В запасном полку пробыл два или три дня. Сегодня, ближе к полудню, объявили построение. Нас будут распределять по воинским частям.
Эта процедура в какой-то степени похожа на торг рабами в Древнем Риме. Для отбора солдат в свои части к нам подходят несколько офицеров. Они обращают внимание на род войск, обозначенный на петлицах. Высоко котируются артиллеристы и другие специалисты.
Подошедший ко мне офицер-танкист спрашивает, из какой я части. Узнав, что из мотострелковой бригады, говорит, что она входит в их соединение и предлагает мне стать стрелком-радистом в танковом экипаже.
Про себя подумал, предложение заманчивое, но с должностью вряд ли справлюсь. Танкисты все ребята — силачи, им постоянно приходиться ворочать большие тяжести, а я не больно силен. Буду для экипажей обузой, да и танк совершенно не знаю. Поэтому отвечаю, что это конечно можно, но нужно потренироваться. Ответ ему не понравился, отправил меня в танковый десант.
Теперь я командир отделения в танковом десанте. Нас 12 человек, приписаны к «тридцать четверке», это ласковое название танка Т-34.
Познакомились с танкистами. Через несколько дней подружились, стали одним коллективом.
На юге образовалось Сталинградское направление, там идут ожесточенные бои. Немцы рвутся к Сталинграду и Волге.
Нам объяснили, что нашей боевой задачей является отвлечение сил противника от Сталинграда.
Прошло несколько дней. Занимаемся боевой подготовкой. Тема одна: «Взаимодействие танкового десанта с танками в бою».
На исходный рубеж, занимаемый танками для наступления, едем на автомашинах. Мне, как командиру отделения, полагается прыгать в машину последним и выпрыгивать первым. Пыли мне достается порядочно.
Поступила боевая задача. Нам нужно прорвать оборону противника, достичь определенного рубежа и на нем закрепиться.
Утро, идем в атаку, вернее едем на танке. Нейтральную полосу, а это метров 500, преодолели быстро, без потерь. Ворвались на немецкую передовую. Наши танки и мы среди немецких окопов. Судя по всему, артиллерии у немцев нет.
Немцы пытаются сопротивляться. Ведут автоматно-оружейный огонь. Но перевес в силах у нас. Нам с танка все видно, ведем огонь, как в тире по мишеням. Слева и справа идут другие наши танки.
Потери у нас все же есть, в моем отделении двоих ранило. С танка соскочили. А тут и бой кончился.
Уцелевшие немцы прекратили сопротивление, сдаются в плен. Среди пленных находится командир батальона. Часть мы разгромили не обычную, это был батальон СС.
Вышли на заданный рубеж. Только успели окопаться, подошла новая немецкая часть. Завязался огневой бой. Ни мы, ни они в наступление не переходили.
В обороне второй день. Солнце в зените. На передовой тишина. Изредка раздаются редкие выстрелы. Наступившее затишье позволяет немного расслабиться.
Прилег на дно щели, автомат на животе, держу обеими руками. Стараюсь не терять бдительность, но как-то незаметно задремал.
Вдруг меня точно толкнуло что-то. Открыл глаза, а на краю щели немец, лопатой замахивается. Я с перепугу вскинул мгновенно автомат и дал длинную очередь.
В кармане немца обнаружили Soldaten buch, солдатскую книжку. Она сильно отличается от наших солдатских книжек, у нас записываются только даты, когда переходят из части в часть и т.п., а у них, кроме таких же дат, есть и еще нечто вроде календаря и краткого справочника. Например, узнал, что 1 и 2 мая у них народные праздники. По-видимому, немец был настоящий фашист, на фотографиях он снят в форме СС.
Продержались еще сутки. У меня в отделении осталось пять человек, это вместе со мной. Наступил вечер.
Поступила команда отойти на исходный рубеж. Свою задачу мы выполнили, немцы вынуждены выставить против нас новую часть из подходящего на сталинградское направление резерва.
Стоим в поле, отрыли щели, это защита от бомбежек днем и от своих танков ночью, сослепу задавить могут.
Опасение подтвердилось. Сплю в своей щели и чувствую, что меня что-то давит. Просыпаюсь, и в полутьме вижу, что поперек щели танковая гусеница. Спросонья, да и темновато, сразу не разберу, чья: нашего или их танка.
Пригляделся, вижу — наша, нужно выбираться, но как? Полезешь, а он вздумает двинуться или развернуться, шутя перережет или задавит.
Танкисты заглушили мотор. Теперь скорее наружу. Вылез, отругал танкистов, друзья друзьями, но ведь так тоже нельзя.
Через неделю снова нужно атаковать и закрепиться. Участок наступления по фронту километра 2–3, у нас несколько танков.
Начало прошло, как прошлый раз. Танки утюжат немецкие окопы, мы со своей верхотуры палим по отступающим немцам.
Слишком увлеклись и проглядели у противника притаившуюся пушку. Успела она произвести выстрел.
Попал снаряд, не бронебойный, в башню нашего танка, справа. Я сидел слева. Сдуло нас с танка, как пух с одуванчика.
Как очутился на земле, не помню, лежу на траве, поднялся, огляделся, танк ушел метров на 50 вперед, видимо меня оглушило. Поднимается еще шестеро моих товарищей. Остальные шестеро уж никогда не поднимутся.
Что делать? Приказываю догонять танк, это наша опора и защита. Быстро мы его догнали и снова залезли на броню. Противник встречает нас сильным ружейно-пулеметным огнем. Заставил нас всех все-таки покинуть танк.
Продвигаемся вперед, где шагом, где перебежками, где и по-пластунски. Вижу: то слева, то справа от меня падает как подкошенный то один боец, то другой.
Пушку, что пыталась подбить наш танк, уничтожили. Заданного рубежа достигли. В отделении осталось четыре человека, а было двенадцать.
Наш батальон далеко вклинился в оборону врага. Окопались в метрах пятидесяти от опушки леса. Танки и мы ведем огонь по лесу, по слухам там какой-то немецкий штаб размещается. Силы у нас есть, хорошо бы его разгромить.
В лес углубляться запретили, там минные поля, а саперов с нами нет.
В небе появилась «рама», а следом за ней самолеты-пикировщики Ю-87, похожие на хищных птиц. Внешне самолет красивый, цвет у него металлическо-синий, даже не верится, что он несет смерть, им бы только любоваться где-нибудь на авиапразднике. Самолеты эти с большой высоты круто пикируют и выходят из пике чуть не у самой земли. Сразу не поймешь, подбили его или он сам пикирует. Хорошо, что мы успели окопаться, танкам хуже. Они стоят незамаскированные. Вот загорелся один танк, второй.
Появились наши истребители. Юнкерсы бой не приняли, сбросили оставшиеся бомбы куда попало и улетели, сбежали.
Еще два танка подбила артиллерия противника. Уцелевшие танки ушли в тыл, остались мы без поддержки танков, один на один с врагом.
Сзади нас до бывшей передовой чистое поле, оно простреливается со всех сторон. Появиться одиночке на этом поле днем равносильно самоубийству. Несколько смельчаков пытались к нам пробраться днем, это удалось не всем.
Вдруг из соседнего окопа выскакивает автоматчик, бежит ко мне. Подбежал такой довольный и кричит: «Товарищ командир, меня ранило, разрешите в тыл бежать». Вижу у него с левой руки кровь течет. Пуля оторвала половину среднего пальца.
Я его быстренько затащил в свой окоп, отругал и перевязал палец. Приказал сидеть и не высовываться.
По нашим тогдашним понятиям он «старичок», ему за сорок, радовался он потому, что его теперь демобилизуют. Был такой приказ Верховного Главнокомандующего, кому за сорок, если ранит, демобилизовать.
Только втащил я его к себе, по нашему окопу пулеметная очередь. Над головой просвистели пули, часть в бруствер уткнулась. «Видишь, — говорю, — днем в тыл тебе не пройти», — перевязал ему руку и оставил его в своей щели.
Ночью оставили этот рубеж и вернулись в старые окопы.
Мы вместе с танкистами, вернее танки вместе с нами, еще несколько раз прорывали оборону противника. Успех всегда нам сопутствовал. Где участвуют танки — всегда успех.
Много хорошего хочется сказать о наших танкистах. Невольно вспоминается бодрый и оптимистический мотив известного «Марша танкистов», родившегося как отражение подвига танкистов в битве с японцами на Халхкин-Голе в августе 1939 года. «Броня крепка и танки наши быстры».
На границе тучи ходят хмуро,
Край суровый тишиной объят.
У высоких берегов Амура,
Часовые родины стоят.
Там врагу заслон поставлен прочный
Там стоит отважен и силен
У границ земли Дальневосточной
Броневой ударный батальон.
Там живут — и песня в том порукой —
Нерушимой крепкою семьей
Три танкиста, три веселых друга —
Экипаж машины боевой!
На траву легла роса густая,
Полегли туманы широки.
В эту ночь решили самураи
Перейти границу у реки.
Но разведка доложила точно,
И пошел, командою взметен,
По родной земле Дальневосточной
Броневой, ударный батальон.
Мчались танки, ветер подымая,
Наступала грозная броня,
И летели наземь самураи
Под напором стали и огня.
И добили — песня в том порука —
Всех врагов в атаке огневой
Три танкиста, три веселых друга —
Экипаж машины боевой.
С наступлением середины ночи, а ночи были очень темные, немцы на небе из осветительных ракет, подвешенных на парашютах, создавали контур католического креста, с головкой, направленной в сторону Воронежа.
Нейтральная полоса и прилегающая к ней местность была освещена, пожалуй, ярче, чем днем. Зрелище было яркое, впечатляющее, в нем было что-то магическое.
Ситуация была очень похожа на ту, в которой поется в песне «На безымянной высоте».
Дымилась роща под горою,
И вместе с ней пылал закат…
Нас оставалось только трое
Из восемнадцати ребят.
Как много их, друзей хороших,
Лежать осталось в темноте —
У незнакомого поселка,
На безымянной высоте.
Светилась, падая, ракета,
Как догоревшая звезда…
Кто хоть однажды видел это,
Тот не забудет никогда.
Он не забудет, не забудет
Атаки яростные те —
У незнакомого поселка
На безымянной высоте.
Над нами «мессеры» кружили,
И было видно, словно днем.
Но только крепче мы дружили
Под перекрестным артогнем,
И как бы трудно не бывало,
Ты верен был своей мечте —
У незнакомого поселка
На безымянной высоте.
Мне часто снятся все ребята —
Друзья моих военных дней,
Землянка наша в три наката,
Сосна сгоревшая над ней.
Как будто вновь я вместе с ними
Стою на огненной черте —
У незнакомого поселка,
На безымянной высоте.
Сегодня меня назначили исполняющим обязанности командира взвода десантников-автоматчиков вместо раненого вчера командира. Во взводе двадцать человек, большинство узбеки.
В армии солдаты были разных национальностей. Казахи в отваге не уступали русским, а об узбеках этого не скажешь.
Сидим в неглубокой, вырытой наспех вчера траншее, ждем команду «вперед».
Томительно тянутся минуты ожидания, кажущиеся часами. Каждый нерв напряжен до предела.
Чтобы вылезти по команде из укрытия, нужно подавить в себе страх перед смертельной опасностью. Думаешь, что вся мощь огня противника обрушится на тебя. Как-то забываешь, что ты не один, нас много. Но вот, поборов страх, выскочил наверх, на бруствер, прошел несколько шагов. Теперь все изменилось. Теперь думаешь не об опасности, а о том, как действовать в реальных условиях.
Это только в кинофильмах в атаку бегают. В атаку в основном идут, а пробегают, когда необходимо, десятки метров с вырабатывающимся уже автоматизмом, подглядываешь под ноги, нет ли мин, краем глаза следишь за воздухом, замечаешь огневые точки противника. Справа строчит пулемет, впереди автоматчики. Если с нами взаимодействуют танки, то нужно поглядывать, чтоб свои не раздавили.
До рубежа противника обычно от начала атаки сотни метров. Их преодолеть нужно как можно быстрее, но сохранить силы для решающей схватки у чужих окопов. Здесь можно и пробежать немного.
Кроме всего, мне еще необходимо командовать своими бойцами. Вижу, что из траншеи выскочили не все. Прошли метров тридцать.
Пулеметчик противника дал очередь в нашу сторону. Бойцы мгновенно попадали в высокую траву, она их хорошо замаскировала.
Падаю и громко кричу команду: «Вперед», поднимаюсь и иду. Поднялись почти все. Несколько человек отстало. Что с ними — ранены или «замешкались»?
Прохожу весь взвод, это метров 150. Снова подаю команду — «вперед». Поднялось два-три человека, те что были возле меня. Остальные делают вид, что не поняли командира. Снова прошел весь взвод, поднял кого окриком, кого пинком.
Думаю, если снова не выполнят приказ, кого-то может и расстрелять придется.
Закричал раненый узбек. К нему бросилось несколько товарищей. Это нарушение. Во время наступления останавливаться для оказания помощи раненым запрещается. Помощь окажут санитары.
Подхожу к раненому. Удивляюсь, подошедшие узбеки помощи раненому не оказывают, они усаживаются вокруг и что-то бормочут.
Приказываю разойтись. Не успеваю что-либо сделать, как впереди разрывается снаряд. Значит немцы эту «группу» заметили.
Падаю в какую-то борозду. Второй снаряд разрывается сзади нас. Понял, что артиллерия берет нас в «вилку».
Третий снаряд будет «наш». Понимаю, что нужно сделать рывок вперед, скорее уйти с этого места.
Вскакиваю, подаю команду — «бегом вперед». Узбеки ее не выполнили.
Успел пробежать несколько метров, слышу у немцев артиллерийский залп. Упал в какую-то колдобину.
Снаряды рвутся на том месте, где только что был взвод.
Бегу назад, разобраться, что произошло. Все узбеки, что были возле раненого, погибли или ранены. Других потерь во взводе нет. Хоть пострадали нарушители, а ребят все ж жаль. Смерть — это все-таки смерть, тем более такая бессмысленная.
К концу дня взвод задачу выполнил.
Как сам уцелел, не пойму. Весь день мотался под обстрелом, как челнок.
Наш взвод на правом фланге наступающих частей.
Правее впереди метрах в двухстах пятидесяти-трехстах, в полосе действий взвода, виднеется что-то похожее на ДОТ. Оттуда во фланг наступающим постреливает пулемет, не дает продвигаться вперед.
Моему взводу приказано ликвидировать эту огневую точку противника. Расположился в тени огромного дерева на краю заброшенного сада. Маскировка хорошая, со стороны противника меня не видно. Осматриваю местность в бинокль. Там действительно ДОТ или броневой колпак.
Пулеметчик разместился не в нем. Он устроился с нашей стороны ДОТа, хорошо замаскировался. Обнаружил его только тогда, когда стрелял пулемет.
Решил расправиться с ним сам. У меня новая, хорошо пристрелянная винтовка. Погода благоприятная, солнечная. Дует легкий ветерок. Место для стрельбы удобное.
Под деревом остатки какой-то кирпичной кладки. Получилось, почти как в тире, можно стрелять стоя, с упора. Установил прицел с учетом расстояния, скорости и направления ветра. Пожалел, что нет снайперского прицела.
Произвел выстрел. Фонтанчик пыли, наблюдаю в бинокль, впереди цели. Подкорректировал прицел, выстрелил второй раз. Теперь перелет. С третьего выстрела — «Ура! Попал в цель». Ликвидировал этого пулеметчика или ранил, не знаю. Только пулемет замолчал и больше не беспокоил.
Вечером получил приказ провести разведку этого ДОТа.
В разведку пошел с двумя бойцами.
Ночь. Темень непроглядная. Возвращаемся из разведки. Передовую немцев решили пройти по одиночке. Вечером, когда пробирались туда, заметил на нейтральной полосе ориентиры, два сгоревших танка. На этом участке земли их несколько, есть и немецкие, и наши.
Дошел до первого танка, обошел кругом. Посмотрел нет ли кого за танком или в нем.
Предосторожность не лишняя. Иногда кто-нибудь из наших автоматчиков, или немцев, ночью пробирается к одному из сгоревших танков и маскируется за ним или в нем. Получается хорошая, трудно обнаруживаемая огневая точка. Иду дальше, вот и второй танк. Передовая должна быть близко, около нее третий танк.
Прошел довольно много, а танка все нет. Понял, что заблудился. Решил судьбу не испытывать, подождать до утра. Прилег отдохнуть и незаметно задремал.
Разбудил меня утренний холодок. Поднялся, огляделся, далеко ночью я протопал, увидел, что до наших окопов с километр, а то и больше.
Передовая только на обзорных картах плавная линия, в действительности это сложная кривая. В одном месте мы вклиниваемся в немецкую оборону, в другом они в нашу.
Передовая часто проходит там, где солдаты успели окопаться в конце наступательного боя.
Прошел мимо пулеметного гнезда. Пулеметчики мне что-то крикнули, я не расслышал, что именно. Они же меня предупреждали, что дальше немцы вклиниваются в нашу оборону.
Иду дальше. Совсем близко вижу наши окопы, но что это? Рядом с окопами стоят солдаты в какой-то сизой одежде. Подумал, это конечно наши. Вчера нам выдали милицейскую форму вместо военной, рубашки синие.
Подхожу ближе, да это же немцы. До них метров 50, не более. Что делать? Мы на пшеничном поле. Уборку на нем провели вручную. По всему полю хаотически разбросаны копны, в которые уложены по 5 связанных снопов пшеницы. Если добраться до ближайшей копны, а я от нее метрах в пяти, есть надежда как-нибудь выбраться. Только нужно как-то отвлечь внимание немцев.
У меня есть граната. Решаю бросить гранату. Немцы это увидят и спрячутся. От броска гранаты до взрыва пройдет несколько секунд. Успею добраться до копны. Схватил гранату, чеку долой и бросил. С горяча не сообразил, что до немецкого окопа граната не долетит.
На мою беду у немцев кто-то не растерялся, еще до взрыва гранаты у них кто-то что-то крикнул и грянул залп.
Я еще и развернуться не успел, как меня словно палками ударили по ноге и животу. Я упал вперед, лицом вниз. В сознании мелькнуло: вот и конец, все. Боли я не чувствовал. Подумал, а умирать-то легко, в сознании пронеслось, словно в хроникальном фильме, вся моя предыдущая жизнь. Увидел я себя маленьким мальчиком дома с мамой, друзьями, потом школа, институт и словно плавно опустился занавес.
Очнулся. Солнце уже высоко, помню упал лицом вниз, теперь лежу лицом вверх. Похоже немцы приняли за убитого и перевернули, вывернули карманы и бросили.
В меня попали две разрывные пули. Одна угодила в бедро правой ноги, и там разорвалась. На входе рана, как точка, а на выходе кровавое месиво и кровь продолжает течь.
Крови в брючину набежало много, наверное с литр, а может два. Сделал тугую перевязку.
Вторая попала в живот, как раз в середину. Спасла меня саперная лопатка. Пуля попала в рукоятку лопатки, разорвалась. Осколки пошли в живот и застряли в брюшине.
С горяча боли не чувствовал. Появилась надежда: доползу до копны, замаскируюсь, а ночью поползу к своим или свои придут сюда. Все получилось не так, только чуть пошевелился и от боли потерял сознание. Ползти не получается. Положение хуже некуда.
Знаю, что в 12.00 наши танки пойдут в атаку. Обидно, если свои раздавят. Я даже в сторону отползти не смогу.
Мрачные мысли прервало появление нашего разведывательного танка (Т-26), появившегося с вражеской стороны. Остановился он недалеко от меня, почти у немецких окопов. Открылся люк и показался танкист, танк мотор заглушил.
Неужели он ничего не видит, кругом же немцы. Они могут подбить чем-нибудь танк. Нужно их предупредить, жалко ведь ребят.
Решил окликнуть их. Громко крикнуть не решаюсь, если не услышат, танк уйдет, и немцы меня добьют.
Не слышит меня танкист. Тогда я решился, приподнялся на руках и во весь голос закричал. От напряжения и боли потерял сознание, упал на землю.
Очнулся на руках у танкиста, который обрадовался, что я пришел в себя, он говорит, что слышал, как кто-то пискнул, и упал. А я-то хотел оглушить его своим криком, пытаясь предупредить о немцах.
Он меня успокоил. Видел, — говорит, — я твоих немцев, разбежались они, как тараканы, при приближении нашего танка.
Положили они меня на танк, сзади башни, и привезли в свою часть. Ко мне сразу подошел их командир. Я рассказал ему все, что успел заметить. Его интересовали все мелочи, особенно данные об артиллерии.
В тыл они меня сами отправить не могли, им через несколько минут идти в наступление. Мимо проезжала, возвращаясь с передовой, полевая кухня пехотной части. Уговорили поваров взять меня, их база находилась в той же деревне, где наш санпост.
Каким-то образом ухитрились засунуть меня под кухонный котел. Лежу скрюченный, боль жуткая, всю дорогу меня всего трясло, кухня ведь без рессор.
Повара сочувствуют, видят, как я мучаюсь, предлагают солдатские деликатесы, сахар, очень аппетитное мясо. А я на все это смотреть не могу. Мне бы скорее добраться до санпоста, до покоя.
Приехали в деревню, сунулись в один санпост — не берут, в другой — то же, не их я частей. Повара ругаться начали, не рады, что со мной связались, им уже обед готовить надо, опаздывают они.
Наконец, нашли наш санпост, там сделали противостолбнячный укол и на эвакуацию, повязку поправлять не стали, говорят замотано нормально, в эвакогоспитале разберутся, если не так. В эвакогоспиталь отвезли с комфортом, на санитарной машине.
В госпитале раненых уйма, все везут и везут новых, на фронте под Воронежем наши ведут контрнаступление, со слов раненых в районе Четвертого Скляева.
Моя очередь на операцию подошла глубокой ночью. За операционным столом молоденький хирург, донельзя замученный, вторые сутки не спит, все режет и режет.
Отдохнул он несколько минут после предыдущего раненого, сделал себе какой-то укол для бодрости, и ко мне.
Я его не понимаю, меня боль в ноге с ума сводит, а он на рентгене живот мой рассматривает, а не ногу.
Живот я себе тоже перевязал, в нем на уровне пупка много кровяных точек. Это входные отверстия от осколков разрывной пули.
На рентгене картинка от моих осколков похожа на силуэт пламени свечи. Сидят они в брюшине, если их извлекать, нужно весь живот изрезать. Хирург решил оставить осколки на месте и занялся ногой.
Сразу «утешил», говорит, что кость цела, задеты нерв и мышцы, операция сложная. Сделать общий наркоз нет возможности, местный наркоз поможет не полностью, когда будет резать, будет больно, нужно кричать, даже материться можно, молча терпеть вредно.
Он режет, я ору. Мгновенье нестерпимой боли, и вдруг сразу стало не больно, тепло и приятно. Хирург бросил в ведро вырезанный у меня кусок мяса и нерва, и сказал: «Это все».
После непрерывной, многочасовой боли наступил покой, потянуло в сон.
Благодушное настроение испортило напутствие хирурга. По его мнению, с ногой все в порядке, заживет быстро без осложнений, а хромать буду из-за нерва до конца жизни.
Раненых оперировали в госпитальных палатках, стоящих в фруктовом саду. Возле палаток на земле между деревьями были разостланы длинные узкие полоски брезента. На эти полоски укладывали рядами прооперированных раненых и прикрывали сверху такой же полоской. Снаружи были только головы. Меня со стола переложили на носилки, — и в сад, в общий «конвейер».
Утром проснулся или очнулся, кто знает. Я ведь там, в поле, много крови потерял. Лежу я вдоль полотнища, а не поперек и кругом никого нет. Рядом на пеньке сидят два санитара, курят самокрутки, разговаривают.
Один из них и говорит: «Петро, последнего отнесем и пойдем завтракать».
Понял, что речь обо мне. Мне почему-то не захотелось, чтобы меня относили. Понял я, что приняли они меня за покойника. Хочется мне от них уйти, и по малой нужде хочется.
Идти я не могу, пополз на спине, на локтях к ближайшему дереву, кое-как по нему поднялся и сделал, что нужно. Стою у дерева, обратно ползти сил нет.
Опять тот же санитар обернулся, увидел, что меня нет и говорит: «Петро, смотри, покойничек-то уполз, надо его скорее тащить к поезду, на эвакуацию, а то опоздать можем».
К поезду успели. Эшелон пришел на станцию Хитров, что в 22 километрах от города Задонска, являющегося нашим пунктом назначения. Это город Воронежской области, расположен он на шоссе Елец—Воронеж, известен с 16 века, тогда назывался Тешев. Возле города протекает река, приток Дона.
Опять эвакогоспиталь. Я даже его номер запомнил — 1190. В этот раз с костылями пошел раньше, чем в Калинине, всего через неделю, а через две — уже хожу с палочкой.
В палате на стене висит репродуктор «Рекорд». Он никогда не выключается, слушаем все подряд.
На фоне художественных и других разных передач часто прослушивается «морзянка». Получается вроде того, как поется в одной известной песне, «поет «морзянка» за стеной веселым дисконтом».
Передаваемый «морзянкой» текст читать довольно легко.
«Морзянкой» один из московских радистов передает сообщения о новостях, в том числе и о положении на фронтах. Последнее больше всего волнует раненых.
В газетах и других источниках информации эти сообщения появятся значительно позже. Вероятно, это материал для местных газет. Для мест не имеющих проводной связи с центром.
Однажды поделился прослушанной информацией с соседом, он с другим соседом и пошло…
Теперь, как кто услышит «морзянку» — сразу ко мне с вопросом, что передают, если новости, что новенького, особенно о положении на фронтах.
В эвакогоспиталь марля поступает в рулонах. Помогаю санитарам резать ее на бинты.
За прилежание в труде получил повышение, перевели в малую операционную. В ней осуществляют сложные перевязки и делают иногда операции. Функция моя здесь такая — подать все, что нужно хирургу при перевязке. Быстро повысил квалификацию. Теперь мне доверяют «гипсовать», то есть накладывать гипсовые повязки.
Поскольку образование у меня выше среднего, все же неоконченное высшее, привлекли к участию в стенгазете.
Почерк у меня ужасный, а заставляют оформлять номер. Что делать? В институте было черчение, там научился чертежному шрифту. Этим шрифтом написал номер газеты, всем понравилось. Так оформил несколько номеров, даже статью написал.
Неожиданно выяснилось, что завоевал расположение главного врача госпиталя. Он предложил остаться у них в госпитале: оформим санитаром, будешь «гипсовать» и газету писать.
Такая перспектива меня не устраивала, я рвался на фронт, мое призвание связь.
Запомнился один трагикомический случай в нашей операционной. Под Воронежем шли особенно ожесточенные бои. Одновременно в госпиталь поступило много раненых, сказали, что из под Четвертого Скляева. Основные операционные не справлялись, и часть легко раненых отправили к нам.
Принесли раненого в ягодицу, ранение слепое, попал осколок снаряда и там остался, сделали рентген. Хирург химическим карандашом отметил место, где находится осколок. Сделал обезболивающий укол и начал поиски осколка. Поскольку ранение в ягодицу, особо обезболивающего эффекта не получилось.
Хирург на глазок прикинул, как располагается осколок по отношению к входному отверстию и ввел в рану щипцы.
Тык, тык, все мимо, наконец попал, что-то ухватил, с трудом вытащил.
К удивлению, вытащил он кусочек мяса.
Раненный, конечно вопит. Хирург снова тщательно примерился и продолжил поиск. На этот раз щипцы захватили осколок. Раненный уже не вопит, а орет, непрерывно и громко. Хирург от усилий взмок, трудно поддается осколок, и наконец вытащил его.
Осколок большой, 2–2,5 сантиметра длиной, да еще в ране он развернулся поперек входного отверстия. Получилось, что тащили его поперек раны.
В это время южнее Воронежа продолжались ожесточенные бои на Сталинградском фронте.
В ходе этой фронтовой операции и других выяснилось: необходимо устранить некоторые недостатки в организации руководства войсками. В результате было принято два решения, оказавших существенное влияние на дальнейший ход войны.
1. 9 октября 1942 года издан Указ Председателя Верховного Совета СССР Сталина об установлении единоначалия и упразднения института военных комиссаров в Советской Армии.
Теперь принимал и подписывал приказы и решения и за все отвечал только один командир, а не командир и комиссар, как раньше.
2. Был издан приказ Верховного Главнокомандующего о борьбе с паникерством и дезертирством.
Этого документа я сам не видел. О содержании его знаю из выступлений командиров и политработников. Суть его в том, что отступление с занимаемых позиций без санкции вышестоящего руководства рассматривается как паника, а появление военнослужащих частей, находящихся на передовой, в тылу дальше установленной дистанции, без соответствующего документа, как дезертирство (приказ №227).
Для реализации этого решения были созданы специальные воинские подразделения, названные «заградительными отрядами» (заград-отряды), подчиняющиеся только своему командованию и обязанные применять силу, вплоть до открытия огня по паникерам и дезертирам.
Процесс лечения в госпитале у меня идет успешно, перевели в команду выздоравливающих, в ней находятся те раненые, у которых раны в основном зажили, но необходимо находиться под наблюдением врача. Это нечто вроде амбулаторных больных.
Высшее командование приняло решение, что раненым, находящимся в команде выздоравливающих, нечего болтаться просто так, а для быстрейшего восстановления боеспособности нужно заниматься физической подготовкой, для этого больше всего подходит занятия по тактике, поэтому прислали в госпиталь офицера-строевика.
Этот офицер, по званию капитан, кадровый командир, хороший «служака», к поручению отнесся добросовестно, решил провести занятия на окраине города, где был небольшой холм.
После завтрака приказал он построиться в колонну, по четыре в ряд (человек 35–40).
Среди солдат всегда найдется кто-то с «изюминкой» и предложит неожиданное решение. По его подсказке строимся, в рядах слева встали те, у кого на перевязи левая рука, справа — правая рука, первый ряд хромает на левую ногу, второй на правую, а первый ряд еще и с перевязанными руками.
Вышли на улицу, впечатление на окружающих наш строй производит сильное, встречные прохожие считают, что нас мучают, плачут, жалеют, а мы идем и идем.
Вышли на окраину города, капитан ставит задачу — штурмовать вершину, мы пытаемся ее выполнить, где идем, где лезем, а где и по-пластунски ползем.
Только незначительная часть раненных, в том числе и я, добралась до вершины, большинство преодолело не больше половины пути, а некоторые и этого не смогли, и это притом, что старались изо всех сил.
До обеда осталось с час, и капитан дает «отбой» ученью, нужно спускаться с пригорка, увы это оказалось труднее, чем подъем, на спуск времени затрачиваем массу. Справились со спуском не все, одни свалились от усталости, у других раны открылись, к обеду конечно опоздали, остальных санитары собрали только к ужину. Больше в нашем госпитале этот эксперимент не повторялся.
Нашли другое решение, послали в колхозы группами по 10–12 человек, на дорогу некоторым даже бинтов дали.
В колхозе нас уже ждали, собрали правление колхоза, на котором обсуждался один вопрос, как нас расселить.
Посмеялись, пошутили, но приняли оригинальное предложение одной бойкой бабенки, суть которого в том, что расселить нас нужно с учетом заработанных колхозницами трудодней, у кого их больше, к той и поселить, раз трудодней много, есть чем прокормить солдатика. Справедливости ради скажу, что колхоз на наше пропитание выделял продукты.
На колхозных полях трудился вовсю, распорядок дня строгий, сами мы много сделать не можем, но дисциплина в колхозе стала хорошей, раз раненые в поле, здоровым дома сидеть не досуг. Председатель колхоза не нарадуется, помогли завершить полевые работы, пока стояла хорошая погода.
Вечером собираемся в одной из хат, что повместительней, ведем разговоры, поем, в основном частушки, и не всегда приличного содержания.
Прошло больше месяца. Нас собрали на медицинскую комиссию, решается наша судьба, кого освободили вчистую, кого на фронт, на передовую, а некоторых посылали домой на 2–3 месяца долечиваться.
По состоянию здоровья я больше подхожу к последней группе, сильно хромаю, но послать меня некуда, родина моя на оккупированной территории, в госпитале меня тоже держать незачем. Комиссия приняла «соломоново» решение – направить меня на фронт.