У нас на Севере

XXIX

Комаров вернулся из обкома почти в хорошем настроении. Правда, это хорошее настроение пришло не сразу. На бюро, когда обсуждался его отчет, он чувствовал себя настолько скверно, что иногда не понимал, о чем, собственно, идет речь. Но, оказывается, его память, помимо воли, в силу особого рефлекса, приобретенного за годы беспокойной партийной работы, прочно удержала все замечания и советы выступавших на бюро товарищей, и как только Василий Васильевич очутился в гостинице, он с полной ясностью представил всю картину обсуждения. В первую минуту ему показалось, что положение с подбором и воспитанием колхозных кадров в районе крайне безотрадное и что теперь это дело, по существу, придется начинать сначала. Однако дальнейшие размышления и трезвое сопоставление фактов постепенно заставили его отказаться от первоначального поспешного вывода. Тут, кстати, Комаров припомнил, что и бюро обкома такого вывода тоже не сделало. Зато оно помогло Комарову взглянуть на работу райкома как бы со стороны, глубже понять причины недостатков, подсказало пути их устранения.

Как это бывало и раньше, поездка в обком явилась хорошей зарядкой, и Василий Васильевич вернулся домой внутренне возбужденный, полный энергии и уверенности, хотя внешне это было почти незаметно. Он, как всегда, выглядел строгим, серьезным и пунктуальным даже в мелочах, и только те, кто знал его близко, могли заметить повышенный интерес первого секретаря к людям, словно он искал среди них какого-то позабытого, но крайне нужного человека. Иногда он расспрашивал о работнике, о котором в райкоме ничего не знали. В таких случаях Комаров говорил: «Надо узнать, познакомиться с ним. Любопытно, что он за человек. Может, у него имеются такие таланты, о которых мы и не подозреваем».

Естественно, что сразу по приезде Комаров вспомнил о Бескурове и, вызвав Лысова, попросил информировать, как обстоит дело. Они беседовали полчаса, причем говорил почти один Федор Семенович. Для Комарова это был серьезный удар, тем более неожиданный, что он до последней минуты верил, что обвинения против Бескурова сильно преувеличены и искажены. Ему даже не пришлось уточнять детали — настолько подробно и всесторонне обрисовал Лысов весь неприглядный облик председателя «Восхода». Не был забыт и тот факт, что Бескуров, по-видимому, порвал с женой, она будто бы наотрез отказалась переехать в колхоз. В то же время сам он уже давно не бывал дома…

Выслушав, Комаров коротко сказал:

— Хорошо, разберемся на бюро. Вы передали в орготдел материалы?

— Да, конечно, Василий Васильевич.

А в пятницу, накануне бюро, в райком приехал Василий Фомич Лобанцев. Он долго, кряхтя и отплевываясь, счищал у входа грязь с сапог, потом с шумом поднялся по лестнице, радушно, как со старой знакомой, поздоровался с дежурной и громко спросил:

— Василий Васильевич у себя?

— У себя, но он сейчас занят, придется подождать.

— Ага, подожду, мне не к спеху. — И он, раздевшись, прочно уселся на стуле возле столика дежурной, на котором стояла огромная пепельница для посетителей.

Вскоре от Комарова вышли двое — судя по одежде — речники. Они оживленно разговаривали, стоя у вешалки. Василий Фомич ткнул в пепельницу недокуренную цигарку и грузно поднялся со стула.

Он пробыл у первого секретаря полтора часа, так что Комарову самому пришлось дважды выходить в коридор и извиняться перед ожидавшими посетителями. Дежурная, знавшая пунктуальность секретаря в этих делах, удивленно качала головой. Она еще больше удивилась, когда Комаров, провожая Лобанцева до самой вешалки и пожимая ему руку, сурово сказал:

— Итак, до завтра. Твое присутствие необходимо.

Заседание бюро началось ровно в двенадцать. Бескуров познакомился с повесткой дня и узнал, что разбор персональных дел начнется не раньше четырех часов. Он бы не поехал так рано, но Иван Иванович, которому надо было кое-что купить, упросил его. Они пошли по магазинам.

Если бы речь шла о покупках для себя, Иван Иванович покончил бы с ними в два счета, но угодить жене оказалось не так-то просто. Названия разных предметов детской одежды, их размеры и цены перепутались в голове Ивана Ивановича сразу же, как только он переступил порог дома, а в городе и вовсе выветрились из памяти. Однако Иван Иванович не растерялся и нашел единственно правильный выход: он брал для детишек все, что лежало на прилавках, а пригодность обновок определял на глазок.

— Как, по-твоему, налезут эти штанишки на Витьку, а? — спрашивал он совета у Бескурова, но тот обычно пожимал плечами или коротко говорил:

— По-моему, нет.

— Ну, тогда Васе как раз будут. Беру.

Когда в кармане остался один червонец, Иван Иванович спохватился:

— Мать честная! Чуть без рубля не остался, а ведь нам пообедать надо, с голодухи-то этот узел, чего доброго, до дому не дотяну.

Узел образовался порядочный. Иван Иванович с опаской оглядел его и безнадежно проговорил:

— Винегрет да и только. Если что не по нраву будет бабе — конфликта не миновать. Ну, а ежели бы я помнил эти размеры, думаешь, ублаготворил бы ее? Черта с два! Это у нее порядок такой: как приезжаю из города — обязательно ей шум надо поднять, иначе она и спать не ляжет. Как-то раз велит мне купить железную ванну — младшего купать. Ох и не возрадовался я! Эта ванна, оказывается, во какая, как бы я ее с одной рукой потащил столько верст? Посмотрел я ее в хозмаге, пощупал и решил: чем мне с этакой огромной посудиной возиться, возьму-ка я корыто, его хоть под мышкой можно унести. Мол мать сроду в корыте детишек купала, а ей, чертовке, ванна понадобилась. Я и корыто то едва донес, в пяти местах помял, потому что не один был и с ребятами пришлось маленько выпить. Ну и катавасия тогда дома разгорелась — хоть святых выноси. Потом она корыто под стирку приспособила, деревянное-то выбросила, а ванну-таки пришлось купить, только тогда я уж с лошадью был, довез благополучно. Вот какие дела случаются, а ты ходишь вот со мной и нос повесил. Что же, по-твоему, на бюро нас так расказнят, что и костей не соберешь?.. Ну, чего ты молчишь, как немой? Я, если хочешь знать, теперь рад, что нас на бюро вызвали, по-крайней мере, ясность будет, как и что дальше делать.

— Я тоже так думаю, — сказал Бескуров. — А молчу потому, что мы уж, кажется, обо всем раньше переговорили. Да и отвлекать тебя от важного поручения не хотелось.

— Подумаешь, поручение… Если бы я трактор или автомашину для колхоза покупал, а то тряпки разные. Ну, вот она столовая, чуешь, как борщом пахнет? По тарелке навернем и в райком.

Они действительно оказались возле столовой, что очень удивило Бескурова. Он вовсе не хотел идти сюда, где мог встретиться не только с Зоей, но и с бывшими сослуживцами. Видеть их и, быть может, отвечать на их праздные вопросы было свыше его сил. К тому же Иван Иванович, которого Бескуров по дороге в город посвятил в свои семейные неурядицы, мог снова завести разговор о примирении, бесполезный вообще и тем более ненужный сейчас. Уж не с этой ли целью он и стремился в столовую, таща за собой его, Бескурова? По доброте своей Иван Иванович не считал дело непоправимым и искренне хотел помочь товарищу. По-видимому, в душе он верил, что Зоя не такой уж плохой человек, как о том наговорили Бескурову. Его бесхитростный ум не уловил всей горечи и глубины разочарования в словах Бескурова, когда тот рассказывал о крушении своих заветных надежд. Впрочем, Антон и не вдавался в подробности, а хотел лишь поставить Ивана Ивановича в известность, почему он не может привезти жену в колхоз.

— Нет, пообедать мы определенно не успеем, уже четвертый час, — сказал Бескуров, решительно останавливаясь. — Да и есть не хочется, ей-богу. Давай уж лучше после бюро.

— А? После бюро? — переспросил Сухоруков и пристально посмотрел на Бескурова. — Ну что ж, после, так после, можно и потерпеть. Я-то привычный, а ты как хочешь. Но уж потом одной тарелкой не отделаешься, имей в виду.

— Согласен на любое меню, — пообещал Бескуров.

Они вернулись в райком. В прихожей толпилось человек шесть. Одни одевались, другие приходили и, раздевшись, садились рядом с теми, кто ждал вызова на бюро. Иван Иванович приметил, что все почти беспрерывно курили и переговаривались друг с другом почему-то вполголоса.

Внезапно из кабинета первого секретаря вышел Василий Фомич Лобанцев и еще издали приветствовал Бескурова и Ивана Ивановича широкой улыбкой. Бескуров был приятно удивлен: он думал, что Лобанцев не приехал, позабыв о своем обещании.

— Здорово, земляки. Я тут два раза выбегал, смотрю — нету и нету. Куда, думаю, девались? Тебе, Иван Иванович, как секретарю, полагалось с самого начала присутствовать на бюро, а ты где-то бегаешь. Нехорошо.

— Да, видишь ли, дела были срочные, — смущенно оправдывался Сухоруков, косясь на свой узел, положенный вместе с кепкой на полку. — Небось, без меня обошлись.

— Понятно, дожидаться не стали, — рассмеялся Василий Фомич. — Ну, как самочувствие?

— Нормально, — бодро ответил Сухоруков.

— Главное, не тушуйтесь, люди там сидят грамотные, им самая суть дела требуется, а не словеса да обиды разные.

Бескуров кивнул. Они потолковали о предстоящем завтра совещании первой группы животноводов, затем Лобанцев сообщил, что через неделю намечено созвать пленум райкома, а в ноябре — районную партконференцию. Комаров, по его словам, приехал из обкома довольно «сердитый», но в общем-то критиковали его правильно, и теперь многое стало «яснее». Что именно стало яснее, Василий Фомич не успел рассказать, так как в это время их позвали на заседание бюро.

Просторный кабинет первого секретаря на сей раз показался Бескурову тесноватым. Почти все стулья были заняты, так что Лобанцеву, Ивану Ивановичу и Бескурову пришлось сесть порознь, где нашлось свободное место. Впрочем, Бескурова сейчас же пригласили подвинуться поближе к столу, за которым сидели члены бюро. Председательствовал Комаров. Вдоль длинного стола разместились в разных позах румяный, оживленный председатель райисполкома Атаманов, хмурый, с решительным выражением на лице Лысов, секретарь райкома по идеологической работе Братцев, заведующий орготделом Ступаков и другие. Со всеми этими людьми, в разное время и по разным поводам, Бескурову приходилось разговаривать и решать те или иные вопросы, но сейчас они казались ему совершенно незнакомыми и какими-то далекими, словно невидимая преграда отделяла его от них. Это острое ощущение отчужденности продолжалось недолго. Вскоре Бескуров полностью овладел собой.

— Пожалуйста, товарищ Ступаков, — сказал Комаров, приглашая заведующего орготделом познакомить присутствующих о решением колхозной парторганизации.

Ступаков, худощавый, чуть сутулый, с приподнятыми угловатыми плечами, встал, раскрыл лапку и глуховатым, но напористым баском заговорил:

— Персональное дело коммуниста Бескурова, председателя колхоза «Восход», возникло, собственно, из анонимной жалобы, поступившей в райком. Поскольку жалоба расследовалась секретарем райкома товарищем Лысовым и затем обсуждалась на партийном собрании, я считаю, нет необходимости зачитывать ее здесь. Вот постановление коммунистов колхоза по поводу действий товарища Бескурова…

И заворг в полной тишине зачитал постановление. Атаманов тотчас спросил:

— А в чем конкретно выразились его незаконные действия?

Ступаков рассказал то, что ему было известно из жалобы и из сообщения Лысова. Неугомонный Атаманов, оглянувшись на первого секретаря, снова спросил:

— Какое мнение орготдела? Утверждать или не утверждать Бескурову строгий выговор?

— Пока нет, — внезапно улыбнулся Ступаков. — Давайте сначала выслушаем мнение другой стороны.

Комаров бегло просматривал какие-то бумаги и ни разу не взглянул на Бескурова. Сейчас он поднял голову и коротко сказал:

— Давайте, товарищ Бескуров.

Бескуров, чувствуя на себе настороженно любопытные взгляды, медленно поднялся, переставил стул вперед, оперся о его спинку руками. Где-то за спиной беспокойно покашливал Иван Иванович. Лобанцев, широко расставив ноги и положив на колени большие темные ладони, приготовился слушать. На полных губах Лысова то появлялась, то исчезала ироническая усмешка. Атаманов, повернувшись всем корпусом к Бескурову, ободряюще кивнул и сейчас же потянулся за стаканом с водой, словно выступать предстояло не Бескурову, а ему самому. Комаров, собиравшийся закурить, отложил папиросу и посмотрел на лежавшие перед ним часы, как бы напоминая Бескурову, чтоб он говорил покороче.

— Как вы знаете, товарищи, я молодой председатель, солидным опытом еще не успел обзавестись. Возможно, я работал не в полную силу, в чем-то ошибался. Но я искал… — Бескуров остановился, почувствовав, что такое начало завело бы его слишком далеко; недовольный собой, он незаметно для себя повысил голос. — Когда товарищ Лысов разбирал жалобу, ему следовало бы спросить у честных колхозников, что думают они о тех незаконных действиях, которые я совершил…

— Я разговаривал с коммунистами — этого вам мало? — удивленно сказал Лысов. — Ну, знаете, подобного самомнения я еще не встречал.

— Вы приехали в колхоз с готовым решением, вот в чем дело, — в упор бросил Бескуров. — Честные коммунисты говорили вам, что вся эта жалоба состряпана нечистыми руками, но вы их не хотели слушать. Я готов понести любое наказание, если меня и колхозников убедят, что сено, которое мы получили с заброшенных и годами неиспользуемых участков, принесет не пользу, а вред колхозу и государству. Возможно, формально я эти участки не имел права отдавать, но по совести и здравому смыслу обязан был это сделать. В будущем году нам уже не придется обращаться за помощью к лесопункту, сделаем все своими руками. Теперь насчет угроз и превышения власти… Жаль, что товарищ Лысов не захватил с собой медицинскую справку так называемого «инвалида» Саватеева. Очень легко было бы доказать, что она фальшивая. Но даже и этому злостному «шабашнику» я не угрожал, а просто действовал в рамках нового Устава сельхозартели. Беда наша в том, что мы еще плохо выполняем Устав, а этим пользуются лодыри и прочие люди, ищущие легкой жизни. К сожалению, во всех этих сложных вопросах товарищ Лысов разобраться и помочь нам не захотел, он подошел к делу формально и, должен сказать, оскорбительно…

— То есть, как это оскорбительно? Поясните, — попросил Комаров.

— В личной беседе и затем на собрании он отозвался обо мне как о бесчестном карьеристе и демагоге. Он даже заявил, что я будто бы в близких отношениях со своей квартирной хозяйкой и поэтому не хочу везти в деревню жену.

— Возмутительно! — хлопнул ладонью по столу Атаманов.

Лысов лишь холодно взглянул на него и промолчал.

— Так, — хмуро сказал Комаров. — А все же почему вы до сих пор не перевезли семью в колхоз?

— Потому, что жена категорически отказалась переезжать.

— Странно, — пробормотал Атаманов. — Чем же это вызвано? Разлюбила она тебя, что ли?

— Вернее сказать, она и не любила меня, — тихо, но твердо ответил Бескуров.

— Странно, странно, — покачал головой Дмитрий Егорович. — Такие вещи, конечно, бывают в жизни, но все же… Так-таки и отказалась наотрез? — снова спросил он, все еще не веря.

— Да.

— Понимаете, Василий Васильевич, в таких случаях даже и посоветовать не знаешь что, — как бы извиняясь и в то же время давая понять, что этот деликатный вопрос не стоит сейчас обсуждать, сказал Атаманов.

— Сам разберется, не маленький, — скупо улыбнулся Комаров. — У вас все, товарищ Бескуров?

— Как будто все, — облегченно сказал Бескуров и хотел уже сесть, но тут ему задали вопрос:

— А как насчет коллективной выпивки?

— Какая же это выпивка, да еще коллективная? — смущенно произнес он. — Просто выпили, чтобы согреться и поговорить с ребятами по душам. Возможно, не надо было этого делать, но тогда мне в голову не пришло, что меня могут обвинить в совращении молодежи. Таких ребят рюмкой не совратишь. Чудесный народ, ей-богу.

Даже Комаров не смог удержать улыбки. В кабинете зашушукались. Один Лысов сидел неподвижно, саркастически скривив губы.

— Вопросов больше нет? Кто желает говорить?

— Разрешите, Василий Васильевич, — приподняв руку, громко, четко, требовательно произнес Лысов. Он отодвинул подальше стул, выпрямился во весь свой рост, помолчал секунду, словно собираясь с мыслями, и веско заговорил, обращаясь в основном к одному Комарову. — Как выглядит, товарищи члены бюро, поведение молодого, недавно рекомендованного райкомом на ответственный пост товарища Бескурова в свете тех требований, которые предъявляет сейчас наша партия к колхозным кадрам? Весьма и весьма незавидно. Это, по-моему, ясно всем присутствующим, за исключением самого Бескурова. И это очень печально, товарищи. Бескуров пытался уверить нас, будто все, за что его резко и справедливо осудили колхозные коммунисты, это пустяки, о которых даже и говорить не стоит. Дескать, все, что он творил единолично и самовольно, шло только на пользу колхозу. Посмотрим, так ли это на самом деле. — Тут Лысов сделал короткую паузу, приготовляя слушателей к дальнейшему. — К великому сожалению, далеко не так. И утверждаю это не я, а факты, многие свидетели этих фактов. Возьмем сенокосные участки, якобы заброшенные и неиспользуемые. По чьей вине неиспользуемые? По вине тех же бесхозяйственных руководителей колхоза. Бескуров, конечно, знал, что в этом году с него потребуют отчета за каждый невыкошенный клочок сенокоса. В частности, я лично предупреждал его об этом. И какой же он нашел выход? Самый легкий, хотя и незаконный. Он отдал восемьдесят гектаров лесных сенокосов предприятию, которое…

— Шестьдесят процентов сена пошло колхозу, — глухо перебил с места Иван Иванович.

— Это не имеет значения, — даже не повернув головы, продолжал Лысов. — Бескуров думал: и взятки с него гладки, и гектары в сводке прибавились. Понятно, он рассчитывал скрыть эту сделку, но шила в мешке не утаишь. Мне не ясно, Василий Васильевич, почему наш прокурор до сих пор не заинтересовался этим делом…

— Он интересовался, — сухо ответил Комаров. — Продолжайте.

Лысов, вопросительно глянув на Комарова, пожал плечами и продолжал:

— Бескуров не так прост, как хочет здесь показаться, товарищи. Он действительно угрожал многим колхозникам, которые по разным причинам плохо работали в колхозе. В том числе и инвалиду войны Саватееву. Не знаю, фальшивая или нет у него справка, дело не в бумажке, а в том, что человек лежит сейчас в постели и передвигается с костылями. А вот на воспитательную работу среди масс Бескуров смотрит с недоверием. Это ли, товарищи, не забвение уставных обязанностей члена партии? Он ни разу не выступил перед колхозниками с докладом или лекцией. Зато молодежи, как мы уже слышали, он показывает «достойный» пример, пьянствуя с нею. Он не доверяет членам правления, например, своему заместителю товарищу Звонкову, из чувства зависти сдерживает его инициативу. Далее, Бескуров собирается снять с работы опытного, с двадцатипятилетним стажем, бригадира Прохорова…

— Мы уже сняли его, — снова вставил Иван Иванович, сидевший как на иголках.

— Вот видите… Так воспитывает товарищ Бескуров свои кадры. Я должен сказать, товарищи, хотя это и не нравится Бескурову, что он не вполне чистоплотен и в быту. Не знаю, любит ли его жена, зато известно, что он и не пытался воздействовать на нее, как коммунист. Разговоры о квартирной хозяйке не я выдумал, об этом говорят многие в колхозе.

— Это неправда. Об этом болтает один Звонков, — в бессильной ярости сказал Бескуров.

— Спокойно, товарищ Бескуров, — предупредил Комаров, не замечая, что у него у самого желваки нервно двигаются под кожей, а карандаш, зажатый в руке, давно уже выбивает по столу частую дробь.

— Я кончаю, товарищи. Хочу лишь добавить последний штрих, который один лучше характеризует Бескурова, чем все остальные факты. В личной беседе со мной он не постеснялся заявить и даже потребовать, чтобы райком не только не наказывал, но и взял бы его под свою защиту. Дальше, как говорится, ехать некуда. У меня все.

Лысов не спеша сел. С минуту длилось неловкое молчание.

— Уф! Ну и картина, — вздохнул Атаманов, бесцельно передвигая бумаги перед собой. — Боюсь, перехватил ты, Федор Семенович.

— При чем тут я? Мы обсуждаем решение собрания первичной парторганизации.

— А ты и там в таком же духе выступал? Или еще похуже? — уже не скрывая неприязни, спросил Дмитрий Егорович.

— Если тебя это интересует, почитай протокол, — отпарировал Лысов. — Я всегда говорю то, что думаю.

— Товарищи, к порядку. Кто хочет выступить? — Комаров обвел взглядом присутствующих. — Дмитрий Егорович, вы?

— Нет, по-моему, надо дать слово секретарю парторганизации.

— Товарищ Сухоруков, пожалуйста.

Иван Иванович, потный от волнения, долго готовившийся к выступлению и сейчас разом потерявший все приготовленные слова, долго переминался с ноги на ногу, пытаясь вспомнить хотя бы главное. Так и не вспомнив, сердито махнул единственной рукой и выпалил:

— Что тут Федор Семенович наговорил, это, извиняюсь за грубое слово, хреновина… — он поднял голову и, испугавшись, что ему больше не дадут говорить, заторопился. — А почему хреновина? Да очень просто. Никогда Антон Иванович таким двуличным или там карьеристом не был и не будет, точно вам говорю. Ведь это что получается? Человек сил не жалеет, старается, чтоб польза колхозу и колхозникам была, а ему вроде ножку подставляют. И кто подставляет-то? Добро бы один Петька Саватеев, от него и не такой пакости можно ждать, а ведь солидные, грамотные люди, вот что обидно. Мы после вас, Федор Семенович, кое в чем разобрались и жалеем, что вы Звонкову на удочку попались. Подвел вас Звонков да и прочие, кои вокруг него увивались. Казнокрадом Платон-то Николаевич выявился, мы его под суд скоро отдадим, а вы ему верили. Пока не доказано, а только я не Сухоруков буду, ежели не Звонков с Саватеевым кляузу-то сочинили. Правда наружу выплывет, испокон веку известно…

— Насчет Звонкова — это верно? — спросил Атаманов.

— Верно, Дмитрий Егорович, — за Сухорукова ответил Лобанцев. — Жуликом оказался. Он и жалобу мог написать затем, чтобы Бескурова убрать и сделать все шито-крыто.

— Ясное дело, — энергично подтвердил Иван Иванович, тем более ненавидевший сейчас Звонкова, что еще недавно сам восхищался им. — Вот уж двуличный человек — это да. А Бескуров весь на виду, что на сердце, то и на словах. Вы вот, Федор Семенович, Саватеева пожалели, хоть я вам и рассказывал про него, а не поинтересовались, какие у нас в колхозе порядки стали заводиться. Таких-то Саватеевых меньше стало, это факт. Люди стали охотнее работать, дела лучше пошли — тоже факт. А что председателя колхозники уважают — об этом и говорить нечего. Вот чем вам надо бы поинтересоваться, а вы за кляузу ухватились. Верно, выговор мы Бескурову вынесли, да кто за выговор-то голосовал? Звонков да Давидонов, а Ярыгин, тот совсем малограмотный, испугался ваших страшных ученых слов, ну и поднял руку на всякий случай. Вы нашу парторганизацию раскритиковали правильно, слабовата она, но вы-то ведь не помогли нам сильнее стать. Только я так думаю, что через год мы во как окрепнем, достойных людей у нас много. Ну и, конечно, умнее будем, разным Звонковым, ежели они появятся, сами укорот дадим.

— Правильно! — одобрительно отозвался Атаманов.

Лысов сидел внешне невозмутимый, изредка кривя губы и что-то записывая в блокнот, но прежней решительности в лице уже не было.

Потом говорил Василий Фомич. Он заявил, что Бескуров с душой взялся за дело и ведет правильную линию, следовательно, его надо не шельмовать, а помочь и предупредить от возможных ошибок в дальнейшем.

— Сбить человека с панталыку легко, а вот влезть ему в душу, понять, чем он живет и ради чего живет, — это потруднее. Этого-то как раз и не хватает товарищу Лысову, — сказал в заключение Лобанцев.

— Да и многим из нас, — серьезно заметил Ступаков.

— Беда даже не в том, что не хватает, — сказал Дмитрий Егорович Атаманов, — а в том, что приобретать это умение иные не хотят. Заучили разные слова и цитаты и думают, будто они поняли линию партии. Партия требует от нас не только ума, но и сердца. С цитатой, брат, в душу человека не влезешь.

Обсуждение затянулось, но Комаров не только никого не останавливал, но даже и на часы перестал смотреть. Он внимательно выслушивал каждого, вопросов не задавал, однако взглядом подбадривал тех, кто почему-либо тушевался и спешил поскорее «закруглиться». Так было со Ступаковым, который заявил, что он с самого начала усомнился в «преступности» Бескурова и хотел даже послать в колхоз инструктора, чтобы уточнить некоторые факты. Не послал потому, что опасался противодействия Федора Семеновича…

Когда все желающие выступили, Комаров сказал:

— Как видим, товарищи, персональное дело Бескурова — надуманное дело, хотя на первый взгляд в нем имеются факты, явно показывающие против Бескурова. Оно поучительно, прежде всего, в том смысле, что наглядно показывает, в чем основная причина наших недостатков в работе с колхозными кадрами. Это — формализм, увлечение второстепенными мелочами (среди мелочей есть и такие), неумение, а иногда и нежелание видеть главное — живого человека, будь это председатель, бригадир или рядовой колхозник. Всем, конечно, известна истина, что успех любого дела решают люди, но всегда ли мы любознательны и внимательны к ним? Далеко не всегда. Отсюда и ошибки. Нельзя даже к заядлому тунеядцу подходить с предубеждением, потому что в нем могут, при определенных условиях, обнаружиться новые качества. К сожалению, товарищ Лысов поехал в «Восход» с явным предубеждением против Бескурова, при этом проявил черствость и странную пристрастность в проверке фактов. Он апеллировал здесь к прокурору. К счастью, прокурор у нас — не бездушный буквоед и формалист, хотя Бескурову, должен его предупредить, придется побеседовать с ним. Это пойдет только на пользу общему делу. Считаю, что Бескуров правильно понимает стоящую перед ним задачу по подъему артельной экономики и добьется успеха. А мы ему поможем. Предлагаю выговор, объявленный первичной организацией, отменить. Есть другие предложения?

Других предложений не было. Лысов, стиснув зубы и опустив голову, молчал. Он один голосовал против отмены.

Выходя из кабинета, Василий Фомич толкнул Сухорукова локтем в бок и негромко сказал:

— Понял? А ты боялся. По всему видать, Лысову на партконференции туго придется.

— Ясное дело, — коротко кивнул довольный Иван Иванович.