Восемь дорог Желтого источника

Глава 1.25 Господин Бин

Злость и обида клокотали, разливались по венам жидким пламенем, разъедали нутро, вгрызались в кости, черным маревом затмевали разум. Ему стоило огромных усилий сдерживать их. Но как же нестерпимо хотелось кричать от несправедливости, от незаслуженной обиды, от ненависти к тому, кто стоял перед ним, а больше всего — от собственной глупости.

Как мог он быть таким легковерным? Как мог возомнить, что Великий Цзя Циньху и вправду признал его равным себе, прельстился его доблестью и удалью в сражениях? Не оттого ли, что слишком сильна была в нем жажда славы, слишком долго утолял он ее, лишь издали глядя на чужие успехи, и когда, наконец, Небеса улыбнулись ему, совсем помешался от счастья, взлетел высоко в мечтах своих, раскрылся… забыл об осторожности и о том, что полная луна рано или поздно становится ущербной.

И вот теперь тот, кто поманил его, кто сулил признание и почет, безжалостно втаптывает его в грязь.

За что? Разве заслужил он хоть чем-то подобное? Разве могла быть у императора опора более надежная? Разве не он рисковал за своего государя жизнью? Своей и сотнями, тысячами других, вверенных ему? Он принимал за правду и похвалу, и ласковые улыбки, и посулы и сладкие речи, — все, чем потчевал его правитель.

Лишь одним он прогневил Великого Тигра — оказался достаточно проницателен: понял, что им пользуются, словно дорогой, но набившей оскомину потаскухой, и вот-вот отдадут на потеху толпе. Понял — и не смирился с подобной участью.

И даже тогда — воистину, глупости нет предела! — он все же надеялся… Что все наладится, что его простят. Что император оценит наконец его смелость и самоотверженность. Должно быть, горные духи отняли его разум.

Сейчас, смотря в нечеловеческие глаза князя демонов, в которых ясно читалась насмешка и то удовлетворение, с которым голодный зверь насыщает свою утробу, Лу Цунь ясно понимал: с ним мирились, его терпели, пока он приносил пользу. И только. Злость заставила его скрежетать зубами, и до боли стискивать в руке древко глефы.

Прежний повелитель пил его унижение, жмурясь от удовольствия, будто пробовал изумрудное вино на персиковом пиру. «Ты ничтожество, — говорил его взгляд, — никто… Твое место — у ног моих. Исполнять мою волю — и сдохнуть, когда придет время».

Генерал изнывал от стыда и уязвленной гордости, и злоба его распалялась еще больше, будто он тушил огонь дровами. Ярость застила глаза и скручивала в узел мышцы. Его трясло… И все казалось, что он бежит по скользкому и шаткому мосту подобно тем несчастным, которых они видели по пути сюда. Бежит — и вот-вот сорвется вниз.

Он смог бы сохранить хоть внешние признаки спокойствия, находись они здесь с Жестокосердным вдвоем, но присутствие проклятого Дракона напрочь лишило его такой возможности. Изменник, враг, счастливый соперник, которому досталось то, то принадлежало Лу Цуню по праву — поводов ненавидеть его было предостаточно. Когда-нибудь, со временем, он, пожалуй, смог бы забыть все это по отдельности. Но только не то, что тот стал свидетелем его позора. Этого Малый Тигр Поднебесной не спустил бы никому и никогда.

Тем более что тот, кто звался теперь Сунди-ваном, явно отдавал предпочтение Ян Байлуну, относился к тому, как к менее опытному, но все же опасному, равному себе по положению, противнику. И всячески подчеркивал это перед генералом.

Каждое движение, каждый взгляд, каждое слово, сама Тьма и воздух, который он вдыхал сквозь стиснутые зубы, свидетельствовали об этом. И злость обрела свое слово и форму.

'Ненавижу… Все они одинаковы, все не лучше торговцев: готовы предать себя и всех за мнимую выгоду. В них нет ни благородства, ни чести, ни добродетели. Чтобы я еще раз связался с кем-то из этих заносчивых павлинов? Чтобы служил таким и ждал от них милости? Никогда! — его передернуло, в ушах зазвенело от ярости. И этот звон вдруг сложился в четкую и ясную мелодию боя. В голове на миг прояснилось, даже сердце застучало ровнее. — Только битва, только честный поединок, только сражение имеют смысл. Только там я — бог, а все они способны лишь лизать мои пятки. Да, только бой, только холодная бодрящая ярость, только сила, очищающая, искореняющая то, что отжило свое и должно кануть в прошлое, разрушающая сами основы…

Он не замечал того, что новые щупальца Тьмы, неторопливо ползущие к нему от плети Жестокосердного, уже окружили его, обвили нежнейшими шелковыми лентами. Не слышал их сладкого шепота: «Ты прав, ты прав, ты во всем прав, о, Грозный, о, Справедливый», не замечал, что пальцы его ласково поглаживают древко глефы, словно перебирают волосы любовницы: перед его глазами ярко, ясно вставали величественные зеленые опоры и крыши с пробегающими по ним ярко-фиолетовыми разрядами. Мощь грозы, ее очищающая сила — и пьянящая свежесть после. Разве не этого он искал? Впервые за все последние дни цель его была так ясна и понятна.

И когда — новая издевка судьбы — табличка, открывающая заветные врата, оказалась в лапах проклятого дракона, это стало для генерала новым ударом: ярость снова вспыхнула, ослепила, в ушах призывно застучали барабаны, ощущение скользкого, шаткого моста под ногами усилилось.

Но последней каплей стало не это.

«И почему я не удивлен?» — злой смех Сунди-вана впивался в слух жалящими осколками. Лу Цунь знал, чувствовал, что тот смеется не над Белым — чтобы демоны его на куски разорвали! — Драконом, а над ним самим: «Смотри, генерал, снова ему досталось то, что должно было принадлежать тебе… Какое невезение… Но разве ты ожидал чего-то иного?».

Как бы не так!

Руки его сами перехватили древко, одним быстрым движением он оказался подле Ян Байлуна и нанес размашистый удар — снизу вверх — обратным концом древка точно по ладони, на которой лежала вожделенная табличка. Раздался глухой, хрусткий звук, отозвавшийся в душе ликованием, — золотой слиток подлетел высоко вверх, Дракон резко, свистяще выдохнул, но Лу Цунь не позволил ему сделать вдох: снова перехватил глефу и обрушил на него поднявшееся вверх лезвие.

Противник его резко отшатнулся, упал навзничь — и тем ненадолго отсрочил расправу — клинок отсек лишь прядь взметнувшихся черных волос. Первая из целей почти достигнута — теперь ничто не помешает ему схватить летящую вниз табличку.

Злость — плохой советчик; злость, предвкушающая ликование, — вдвойне. Он недооценил Ян Байлуна: тот, опершись на здоровую руку, нанес генералу удар ногой под колено. Рухнуть генерал не рухнул, но пришлось приложить усилия, чтобы сохранить равновесие — и табличка вместо того, чтобы оказаться на его ладони, упала рядом и отскочила в сторону. Схватить ее чертов Дракон ее не успел бы, зато успел пнуть ее и откатиться в сторону так, чтобы оказаться между ним и его законной добычей. Но хватать ее не спешил — поднявшись, смотрел генералу в глаза. И в этом Лу Цунь читал наглый вызов.

— Разве ты все еще служишь ему? — спросил враг, внимательно наблюдая за ним.

Пальцами правой руки он едва мог шевелить, не то, что держать меч. Но генерал не обольщался — помнил, что левой рукой тот владеет вполне свободно.

Лу Цунь сделал быстрый ложный выпад, дабы убедиться в этом, и позволил себе усмешку: так и есть.

Отвечать на вопрос он и не подумал: его обидчик этого не заслуживал.

— Ты можешь принести клятву верности мне…

«Служить ему? Да уж лучше навечно останется здесь!».

Послышался мерзкий смех, хохот и вкрадчивый шепот: «Как он смеет? Проучи его»'

Кровь прилила к лицу, в груди запекло, и генерал с почти звериным рыком бросился на заносчивого наглеца, возомнившего себя императором, вкладывая всю клокочущую ярость и тяжесть тела в новый — смертельный — удар.

Дракон успел раньше. Мгновенно откинул в сторону меч, бросился под замах глефы, впился пальцами одной руки в плечо, другой — в древко… Лу Цунь не смог сделать ничего — собственный замах и тяжесть глефы сыграли против него же — от кувыркнулся вперед через подставленное бедро противника и почувствовал, как из пальцев его выкручивается оружие.

«Твою мать», — только и успел подумать он.

Ян Байлун прошипел примерно то же самое, когда пальцы поврежденной руки выронили массивное оружие. Звон металла о камень неприятно резанул слух.

Мгновение потребовалось им, чтобы снова оказаться лицом к лицу. Он вскочил на ноги, Дракон — ударом ноги отправил глефу в дальний угол, подальше и от них, и от таблички.

— Я бы принял ее… — продолжил последний прерванную фразу как ни в чем ни бывало. Только участившееся дыхание и глумливая полуусмешка на губах, по которым отчаянно хотелось врезать, говорили о том, что «беседа» доставила ему некоторые неудобства.

— Заткнись! — грубо оборвал его Лу Цунь, бросая быстрые взгляды по сторонам, чтобы оценить обстановку. — Ты ничем не лучше Цзя Циньху, и тоже избавился бы от меня при первой возможности.

Расклад генералу понравился: пусть глефа была недоступна, но и меч не так близко. А врукопашную у него явное преимущество — две рабочие руки против одной у противника. Отделать его как следует и забрать табличку…

— Весьма вероятно, — Белый дракон сделал небольшой шаг назад, но в глаза смотрел не с вызовом даже — с издевкой. Cукин сын. — Но кто знает, не упустили ли мы оба сейчас хоро…

Он не ему договорить, — бросился вперед, нанося один удар за другим — обманный короткий, справа, потом слева, ногой, и снова рукой, мощный, всем корпусом. Правитель Ян использовал единственное свое преимущество — более высокий рост и проворство, не подпуская к себе близко. Отклонялся, довольно умело выставлял защиту, атаковал в ответ — скорее отвлекая, чем действительно стремясь пробить. Один раз генерал сумел попасть по его поврежденной руке — вскользь, но этого хватило, чтобы противник замедлился и едва не пропустил очередной выпад. Не пропустил, тварь… но все чаще отступал, в сторону. Лу Цунь сразу понял, что он задумал: хочет добраться до таблички и удрать… Ну уж нет!

— Трус! — выкрикнул он, и, выполнив удачную подсечку, прыгнул на Дракона, словно настоящий тигр, опрокидывая его на пол и подминая под себя.

«Убить я его не убью, но ведь можно как следует покалечить, — пронеслась мысль, показавшаяся такой привлекательной, такой возбуждающе… вкусной, — переломать руки, выдавить глаз или сразу оба… или…»

В правой ладони он ощутил вдруг ледяную, быстро твердеющую рукоять: кинжал, похожий на острый осколок черного зеркала, сотканного из Тьмы. То, что нужно.

Он тут же приставил его к горлу противника и ухмыльнулся.

— Что? Нравится?

— Бол…ван… — прохрипел Дракон. По его шее заструился алый ручеек. Кинжал прижался к горлу еще крепче.

— Да неужели? Интересно, как понравится земле Шу окривевший на один глаз правитель?

Генерал или что-то внутри него, едва не облизывался, представив эту картину.

Он сдавил одной рукой горло лежащего под ним человека и поднес кинжал выше, целясь точно в правое глазное яблоко.

— Тише… если не будешь сопротивляться, веко останется целым… возможно…

Кинжал завис в паре цуней от цели. Противник задышал тяжело, сцепил зубы, дернулся, а потом попытался заслониться от клинка странно повернутой ладонью. Будто не схватить его хотел, а погладить лезвие тыльной стороной руки. На синюшной и распухшей от отека коже проступали багровые небрежные мазки подсохшей крови.

Новая мысль отозвалась радостным предвкушением, заставляя облизнуть нижнюю губу: воткнуть кинжал в самую середину травмированной ладони. Да, это должно причинить нешуточную боль…

Лу Цунь перехватил рукоять поудобнее и, коротко замахнувшись, вонзил туда, где кровавые штрихи нанесены были особенно густо — кровь к крови… Хотел вонзить, но треклятое лезвие, соприкоснувшись с защитной — как он поздно это понял! — печатью рассыпалось черным песком, тут же превратившимся в ледяное марево. Дракон вскрикнул, когда кулак генерала впечатался в его ладонь, и сделал то, чего последний не ожидал — да кто в здравом уме будет совершать такое? — из последних сил хлестанул ею, прижимая печать ко лбу Лу Цуня.

В голове будто фейерверк взорвался. Генерал замотал ей, а потом, тяжело дыша, смотрел на свою руку, все еще сжимавшую горло противника, на его побагровевшее лицо, на черные глаза, налитые кровью — и его бросило в липкий холодный пот: Небеса… что он творил только что? Что собирался сделать? Разве достойно это благородного мужа? Неужели и он оскотинился подобно Цзя Циньху и всем его демонам?

Ненависть никуда не делась, но теперь не мешала мыслить ясно. Пальцы разжались, позволяя Ян Байлуну дышать. Генерал встал и еле подавил в себе желание как следует пнуть того под ребра. Нет, пусть знает, что он мог это сделать, мог — и пощадил его. Это унижение хуже побоев. И, сделав несколько не слишком уверенных шагов — его слегка вело в стороны — поднял с пола золотой слиток.

— Владыка Янь-Ван! — воскликнул он и повернулся к Дракону: тот приподнялся на локте, дышал сипло, то и дело заходясь лающим глухим кашлем и не делал попыток ни выхватить табличку, ни добраться до него. Неужели сдался? — Теперь ты узнаешь, какого это, когда у тебя из-под носа уводят то, что ты хотел заполучить.

По табличке пробежала яркая лиловая молния.

— Глу…пец, — донесся до него прерывающийся тихий голос. — То, что значит для тебя так… много, не представляет для меня цен… ценности. Так было вс… всегда.

«Что?»

На мгновение показалось, что сияние на его ладони померкло, и сама табличка стала сразу не столь притягательной. Будто вместо жемчужины он обнаружил в своей руке рыбий глаз.

«Нет! Этот двуличный змей не обманет меня!»

Генерал резким злым движением переломил светящийся слиток, ощущая внутри досаду и пустоту.

Мгла окутала его, ладонь обожгло ярким золотым сиянием, а выжженная на коже печать «Разрушение», отчего-то показалась рабским клеймом.

Проклятый дракон все же сумел испортить ему радость победы.

Злость душила, колола острыми иголками. Лишь желание удержать лицо не позволило ему показать ее во всей красе. Он призвал всю свою волю и заставил себя дышать и ждать, как бы это ни было сложно.

К тому времени, как Тьма расступилась, оставляя генерала напротив сверкающих пурпурными молниями врат, ярость его заледенела и обрела иную форму, превратившись в решительность и упрямство.

Он не дал себе времени на размышления и сомнения. Лицо его было сосредоточенно, а шаг — быстр и четок. И к вратам Разрушения и Ранения он шел так, словно собирался на смертный бой. Он готов был сражаться с Хранителем врат, с самой Тьмой, со всем миром, если придется. Поэтому когда непроницаемая темная завеса разошлась перед ним, и он с размаху окунулся в чистый поток белого света, ласкового и теплого, то остановился в нерешительности.

Странный, будто сотканный из этого самого света, Голос произнес:

— Здравствуй, дитя!

И вся злость, все упрямство растворились, уступив место искрящемуся сиянию. Слышать и не внимать ему казалось не просто невозможным — немыслимым. Лу Цунь задышал ровно и спокойно.

— Что ты выберешь: продолжить свой путь или родиться заново?

— Продолжить! — ответил он, улыбаясь всем своим существом. Будто это была игра, только он забыл об этом когда-то давно.

— Храброе дитя, — улыбнулся в ответ Голос. Странно, разве голос может улыбаться? Но этот мог, и от улыбки его захотелось зажмуриться и заурчать. — Мне придется взять с тебя плату. Что-то, чем ты дорожишь. Таковы правила. Но что? Посмотрим… — Голос помолчал немного, а потом продолжил с некоторой грустью: — В мире так мало того, что по-настоящему тебе дорого. Что ты отдашь мне — свой талант воина или свое доброе имя?

Радость его омрачилась, словно туча заслонила солнце. Имя… он бы много лишился, чтобы сберечь его блеск и славу. Только что ему делать с добрым именем без умения сражаться? Разве не последнее — суть его и цель?

— Имя, — произнес он, помолчав, и звук собственного голоса вызвал вяжущую горечь на языке. — Может, потеряв его, я развяжу себе руки?

— Кто знает, дитя, — отозвался Голос. — Небесная удача предопределена, но человеческая — лишь в твоих руках, помни это.

Лу Цунь кивнул и обратил свой взор на лежащую перед ним дорогу — одну из множества устремленных вдаль. Она начиналась под его ногами — а дальше ветвилась, разрасталась, и сотни ветвей ее расходились в стороны, показывая разные варианты будущего. Каждый шаг, каждое решение ведет к новой развилке. Пусть так. Он пройдет этот путь до конца. Но никто больше не посмеет использовать его в своих целях.

Он кивнул своим мыслям, сделал короткий вздох — и решительно шагнул на одну из дорог. Яркий свет окутал его, слившись на мгновение — или целую вечность — воедино. И там внутри, в самой сердцевине этого сияющего кокона раздавался тревожный и манящий звук боевых барабанов.