Возле вождей

БУЛАНЫЙ БУЛГАНИН

В охотничьем хозяйстве Завидово Н. А. Булганин по давней привычке сапоги оставлял у входа в опочивальню, чтобы обслуга знала, что хозяин находится в помещении, и без нужды его не беспокоила.

В очередной приезд в Завидово был приглашен новый прислужник, который решил, что обувь выставлена для чистки. Потому сапоги унес, с важным видом уселся на крыльце и начал их надраивать с таким тщанием, что в сапогах начала отражаться довольная физиономия чистильщика рядом с сияющей физиономией солнца. Но прислужнику все еще чего-то не хватало. Он то кремом сапоги ублажал, то бархоточкой приласкивал, то воздыханиями увлажнял и, сияя от восторга, собирался уже вернуть обувь на место, как увидел выходящего на про-гулку Первого-Наипервейшего секретаря ЦК КПСС самого Никиту Сергеевича Хрущева.

— Чьи сапоги уснащаешь? — поинтересовалась сияющая в лучах восходящего солнца голова.

— Маршала Советского Союза товарища Булганина! — отчеканил чистильщик.

— Молодец! Хорошо стараешься! — похвалил Хрущев.

— Рады стараться! — гаркнул польщенный прислужник.

— А запятнички-то у сапог сбиты. Подбил бы новые подковочки. И маршал доволен будет, и сапоги по-кавалерийски смотреться станут.

— Это мы сейчас, Никита Сергеевич! Это мы мигом!

— Мигом не надо! Мигом плохо получиться может, — напутствовал Хрущев. — Маршал еще почивает, ему не к спеху. Сделай как следует.

При последних словах Хрущев прогуливаться передумал, вернулся в дом, а прикрепленному наказал в 9.30 вызвать членов правительства на совещание. Прикрепленный был парнем сметливым и первый звонок при Хрущеве набрал Булганину:

— Товарищ Маршал Советского Союза, вас к девяти тридцати приглашает к себе товарищ Хрущев на совещание.

— Хорошо. Буду, — буркнул Булганин. Кинул взгляд на часы, часы показывали восемь утра.

«Чего ему неймется?» — подумал. Но принялся приводить себя в порядок. Умылся. Оделся. Расчесал бороду. Распахнул дверь за сапогами, а их и след простыл.

— Хэх! — выдохнул. — Не могут без шуточек. — И принялся вспоминать, где он мог сапоги оставить. «Может, я их и не выставлял вовсе?»

Вернулся в покои. Осмотрел гардероб. Заглянул под кровать. Сапоги отсутствовали, будто в самоволку ушли. «Начну-ка припоминать последовательно. Вернулись с охоты. Помылся. Поужинали. Гуляли. Смеялись. С медсестричкой на катере покатались. Трепетная.

Пели. Разошлись.

Я вошел… Стоп! Я сначала к Полянскому зашел. Вышли с Шелепиным.

Заходил ли я к Шелепину? Вроде не заходил? Или заходил?

Не имеет значения.

Сам разулся? Или меня разули?»

Зачем-то запел:

«Не помню».

Звонит по телефону.

— Безрука ко мне.

Входит прикрепленный к Булганину полковник Безрук.

Булганин:

— Я сам дошел до номера или ты меня привел?

— Сами дошли, товарищ маршал.

— И разулся сам?

— И разулись.

— Тогда где мои сапоги?

— С вечера стояли у двери.

— И что, ушли, что ли?

Безрук:

— Ума не приложу.

Булганин:

— Тут ума прикладывать не надо, надо всегда внимательно смотреть, что происходит с охраняемым. Кто к нему заходит, кто выходит.

Безрук:

— Заходила только Наташа.

Булганин:

— А вот об этом я прошу мне не напоминать.

Безрук:

— Но в доме все свои, товарищ маршал.

Маршал:

— Где тогда сапоги?

— Разрешите поискать?

— А что же еще делать? Ищи не больше десяти минут. В девять тридцать я должен быть у Хрущева.

Полковник Безрук кинулся опрашивать прикрепленных, обслугу. А сапоги с новыми подковками сияли восторгом в трех метрах от спальни Булганина на узорчатом крыльце…

Хрущев в то время выражал показное нетерпение. Вот даже вечно опаздывающий Н. В. Подгорный явился, а министра обороны нема.

Первый секретарь поторапливает маршала. Звонит:

— Николай Александрович, все в сборе.

— Иду! Иду! — отвечает Булганин. И не идет. Не может же он к Верховному Главнокомандующему без сапог явиться.

Хрущев уже по-серьезному возмущается:

— Безобразие. Семеро одного ждем.

Но в то время удрученный поисками Безрук обнаруживает на крыльце ехидно смеющиеся сапоги маршала.

— Мать твою! — накидывается полковник на прислужника. — Кто просил тебя их брать?

— Но они стояли перед дверью. Я решил для чистки… — поясняет чистильщик.

— Мало ли что здесь стоит перед дверьми, но никто ничего не тащит.

— А я, по-вашему, тащу? Чистить же…

— Я тебе начищу вот физиономию, а маршал добавит…

И бегом с сапогами — к Булганину.

— Чистильщик, оказывается, взял, товарищ маршал.

Но Булганину уже было не до объяснений.

Быстро натянув обувь и еще раз окинув себя в зеркало, маршал решил свести дело к ничего не значащей шутке.

Строевым шагом подошел к столу, за которым восседал хмурый Хрущев, кинул руки по швам и отрапортовал:

— Товарищ Верховный Главнокомандующий, министр обороны Маршал Советского Союза Булганин по вызову явился.

Но лицо Хрущева оставалось непроницаемым. Ткнув пальцем в часы, он изрек:

— Если министр обороны изволит опаздывать на ответственные мероприятия аж на двадцать минут, как можно требовать точности от солдат.

Булганин пытался что-то объяснять, но Хрущева уже распирало от смеха, и он так раскатился, словно град по железной крыше забарабанил. Все существо его радовалось и содрогалось. Но больше всего радовались и содрогались на животе металлические карманные часы, вывалившиеся из жилетного кармана. Они так весело отплясывали «гопака», что, глядя на них, Булганин залился смехом веселее и звонче валдайского колокольчика. Козлиная его бородка хохотала в унисон подпрыгивающим часам и так ухарски это делала, будто дорожку перед часами разметала. И в то время, когда Хрущев хохотал над Булганиным, Булганин до слез, до колик в животе потешался над ним.

Но вот Хрущеву представление надоело. Посуровел. Тучу на глаза напустил и этак сурово произнес:

— Повеселились — и хватит. Чистильщика благодари. Он тебе новые набойки присобачил. А то жалко смотреть — министр обороны, Маршал Советского Союза, а ходит, как нерадивый солдат, со стоптанными каблуками.

В начале ноября не то 1951-го, не то 1952 года правительством СССР Булганину Н. А. было поручено принимать военный парад войск на Красной площади. Принимающему парад необходимо было знать не только дислокацию войск по периметру площади, но и по-настоящему освоить специфику кавалерийской езды, управления боевым конем, умения держаться в седле.

Опытные кавалеристы целых две недели обучали маршала навыкам жокейного мастерства в Тайницком саду Московского Кремля. Ибо именно из Спасских ворот должен был выезжать принимающий парад маршал на боевом коне. Конь Булганину достался спокойный, уравновешенный, пламенной, огненной масти, который программу предстоящего ритуала не только лучше маршала знал, но даже еще ему подсказывал. А при всем при том был очень обеспокоен тем обстоятельством, что его всадник совершенно не умеет держаться в седле, мешком мякины отскакивает от крупа и при малейшем подобии аллюра тяжело плюхается на землю. При таком конфузе конь тяжело вздыхал, сочувственно ржал и нервно вздрагивал от незаслуженного дерганья удил и острых шенкелей. Он все делал для того, чтобы всадник в седле держался, но едва переходил на галоп, как наездник валился на бок, и все повторялось кувырком.

Две недели мучений ни к чему путному не привели. Завтра — парад, а маршал в седле — как курица-ряба на качающемся насесте.

Заморосил дождь. Но ни у маршала, ни у ординарца не оказалось плащ-накидок.

— Товарищ офицер, — взмолился ординарец перед проходящим по Кремлю военнослужащим. — Не могли бы на время взаимообразно плащ-накидку товарищу маршалу уступить.

Офицер плащ-накидку уступил, и маршал продолжил обучение верховой езде уже не в подобии курицы-рябы, а в подобии глазастого филина с широко расставленными крыльями.

Коню доставалось все больше. Ржать при каждом падении маршала он уже опасался: похоже было, что маршал воспринимал это как лошадиную насмешку. И потому только гневно фыркал и в нетерпении перебирал ногами, тая в душе обиду на незадачливого наездника. Он уже и прыжков-то передними ногами почти не делал, а лишь изображал их. И всадник три последних круга в седле усидел. Удостоился похвалы ординарца, но наездник вместо того, чтобы потрепать коня по холке, зло дернул ему удила. Коня увели обиженным.

В день парада перед посадкой наездника он лихо отвернул в сторону и чуть не грохнул кавалериста о брусчатку. Не окажись возле ординарца, быть бы беде.

И вдруг, вдруг, вдруг коню отпустили удила. Эх, мать кобыла, спасибо, что родила, обрадовался аргамак и гоголем понесся в Спасские ворота. Ретивое взыграло, забурлила кровь, и вместо осторожного изображения галопа конь взял с места полный аллюр и лихо вынес маршала перед фронтом войск. Эх, волюшки бы. Показал бы себя аргамак, на что он способен… А сейчас, сейчас главное — всадника в седле удержать.

— Держись, соколик, я донесу тебя до встречи с собратом… Держись! — шепчет конь…

Но что это? Неужто опять падает? Да, так и есть. Валится на правый бок неуч. Чтобы не опозориться в веках, конь начал на правый бок надсаживать, себя наезднику подставлять. И всадник усидел. Не в такт, правда, попрыгал немного на седле, но удержался. А дальше и вовсе молодцом все войска без курьеза объехал. И все сошло бы… Если бы генералиссимус с высокой трибуны Мавзолея не показал всему строю, каким козлом отскакивал маршал от седла. Грохнул строй, а вместе со строем заржал и конь, да так, что на глазах выступили слезы. Ибо смеяться вовсе не грешно над тем, что кажется смешно.

Говорят, будто конь этот жив до сих пор и проживает на Звенигородском конном заводе. Стар стал. Но, едва увидит человека в форме маршала, ржет до икоты. Ничего поделать с собой не может. Кается, но ржет.

Лейтенантскую плащ-накидку маршал где-то затерял, прислал ему маршальскую. Лейтенант решил считать это добрым знаком. Быть-де ему министром обороны. Ан судьба поступила иначе. С тех пор, когда он слышит ржание коня, то считает, что судьба этак высмеивает не только жизнь незадачливого кавалериста — маршала Булганина, но и не сложившуюся военную карьеру лейтенантика, в чьей плащ-накидке министр обороны тренировался.

В 1957 году Булганин вместе с Маленковым, Молотовым, Кагановичем и Ворошиловым попытается сместить Хрущева, но, как известно, переворота они не добьются. Хрущев на заседании партактива заявит: «Он был сталинским стукачом. За что Сталин сделал его маршалом Советского Союза. Конечно, после того как мы раскрыли его антипартийное предательское поведение, мы лишим его звания и разжалуем».

Но не разжаловал. В марте 1958-го Булганин будет назначен председателем правления Госбанка, а три месяца спустя отправлен на работу в Ставропольский совнархоз…

Последний раз бывший военный министр и бывший лейтенант встретились в вагоне метро на Преображенской ветке Москвы. Булганин по какому-то случаю надел маршальский мундир, со всеми полагающимися регалиями, и торжественно озарял золотым сиянием московскую публику.

Откуда ни возьмись в метро вваливается пьяный. Увидел маршала и захотел пообщаться.

— Николай Александрович? — интересуется.

— Да, Николай Александрович, — отзывается.

— Булганин? — спрашивает.

— Собственной персоной, — соглашается маршал.

— Не может быть! — изумляется раскачивающийся на носках собеседник. — Вы маршал Булганин?

— Да, я маршал Булганин. — Начинал терять самообладание Николай Александрович.

— Уморил! — хохочет в лицо Булганину пьянчуга. — Так-то я тебе и поверил.

— Не верь! Я тебя не заставляю! — отвечает маршал.

— А я, может, хочу удостовериться, на самом ли деле ты Булганин или ордена и бороду себе прицепил.

У обиженного, некогда могущественного старца на глазах выступили слезы. Он пытается найти сочувствие у пассажиров. Вот тут-то бывший лейтенант поднялся, подошел к пьяному, взял его этак крепко за локоть и попросил угомониться. Весельчак попытался что-то возражать, но, почувствовав, что локоть еще крепче сжимается тисками, ретировался. Бывший венный министр с благодарностью пожал руку бывшему лейтенанту. Больше они никогда не встречались…

Спрашивается, зачем Иосифу Виссарионовичу вздумалось посадить в седло никогда не сидевшего на коне человека? Видимо, затем, чтобы убедиться, сумеет ли он освоить технику кавалерийской езды, какую сам Иосиф Виссарионович не одолел.

Вот как вспоминает о том Г. К. Жуков:

«Точно не помню, кажется, 18–19 июня меня вызвал к себе на дачу Верховный и спросил, не разучился ли я ездить верхом на коне.

— Нет, не разучился, да и сейчас продолжаю упражняться в езде.

— Вот что, — сказал И. В. Сталин, — вам придется принимать Парад Победы. Командовать парадом будет Рокоссовский.

Я ответил:

— Спасибо за такую честь, но не лучше ли парад принимать вам? Вы Верховный Главнокомандующий, по праву и обязанности парад следует принимать вам.

И. В. Сталин сказал:

— Я уже стар принимать парады. Принимайте вы, вы помоложе. Прощаясь, он заметил, как мне показалось, не без намека:

— Советую принимать парад на белом коне, которого вам покажет Буденный.

…На другой день я поехал на Центральный аэродром посмотреть, как идет тренировка к параду. Там встретил сына Сталина Василия. Он отозвал меня в сторону и рассказал любопытную историю:

— Говорю вам под большим секретом. Отец сам готовился принимать Парад Победы. Но случился казус. Третьего дня во время езды от неумелого употребления шпор конь понес отца по манежу. Отец ухватился за гриву, пытался удержаться в седле, но не сумел и упал. При падении ушиб себе плечо и голову, а когда встал — плюнул и сказал: «Пусть принимает парад Жуков, он старый кавалерист».

— А на какой лошади отец тренировался? — спросил я Василия.

— На белом арабском коне, на котором он рекомендовал вам принимать парад. Только прошу об этом никому не говорить, — снова повторил Василий…

И я до сих пор никому об этом не говорил. Однако прошло уже много лет, и думаю, что теперь об этом случае можно рассказать…»

…А после курьеза с Булганиным парады принимать было решено на открытых автомашинах ЗИС-150.