Выбор Донбасса

Анна Долгарева (Луганск)

Ничего не знаю про ваших

Полевых командиров

И президентов республик

На передовой до сих пор

Шаг в сторону — мины

И снайпера пули

Его звали Максим

И он был контрабандистом

Когда началась война

Ему было тридцать.

Меньше года

Он продержался

Недолго.

Под Чернухино

Он вывозил гражданских

Его накрыло осколком

Мне потом говорили тихо:

Вы не могли бы

О нем не писать?

Все-таки контрабандист

Бандитская морда

Позорит родину-мать

Ее звали Наташа

Она была из Лисичанска

Прикрывала отход сорока пацанов

Ей оторвало голову

Выстрел из танка

Они говорят о ней

Губы кривят

Чтобы не плакать снова

Она была повар и снайпер

У нее не было позывного

Ее звали Рая

Художник

Ей было семьдесят лет

Жарким августом

Перед всей деревней

В обед

Ее били двое

По почкам и по глазам

Черный и рыжий

Искавшие партизан

Она ослепла

Но все-таки выжила

Даже успела увидеть

На улице тело рыжего

...а с тем

Кто предатель

А кому давать ордена

Разбирайтесь пожалуйста

Как-нибудь без меня

1

друг мой, друг мой

(друже),

Когда вы развернете на нас оружие

(коли запалає сніг)

промедли пару мгновений

(помовч хвилину)

и вспомни меня (звернися до мене),

и помни, что куда бы ты ни стрелял

(пам’ятай, коли будешь стріляти),

у тебя под прицелом будет моя земля

(перед тобою будуть зморщені хати),

у тебя под прицелом буду я — растрепанная,

с черным от боли лицом, как эта земля

(пам’ятай, моє сонце, коли ти стрілятимеш,

бо стрілятимеш в мене, куди б не стріляв).

потому что я — эта земля и ее терриконы,

и ее шахтеры, взявшиеся за оружие.

(пару хвилин зачекай,

а потім все одно,

все одно стрілятимеш в мене, друже).

2

Потому что я — террикон,

сосок на груди земли,

Потому что я — разбитый танк на дороге,

Потому что я —

это яблони, что отцвели

и впустую роняли свой урожай под ноги.

Потому что я —

этот тощий пацан с Донбасса,

с черенком от лопаты вышедший на автоматы

защищать свою землю

от управленцев среднего класса,

защищать ее магию, правду и ароматы.

Потому что я — ребенок, живущий в подвале,

чтобы прятаться от обстрелов,

и еще я другой ребенок,

тот, что спрашивал, куда, мол, руки девали

после того, как взрывом их оторвали,

и улыбки не было, и голосок был тонок.

Потому что я — старушка,

идущая в церковь среди блокады,

где по-братски делится собранным с огорода.

Потому что все это я — эта жизнь после ада.

Потому что назад — ни секунды,

ни метра, ни года.

Потому что я — израненная земля.

Так давай же, мой друг,

стреляй же по мне, стреляй.

Таким, как мы, похоже, не показан

Милонов, бланки, штампы, документы,

кредитный «форд», карьеры горизонты,

уменье четко следовать приказам,

молчать, приспособляться или ждать.

Минздрав уже устал предупреждать.

И даже эскапизм, секрет успеха

тех, кто бежит, отодвигая это,

подальше; бог ролевиков, поэтов, —

нам не подходит. Тут уж не до смеха

и сказок. Мы есть плоть и мы гранит.

И нас одно отчаянье хранит.

Нас аккуратно выдернут из мира,

нас соберут по весям и квартирам,

от пробок в улицах; проколотой брови;

официальных браков без любви;

отправят на войну; подальше, мимо

диванных воинов, которых стонет рать,

поскольку помереть необходимо

бывает, чтоб себя не потерять.

Мы соберемся, где огонь и кровь.

Возможно, с пользой. Это скажут позже

(сейчас не скажут командиры даже),

и двинем дальше, в неба серебро.

Покоя тем и мира, кто ушел.

Мы встретимся. Все будет хорошо.

В гильзу от АГС помещается 20 грамм

в данном случае — виски. Мы пьем без звона,

ветер с востока хлопает дверью балкона.

Пьем за тех, кто более не придет к нам.

Пьем за любовь, за свою мирную жизнь,

за наше большое будущее, поскольку все мы

относительно молоды;

неубедительнейшим «держись»

пытаемся поддержать друг друга на время.

Сентябрь начался, с востока идет гроза,

молчат минометы, автоматы притихли даже.

Один комроты, смотря на меня, сказал,

что мечтает увидеть женщину не в камуфляже.

Здесь земля отверженных,

нам уже от нее не деться,

ветер степной пахнет смертью, мятой и медом.

Мы пьем за любовь, за правду,

за счастливое детство,

пьем не чокаясь из гильз от гранатомета.

Хороших новостей больше не будет.

Хорошие новости отменили.

Октябрь наступает запахом гнили

и дыма. Листьев осенних груды

слипаются, мокнут под дождь ночной

и превращаются в перегной.

Перечеркнули. Похоронили.

В отчетах указано: нас не стало.

Хорошие новости отменили,

остался последний из всех каналов,

рекомендуют учиться смирению,

рекомендуют учиться принятию.

Полночь и водка, постель несмятая.

Что там сегодня? Мы не смотрели.

Нас отменили, и мы уходим

в небо, и октябри оставляем

тем, кто, возможно, будет свободен,

непобедим и непотопляем,

тем, кто родится сегодня и завтра.

Утро и ветер. Пельмени на завтрак.

Холодно, дымом пахнет в квартире.

Шаг за порог. Патроны в кармане.

Мы растворяемся в этом мире,

и этот мир становится нами.

В город пришли незваные. Стало тише:

голос и пенье караются по закону,

также не одобряются игры мальчишек.

В город пришли, и в городе стало сонно.

Город стал ноябрем и запахом дыма,

через который ветра иногда обнажат

абрисы старых домов, где сто лет назад

мы хохотали и целовали любимых.

В город пришли незваные, люди в черном,

тени из-за холмов, страшилки из детства.

И затаился город, и хлынули горлом

клочья тумана, глушащие грохот сердца.

Город притих, себя обхватив за плечи.

Встали часы на период полураспада.

Только трава и листья упорно шепчут:

«Мы вам не рады. Мы вам не рады. Не рады».

«Мы вам не рады», —

асфальт говорит беззвучно.

«Мы вам не рады», —

на стенах домов проступает.

С северо-запада туча идет слепая,

город припал к земле, больной и измученный.

«Мы вам не рады», —

молчит обезлюдевший дворик,

где рисовали мы солнце и классики в детстве.

Светится город через туман и горе.

Мой Арканар, мой Харьков, моя Одесса.

Проходили эпохи, генсеки, цари,

разгоняйся же, ветер, и пламя — гори,

саранча проходила и плыли века,

и текли времена, как большая река.

Оставались земля и деревья на ней,

деревянные домики между дождей,

оставалось сплетенье размытых дорог,

оставались сады, что никто не берег,

одичалые яблоневые сады,

оставались старухи да их деды,

потемневший портрет да икона в углу,

черный хлеб да похлебка из лука к столу.

Перемешаны чудь, татарва и мордва,

разгорайся, огонь, разрастайся, трава;

все цари да чиновники тенью пройдут,

ну а мы–то навеки останемся тут,

от курильских морей до донбасских степей

в эту землю врастем и останемся в ней.

И когда ты по черной дороге придешь

через мокрое поле и меленький дождь —

будет теплая печь, будет хлеб на столе,

и не спросят, какой нынче век на земле.