихи, а нутро у него гнилое, вот что я тебе скажу. И брось, пожалуйста, о нем думать, не стоит он того.

— Легко сказать! — вздохнула Клава, чувствуя в то же время облегчение при мысли, что Лена теперь знает все. — Но сейчас мне легче, тяжело было в первые дни. Ах, как обидно, Лена, как обидно, если бы ты знала!

— Ну, конечно, обидно, я это прекрасно понимаю, — мягко сказала Лена, обнимая подругу за плечи. — Ты даже не представляешь, как я это понимаю. Ведь то у тебя была первая любовь и досталась она, извини меня, подлецу… Но сейчас ты свободна, Клава. И тебе надо думать о будущем, а не горевать, понимаешь? Иначе ты совсем раскиснешь, а это уж никуда не годится.

— Мое будущее — сын. Ему уже третий год. И представь, он нисколько не похож на отца — весь в меня. Подожди, я покажу тебе фотокарточку. Пойдем.

Они прошли в ее комнату, и Клава достала из чемодана карточку сына. Малыш очень понравился Лене, но сколько она ни вглядывалась, не могла обнаружить в его круглом курносом личике материнских черт.

— Шалун отчаянный, но бабушка отлично с ним ладит, — говорила Клава, влажными глазами глядя на карточку из-за Лениного плеча. — Я ему обещала привезти из деревни маленького-маленького жеребенка. Иначе он меня не отпустил бы.

— Слушай, вы теперь с ним… с этим… официально разведены?

— Видишь ли, мы не были расписаны. Вообще, я не придавала этому значения, а он тем более.

— М-да… — только и сказала в ответ Лена.

— Я же тогда совсем была девчонкой. И я верила ему…

— Ну, сейчас это все равно, — тряхнула головой Лена. — Даже, пожалуй, лучше, раз ты не думаешь с ним сходиться.

— Конечно, не думаю. Теперь у меня есть работа, а его главное.

— Ну, одной работой не проживешь, — усмехнулась Лена. — Помнишь, я говорила, что эта комната счастливая? Кто в ней ни жил — все замуж повыходили. И ты выйдешь.

— Нет уж, испытала раз — хватит.

— Ладно тебе, почетная старушка! — засмеялась Лена. — Все мы так говорим, пока время не придет. Возвращайся сегодня пораньше, на танцы сходим.

— А Володя там будет? — сощурилась Клава.

— Будет, нет ли — какая разница? Других ребят разве мало? А я его, если хочешь знать, видеть не могу, вертихвоста…