Восемь дорог Желтого источника

Глава 1.13 Госпожа И

Из сбивчивых объяснений сестрицы Дин, то и дело прерываемых всхлипами, она поняла следующее: девушка в расстроенных чувствах отправилась на прогулку, набрела на Врата Смерти и испугалась еще больше. А еще ее очень расстроило то, что господину Гэн досталась табличка с Вратами Жизни.

— Ну же, Дин-цзе, не нужно так горевать, ведь беды еще не случилось, — старалась она утешить девушку. — На все воля Неба. Тебе нужно прилечь. Пойдем, я провожу тебя и приготовлю тебе чай.

Она подхватила госпожу Дин под локоть и увлекла за собой в сторону ее покоев.

— Как ты можешь быть так спокойна? — спросила та, немного удивленно.

— Да разве ж я спокойна? — вздохнула она. — Я тоже боюсь, очень боюсь, Дин-цзе. Так, что готова была сегодня вместе с госпожой Дзи бросить вызов мужчинам, можешь себе представить? Вот только памяти своей я страшусь куда больше.

— Почему же? — «фея жасмина» так внимательно следила за ней, так ждала ее ответа, поэтому госпожа И не стала отшучиваться, как собиралась.

— Там что-то ужасное, — произнесла она серьезно и печально. — Кажется, я плохой человек. Недостойный.

Иначе почему ей так горько? Почему так часто встает перед глазами видение нелепого букета марены, перевитого желтым шнуром? Предательство… Может ли быть что-то более тяжкое, чем этот проступок?

— Нет-нет, перестань на себя наговаривать, ты такая хорошая, И-цзе! — с жаром принялась убеждать барышня Дин, темные глаза ее блестели словно в лихорадке. — Я уверена, если ты и совершила что-то плохое, то лишь потому, что тебя заставили. Разве не ужасно быть женщиной, сестрица?

— Да, нам приходится сложно, — согласилась госпожа И. — Но каждому свой путь, правда?

Они вместе дошли до той части дворца, где жила госпожа Дин, вместе поднялись в ее покои. Там хозяйка дома прилегла, а гостья приказала жоу-чжи поставить цветы в вазу и принести все, что нужно. А потом заварила чай, названный в честь богини милосердия, чтобы успокоить сердце сестрицы Дин.

Девушка расслабилась и даже задремала, и Госпожа И, мягко ступая, чтобы не потревожить спящую, покинула ее дом.

Она шла по саду, раздумывая, не срезать ли еще цветов, когда вокруг нее закружились-загладели прислужники.

— Прекрасная госпожа, вам послание! Послание! — верещали они.

Девушка протянула руку, забирая из маленьких цепких лапок аккуратно сложенный лист. Отослала жоу-чжи — и замерла в тревожном недоумении: этот строгий почерк был ей знаком. Что же могло понадобиться от нее господину Гэн?

Этот человека она опасалась: он тревожил ее, к тому же она не совсем понимала его намерения. Даже взгляд его ей было сложно выдерживать. Иногда ей казалось, что он не выделяет ее из общего числа, а иногда — что кружит рядом, впрочем, не приближаясь.

Она невольно дотронулась до волос, будто желая поправить прическу — жест, который выдавал ее волнение — и на миг удивилась непривычному ощущению: пальцы вместо тяжелого узла волос дотронулись до открытой шеи. Щеки тут же вспыхнули. Еще и это…

Проснувшись сегодня от сотрясающих землю ударов, она не сразу оценила свой вид — не до того было. И только позже осознала — она спала тщательно одетой — складка к складке. Вот только белое нижнее платье, которое она носила днем раньше, было заменено на нежно-розовое и еще прическа… Он зачем-то поменял ей прическу.

Все это смущало и пугало ее: зачем, для чего? А стоило представить, как он распускает ее волосы или снимает нижнее платье… Нет, лучше даже об этом не думать.

Она прогнала от себя ненужные мысли и вернулась к посланию. Оно было кратким.

«Госпожа, жду вас вечером в Павильоне Розовой яшмы. Не стоит бояться. Я желаю лишь созерцать цветы и слушать песни о текущей воде и горных вершинах».

Она несколько раз прочла записку, чтобы убедиться, что ей не показалось.

И что же ей делать? Идти одной на встречу с мужчиной неприлично и… страшно. Не за себя — отчего-то она была убеждена, что господин Гэн из тех людей, чье слово нерушимо — и даже не за свое доброе имя. Но стоило подумать о том, чтобы остаться наедине с этим человеком — и на душе становилось неспокойно. Что-то внутри кричало ей: «Нет, не ходи! Он опасен, он способен причинить тебе боль». И необъяснимая тревога заполняла все ее существо.

И в то же время лисой из норы высовывало свой нос любопытство. Ах, это чувство сгубило немало женщин. Но все же, все же… " Слушать песни о текущей воде и горных вершинах». Отчего он так убежден, что она прекрасно играет? Она сама вовсе не испытывает такой уверенности. Что если он будет разочарован?

Эта мысль неприятно кольнула, на миг показалось, что нет ничего хуже, чем осуждение в его глазах.

«Нет, это никуда не годится, — пожурила себя госпожа И, — зачем мне бояться того, что я плохо играю, если я все равно не собираюсь никуда идти. Или собираюсь?»

Она спрятала записку и решила подумать обо всем этом позже, не сейчас. Сейчас у нее и без того есть, чем заняться.

Она решила — и не думала. Совершенно. Вот совсем. Ни когда гуляла по саду, выбирая путь подлиннее, да уголки поукромнее, ни когда срезала цветы, чтобы украсить ими свои покои, ни когда, вернувшись, ненадолго прилегла отдохнуть. Только, если бы ее спросил кто-то, что за цветы она выбрала в этот раз, она бы далеко не сразу нашлась с ответом.

К вечеру она совсем извелась от беспокойства. То она решалась идти к павильону, то неожиданно не хотела это делать. И сама смеялась и сердилась на себя за эти метания.

«Я пойду к Павильону Розовой яшмы — наконец заключила она. — Ведь он совсем недалеко. Я просто прогуляюсь, в этом ведь нет ничего плохого?»

Так она рассудила, стараясь не замечать того лукавства, что скрывалось в ее же словах. И по дорожке к нужному ей уголку сада шла так неспешно, будто, действительно, прогуливалась безо всякой цели. И через лунные врата прошла с опаской, заглянув в них украдкой, словно разбойница, задумавшее недоброе. Но когда приблизилась немного к Павильону, забыла обо всем. Тихий удивительно стройный напев гуциня послышался ей, и девушка остановилась в тени раскидистого клена, слегка прикрыла глаза и слушала, затаив дыхание, боясь пропустить хоть единую ноту.

Перед внутренним взором ее так ясно предстала Великая река осенью. Она царственно несла свои воды, ясные и чистые, через горы, через поля все дальше и дальше… Красный лист, подхваченный ветром, опустился на темную гладь, будто маленький кораблик. И от движения этого легкие круги пошли по воде — и затихли. Она видела себя, сидящую на берегу, и наблюдающую за течением воды.

«Тревоги наши и радости, жизнь и смерть — будто вода в Великой реке, — шептала мелодия, — приходят и уходят, оставляя лишь память о себе. Ничто не вечно». И от осознания этого становилось и горько и сладко, и легко и тяжело…

Девушка и сама не заметила, как пошла на этот звук, словно завороженная, к самому павильону, желая слушать и слушать еще — громче и ближе. И лишь когда, уже стоя в дверях, увидела сидящего напротив входа мужчину, когда он, уловив движение, поднял на нее глаза, вдруг почувствовала себя маленьким зверьком в только что захлопнувшейся ловушке. Но отступать уже было поздно.

— Вы пришли, — произнес господин Гэн, вставая и делая несколько неторопливых шагов ей навстречу.

— Благодарю за музыку, Гэн-лан, она доставила мне истинное удовольствие, — поклонилась она, скрывая неловкость.

— О чем она рассказала вам, госпожа? — спросил мужчина с благожелательным интересом. Она предпочитала думать именно так, хотя на его строгом лице это выражение было почти неотличимым от сдержанной иронии.

— О том, что не стоит жалеть о разлитой воде, — ответила она, немного подумав, — остается лишь смириться и идти дальше.

— Воистину, одним словом вы раскрыли суть дела, госпожа, — его губы едва обозначили улыбку, а рука сделала плавный приглашающий жест.

И только тогда девушка смогла как следует осмотреться. И увиденное слегка удивило ее.

Они прошли к единственным здесь местам для гостей и расположились на небольших удобных скамьях друг напротив друга. Взгляд ее остановился на обманчиво простых вазах, стоящих на каждом из столиков, и на коричневых веточках сливы мэйхуа, усыпанных нежными темно-розовыми цветами.

Вместо вина и угощений на столиках она заметила несколько листов белоснежной бумаги. Тут же стояли тушечница и подставка для кистей.

Надо было что-то сказать.

— Прекрасный выбор, — отметила она, разглядывая тонкие ветки и хрупкие лепестки.

— Меня мало интересуют цветы, — неожиданно произнес господин Гэн и девушка от удивления подняла на него глаза. — Я отдаю должное их красоте, но она не трогает меня. Их пышность назойлива, а сладкий аромат навязчив. Вся прелесть их выставлена наружу, в них нет никакой загадки. И лишь один цветок неизменно вызывает мое восхищение. Мэйхуа. — Острый взгляд черных, будто угли, глаз едва не заставил ее вздрогнуть.

И когда взор мужчины снова обратился к стоящим в вазе цветам, она испытала облегчение.

— Цветам зимней сливы свойственна скромность, достоинство… — холеные длинные пальцы едва коснулись полупрозрачных лепестков, и ей некстати вспомнилось, как эти же руки безжалостно разили врагов мечом, — и редкая стойкость. Нежнее розовой яшмы, они бросают вызов снегу, зиме, самой смерти. И смеют цвести, когда остальные цветы даже не помышляют о том.

Когда земля в трауре и надежда мертва, лишь аромат мэйхуа напоминает о том, что весна возможна.

Вы согласны, госпожа?

Проницательные глаза снова изучали ее. Спокойно, не скрываясь. А внутри нее все переворачивалось. И какая-то струна, натянутая до предела, звенела, дребезжа и рискуя сорваться: «Не слушай, беги, беги…» Но девушка лишь сильнее расправила плечи и встретила его взгляд с легкой улыбкой.

— Зачем вы пригласили меня сюда, Гэн-лан? Не думаю, что дело только в цветах и музыке.

— Вы снова правы, госпожа, — это обращение резануло слух. Она в очередной раз отметила, что после того самого сна он ни разу не назвал ее «барышней». — Я хотел попрощаться.

«Попрощаться?» Ах, да, конечно, ведь у него есть ключ, отпирающий Врата Жизни. Разумеется, он решил уйти. При мыслях об этом она ощутила немалое облегчение и… тоску?

— Вы покидаете нас? — спросила она, стараясь чтобы голос ее звучал спокойно и вежливо.

Мужчина не ответил, лишь уголки его губ слегка приподнялись.

— Не будем сейчас об этом. Воздадим должное текущему моменту.

Он взял из подставки кисть, окунул ее в тушь, на мгновение прикрыл глаза — и неспешными уверенными движениями начертал иероглифы «мэйхуа» на лежащем перед ним листе. Потом посмотрел на девушку вопросительно и приглашающе.

Она кивнула и сосредоточилась на цветах, пытаясь вобрать в себя ломаные линии веток, нежность цветка и тычинок, легкий деликатный аромат, потом выбрала кисть, тоже прикрыла глаза, мысленно представляя каждую из предстоящих черт, и лишь после этого прикоснулась кистью к бумаге. Вот так.

Теперь предстояло изобразить ветвь зимней сливы и посвятить ей несколько строк.

Девушка снова взялась за кисть, стараясь унять нарастающее в груди волнение. Ей это удалось — рисунок вышел вполне сносный, хотя и был бесконечно далек от совершенства. Должно быть, она увлеклась, составляя стихотворение и записывая его, и потеряла счет времени. Потому что когда закончила и подняла глаза, господин Гэн уже давно отложил кисть и внимательно за ней наблюдал.

— Я готова, — кивнула она. — Но вы опередили меня, Гэн-лан, вам первому и показывать.

Он молча протянул ей несколько листов. Начертания иероглифов она уже видела, но отметила про себя точность и некоторую сухость его почерка.

«Воспеваю мэйхуа» — значилось на следующем листе. Хорошее начало для стихотворения. Вот только стихотворения никакого не было. А на листе вместо ветви сливы она нашла лаконичный, всего в несколько штрихов, рисунок девушки, склонившейся над столиком с принадлежностями для письма.

Внутренний голос даже не кричал — уже захлебывался страхом и тревогой… Голова шла кругом, мысли мельтешили, словно стайка надоедливых жоу-чжи.

В испуге она вскочила на ноги и едва не перевернула столик. Выплеснулась на бумагу черная тушь и расплылась по ней бесформенным пятном.

— Что это? Зачем?

Она сжимала виски ладонями и пыталась хоть как-то собрать воедино свои мысли и не вспоминать. Нет и нет. Ей почти удалось, но он помешал — оказался рядом с ней и заглянул в глаза, приподняв пальцами ее подбородок. Непозволительный, неподобающий жест, которому она не нашла в себе сил противиться.

— Я возвращаю тебе твое имя, Цзя Мэйхуа, так же, как ты вернула мне мое.

— О чем вы? Я… не помню… — держась за осколки спасительной лжи лепетала она. Ласковость в его голосе пугала ее неизмеримо больше холодной сдержанности.

— О нет, ты помнишь… — улыбнулся он и провел пальцем по ее щеке. Глаза его сейчас казались подобны Тьме, что окружала дворец Владыки, — помнишь… Чье имя ты кричала, когда демоны скинули нас с обрыва? Кого звала, благословенная?

Не дыша она смотрела в затягивающую, пугающую черноту, словно снова падала в пропасть. Собственный крик звенел в ушах, вспоминался так явно. Да, она помнит. Как ни прячь, как ни скрывай от себя правду, она все равно настигнет рано или поздно.

Память пробила брешь в так тщательно возводимой ей стене и потекла в ее сознание тонким ручейком…

«Требовательные руки, жадные губы, облака и дождь…»

Ладонь ее сама потянулась к нему, пальцы, подрагивая, несмело коснулись его лица.

— Ян… Байлун?.. — произнесла тихо, не до конца веря.

Мужская рука легла поверх ее руки, заставляя прижаться к его щеке всей ладонью.

Два удара сердца она была почти счастлива, а потом воспоминания хлынули водопадом, оглушили, едва не лишили опоры под ногами. Она вцепилась в стоящего напротив мужчину, чтобы не рухнуть на пол — и он поддержал ее, не задавая лишних вопросов. Еле придя в себя, она вскрикнула и отшатнулась от него, скрывая лицо за широкими рукавами. Память — мучитель, если бы она могла вырвать ее из обставленного сердца, она бы тотчас сделала это. Как ей жить теперь, зная правду? Как смотреть в глаза тому, кого предала? Ведь предала… или нет? Почему сейчас об этом кричит ее глупое сердце? Не предательства ли она и хотела избежать, поступая так? Вопросы, вопросы… и ни одного ответа.

— Разве так жене должно встречать мужа?

Голос его звучал насмешливо, но вовсе не зло. Это смутило ее и еще больше сбило с толка. Она хотела бы заплакать, забиться в рыданиях, но память лишила ее и этого выхода: разве мыслимо подобное, разве так ее воспитывали?

Она позволила себе лишь вздохнуть глубже обычного, внутренне сжалась, собираясь с духом, потом повернулась лицом к мужчине и, не поднимая глаз, начала опускаться на колени, удерживая перед собой руки. Выученная улыбка будто сама собой приросла к губам.

— Мой господин, я…

Он удержал ее, ухватив за плечи.

— Не смей! — вот сейчас она услышала в его голосе тщательно сдерживаемую ярость. — Не прячься от меня за показной покорностью, — он выдохнул, разжал руки и увеличил расстояние между ними.

— Сыграй для меня, Мэймэй, — приказал он уже спокойно. А может, попросил. Просьбы его всегда так мало отличались от приказов.

Память снова сыграла с ней злую шутку, подбросив смущающие воспоминания, щеки вспыхнули румянцем, она поклонилась — любой другой ответ лишь снова разозлил бы его — и направилась к гуциню. Не к тому, на котором играл он сам, к другому, облюбованному ей раньше.

Девушка села за инструмент, погладила его шелковые струны. Она знала, что тот, чьего внимания она хотела бы избежать, следит за каждым ее движением. И что не потерпит притворства.

Она прикрыла глаза, прислушиваясь к себе. Пальцы сами нашли нужные струны, и воздух Павильона Розовой яшмы наполнился новой мелодией.

Она рассказывала об иве, выросшей на вершине холма. О том, как прекрасны ее тонкие листья, которыми играет молодой ветер. Как гибки ее ветви, как тянется она к небу, и солнечный свет бежит по жилкам, наполняя ее радостью. Музыка становилась все тревожней и теперь напевала о драконах, двух небесных владыках, решивших помериться силой. Они ныряли в облаках, сильные, ловкие. От их борьбы поднимается буря, заставляя несчастное деревце клониться то в одну сторону, то в другую. Облетают листья, ломаются ветви, и вместо радости — лишь тревога и страх.

Она играла — и растворялась в мелодии, проживала каждую ноту, ощущала в себе дрожь каждой из струн так, будто они были натянуты внутри ее собственного тела.

И когда в рисунок мелодии, деликатно дополняя его, начал вплетаться еще один, даже замерла от удивления, вслушиваясь в новую песню. Напевы второго циня становились все громче и настойчивей.

Ей чудилась в них назревающая гроза, набухающие яростью тучи, злые порывы ветра и хлесткие тяжелые плети дождя.

Вода казалась ледяной и имела горько-вяжущий вкус. Она обрушивалась с неба, прибивала к земле, заставляла коченеть от холода. Но при этом смывала всю грязь и пыль — и текла дальше в ручьи и реки неукротимым потоком жизни.

«Что толку жалеть о прошлом, благословенная? Что сделано, то сделано…» — напевала мелодия.

И пальцы девушки снова принялись перебирать струны циня, вступая с тем, вторым, в своеобразный диалог.

«Но как не жалеть, если сама не достойна жизни?» — струны звучали напряженно, нервно, почти отчаянно.

' Ты не смогла сделать выбор', — донесся до ее слуха слегка отстраненный напев, не обвиняющий, лишь указывающий.

— Я ни для кого не хотела худого, — тихо возразил ее цинь…

— И в результате виновна и перед западом, и перед востоком, — вел свою линию второй.

Руки ее задрожали, пальцы соскочили со струн — госпожа И не выдержала и спрятала лицо в ладонях, пытаясь совладать с собой. И замерла, почти окаменела, когда тяжелые прохладные руки опустились ей на плечи.

— Когда воды Великой реки становятся красными, приходится выбрать один из берегов. Я тоже ощущаю вину, Мэймэй: я не сделал ничего, чтобы помочь тебе определиться. Собирать разлитую воду бессмысленно, — он усмехнулся, должно быть, вспомнив ее сравнение, — но дай мне клятву, что в следующий раз, когда встанешь перед выбором, ты сделаешь его и не будешь жалеть о нем, каким бы он ни был.

Мужские пальцы слегка сжали ее плечи, и она все-таки подняла на него глаза, чтобы встретить тяжелый требовательный взгляд.

— Клянусь, ваше ве…

— Не так! — с раздражением прервал он ее, не дав даже поклониться.

— Я сделаю, как хочет того мой муж.

Простые слова давались с трудом. Говорить, смотря ему в глаза, было еще сложнее, и она так и не смогла заставить себя произнести еще раз его имя.

— Хорошо, — кивнул он, хотя и был не совсем доволен. — Тогда прими мой прощальный дар, гуйфэй.

Это обращение он произнес насмешливо и слегка печально, заставив что-то внутри вздрогнуть и заныть болезненно и тревожно. А потом взял ее за руку и вложил в ладонь что-то твердое и тяжелое. Она даже не сразу поняла, что это и несколько ударов сердца разглядывала в изумлении узорчатую золотую табличку с иероглифом «Жизнь» посередине.

— Но ты же сказал… — непонимающе начала она.

— Я сказал, что пришел попрощаться. И не говорил, что ухожу именно я, — тонко улыбнулся он. — Ты хотела спокойной жизни, я, наконец, могу тебе ее дать.

— А ты?

— Для меня время мира еще не пришло. — Он мягко, почти целомудренно коснулся губами ее лба, помедлил немного и отступил. — Взови к Владыке и не забудь о том, что ты мне обещала.

Они молча смотрели друг на друга, долго, должно быть, целую вечность.

«Ну что ты замерла, глупая, — ругала она себя. — Почему теперь, когда в твоих руках самый лучший из выходов, тебе так хочется остаться?»

Но оставшись, не пожалеет ли она о том, что упустила? Не обидит ли его своим отказом? Она вздохнула поглубже, сжала пальцы и, прикрыв глаза, произнесла негромко, но твердо: «Прошу Повелителя Ада открыть мне одну из дорог Желтого Источника!».

В лицо ей дунул свежий ветер, а табличку в ее руке разделила пополам светящаяся трещина. Госпожа И зажмурилась и разломила по ней тонкий золотой слиток, словно печенье с предсказанием.

Табличка истаяла сиющим дымом, тот заклубился-закрутился в тонкий золотой вихрь и внезапно втянулся в ладонь госпожи, обжигая и покалывая кожу. Она закусила губу, чтобы сдержать крик — и через мгновение-другое все прекратилось. Лишь на руке проступил яркий, мерцающий желтым пламенем иероглиф.

К Вратам Жизни они шли вдвоем. Молча. Все нужное между ними было сказано, а то, что по-прежнему не давало ей покоя, никак не хотело обращаться в слова.

Врата смотрелись так красиво — волшебные, сияющие… Они звали, они манили, они завлекали ее обещанием покоя и умиротворения. И все же она не находила в себе силы сделать несколько последних шагов.

— Пора, благословенная, — напомнил ей мужчина.

Она поклонилась ему, с болью в сердце отмечая, каким нарочито безразличным стало его лицо. Внезапно ей захотелось броситься к нему и умолять о прощении. Но он почему-то всегда злился, когда она извинялась перед ним. И она в очередной раз взяла себя в руки и, бросив на него последний взгляд, пошла в темную арку, где клокотала Тьма, спиной ощущая его взгляд.

Ни мгла, ни жуткий Страж, ни торжественность и невозможность происходящего ее не трогали. Она выставила перед собой руку с горящей на ней печатью и почти не удивилась, когда Тьма, повинуясь золотому сиянию, расступилась, и ей открылась Дорога.

И не одна — их было множество, расходящиеся от того места, где она стояла, словно ветви от ствола раскидистого дерева — и большие, и малые… Какая же из них — ее? Она стояла на первой же развилке в нерешительности, когда услышала Голос. Казалось, он звучал со всех сторон сразу, изнутри и снаружи, и она ни за что не смогла бы его описать. В нем слышались и раскаты грома, и завывания ветра, и рокот морских волн, и звучание свирели, и шепот матери, поющий колыбельную младенцу.

«Что ты выбираешь, дитя? — спросил он. — Продолжить уже начатое или прийти в этот мир заново?»

Она раздумывала недолго. И ответ удивил ее саму.

— Продолжить, — ответила она, — я хочу пройти весь путь до конца.

— Это мудро, — согласился Голос. — Но тебе придется отдать мне что-то очень ценное. Так… посмотрим, госпожа… Хм… Выбирай: или ты сама не будешь помнить тех, кого знала, или они не будут помнить ничего о тебе.

Ее бросило сначала в жар, потом сразу в холод. Голова снова закружилась. Ей захотелось крикнуть: «Я не буду, я не хочу выбирать ничего из этого», но она же поклялась… поклялась ему и не имеет права еще раз его подводить.

Память… Разве не она недавно так страстно желала ее лишиться? И вот ей представился случай. Стоит ли ей?…

«Ты не будешь жалеть о своем выборе, каким бы он ни был», — взгляд черных, как самая темная ночь, глаз вспомнился так явно, что у нее перехватило дыхание.

«Я не буду жалеть», — повторила она свою клятву — и сделала выбор.